картинка

Шанг Тсунг тихо шипит себе под нос, чувствуя на себе пристальный, дотошный взгляд. трудно двигаться: этот взгляд скользит жарким свинцом по телу, смутной надеждой, вниз по спине, забираясь под кожу склизкой жалостью. месяц назад хотелось выругаться, выткнуть эти чистые, ничем не опороченные глаза, заставить хотя бы отвернуться. сейчас терпимее. месяц. уже целый месяц Лю Кан прожигает его взглядом своих белых глаз, заставляя волосы на затылке шевелиться, а руки с мензурками предательски подрагивать — он контролирует, следит за ним как надзиратель. ему дали второй шанс, выпросили. сжалились. вовремя стянули затягивающуюся петлю с шеи под ответственность Лю Кана. — прекрати. — Шанг Тсунг резко оборачивается, заставляя пробирки на столе тихо звякнуть. он вглядывается в глаза мужчины и снова видит это. тошнота смешивается с адреналином, когда Лю Кан вопросительно приподнимает бровь. — я сказал, прекрати на меня так смотреть. — как? — с жалостью. — он сжимает челюсть, тяжело вдыхая через ноздри. нет, это слишком. кровь закипает сильнее, когда в глазах напротив на долю секунды проскальзывает смутное сожаление. щелчок раздвигающихся лезвий на предплечье, но рука не двигается, лишь пристыженно замирает в десятке сантиметров от шеи бога, крепко сжатая у запястья пальцами Лю Кана. Шанг Тсунг осекся: пытается вглядеться в его лицо, но не может считать эмоцию. лишь осознает, что чуть не укусил кормящую руку. руку, которую хотелось изгрызть. изгрызть до нежного нутра, а потом жадно пройтись языком по кости, надломить её до характерного хруста. заставить руку пожалеть о своём решении помочь обречённому. выдыхает сквозь зубы, снова голодно смотрит, выжидая удара. опять осекается: — оставь свою жалость при себе, божок. — язвит, царапает словами и снова эта ухмылка. он давит ей, как если бы мог надавить этими лезвиями на его шею. сердце горлом лезет, а он не унимается. нет, слишком приятно видеть эти сахарные глаза омраченные чем-то таким земным, грязным, как презрение. презрение ли это? пальцы Лю Кана сильнее сдавливают запястье, он хмурится, но сдерживается. пока что. — тебя мне никогда не было жаль, — лукавит, сам это чувствует, от чего закипает еще сильнее. склоняется над Шанг Тсунгом, говорит вкрадчиво: — я просто пытаюсь всё исправить. — "всё" это что? — Шанг Тсунг вскидывает бровь, смотря на бога с каким-то странным озорством и снова мрачнеет. ничего, пожалуй, его не забавляет так, как наблюдение за тщетными попытками Лю Кана навести порядок в своей временной линии, за тем, как все летит к черту под хвост из раза в раз. — меня что-ли? ты и так достаточно "наисправлял": до сих пор концы с концами свести не могу. touche. Лю Кан опускает взгляд, отстраняется. атмосфера начинает медленно разряжаться, пламя гаснет внутри так же мгновенно, как и загорелось. Шанг Тсунг жадно вдыхает, лезвия с покорным лязгом съезжают назад, к предплечью. обошлось.

***

солнце нежно окутывает теплом коленки, то струится по лодыжкам, то вновь крадется вверх, застенчиво останавливаясь на бедрах. Китана упирается затылком в живую изгородь сада и спина, нет, все тело будто утопает в зелени. задерживает дыхание, кидая взгляд на крепкое плечо рядом, давя в себе желание коснуться. сжимает ладонями листья, комкает их края, надрывает и снова сводит как кусочки дешёвого пазла. слова тонут на задворках сознания, кажется, что завести связный диалог невозможно, кажется, что она вообще забыла, как вести светские беседы. но Лю Кан в этом и не нуждается: впрочем, их отношения уже давно зашли за рамки пустых разговоров про погоду и обстановку в империи, смещенные содержательным молчанием. но принцессе этого мало. — как там сыворотка? — неожиданно, резко. хватается за любую тему, лишь бы зацепить его внимание. бог огня удивленно поворачивается к ней, заслоняя солнце, отпечатываясь тенью на её лице мутной остудой. внутри него что-то с треском ломается каждый раз, когда он наталкивается взглядом на эти нежные карие глаза. привычно родные, ясные, — ныне робкие и задумчивые. иронично, насколько одни и те же глаза могут быть такими чужими. — в процессе. благо, ему есть от чего отталкиваться. — ответ дежурный, нарочито сухой. смягчает улыбкой, прежде чем снова взглянуть на её лицо, задержаться на губах. сердце сжимается, как листья в её руках, в очередной раз пропускает удар. отворачивается. снова молчание. Китана осторожно накрывает своей ладонью его руку, выжидает пару мгновений перед тем, как толкнуться промеж его пальцев своими. так по-детски, невинно, укладывает свою голову на его плечо. это немного, но этого достаточно, чтобы расплыться в полуулыбке. и Лю Кана мажет. до подступающего к горлу кома, до сбившегося дыхания, его натуральным образом мажет. рука сверху ощущается почти свинцовой, давит чем-то далёким — воспоминанием на подкорке. накатывает горьким, осязаемым, и от этого чувства никуда не спрятаться. склоняется над её макушкой, касается губами, вдыхает: все тоже самое, но одновременно все совсем другое. и этот диссонанс режет сознание тупым ножом, режет, входит глубоко, коверкает все, что казалось важным. нужно отстраниться, убрать ее руку, отодвинуться, сменить эту тишину пустой болтовней, сделать хоть что-то, прекратить это. но ее пальцы сжимают его так точно, так чутко, так, как сжимала она. ее волосы такие же мягкие, плечи точеные, а глаза... все не так. так вообще быть не должно. — тебе его жаль? — снова какой-то нелепый вопрос, и Лю Кан возвращается в реальность. сводит брови, не сразу понимая, к чему она ведет. в ее вопросе не чувствуется какой-то оценки, эмоции, и ему на мгновение кажется, будто этот вопрос он задал себе сам. Лю Кан давит смешок, вспоминая события прошлого вечера. нет, заикаться про жалость даже страшно: — это не то, в чем он нуждается. Китана молчит в ответ, яркая вспышка раз за разом возникает в ее сознании, словно момент из фильма. и ей кажется, что она видит все покадрово, буквально видит каждую склейку, что держит эту ленту еще пока целой в ее воспоминаниях. "должен ли я сделать вывод, что мы больше не друзья, принцесса?" раздается эхом в её голове, грустная ухмылка стоит перед глазами. и снова эта картина, где он на коленях в ее ногах. кандалы пережимают его запястья, ее рука так и тянется поправить эти взъерошенные волосы, осторожно зацепить гребень на его затылке. все это выглядит так странно, почти неправильно, но она не чувствует ничего, кроме изъедающей рассудок и сердце, скребущей пустоты от предательства. почти черные глаза смеются так звонко, пока разбитые губы вытягиваются в тонкую напряженную нить. Шанг Тсунг задирает дрожащий подбородок, и глаза уже не смеются и не улыбаются, — скалятся. дергает плечами, дышит прерывисто, не дает смотреть на себя сверху вниз даже будучи почти распластанным по полу. признать поражение сродни смерти. резко ударяют чем-то твердым в спину, в ребра, вынуждая подняться. Шанг Тсунг заходится в болезненном кашле, и разбитые колени дрожат, но держат его помятое тело. его уводят, уводят как бешеную собаку на усыпление, уводят под довольные ухмылки толпы. а он все скалится сквозь прикрытые веки. конец ленты, реверс, смеющиеся глаза, прокрутка, кашель. снова конец ленты. не остается никакой жалости, даже грусти, лишь гомон ликующей толпы. и только крепкое плечо под ее щекой приводит ее в себя, возвращает лучи солнца, что скользят все выше по бедру, уже не церемонясь.