слетевший пепел бьёт наотмашь по щеке, последняя затяжка оседает горечью на корне языка.
непривычно холодный августовский ветер задувает под самую рубашку, Шанг Тсунг ежится, смыкая её края на груди. не спасает даже белый халат, накинутый на плечи, который скорее формальность, чем защита от грязи бесчисленных опытов.
мнет кончик бычка об обшарпанное крыльцо, выкидывает прямо под ноги одному из стражников, но ветер сносит его в другую сторону.
охрана у входа в лабораторию уже давно не напрягает, если вообще вызывает какие-то эмоции. каждый день новые лица, бычки под ногами все те же. безмолвные истуканы даже не пошевелятся, если попытаешься с ними заговорить. но стоит сделать несколько лишних шагов в направлении леса, — заломят руки так, что ещё следующие три дня, эти же руки можно будет использовать в качестве лабораторного смесителя.
попавший в кабалу свалившегося на него милосердия, Шанг Тсунг никуда не спешил: прогресс создания лекарства вещь далеко не линейная, и отследить его кому-то со стороны было попросту невозможно. этим он и пользовался, оттягивая неизбежное, ведь никто ему не обещал свободы, как только он закончит свою работу. если честно,
ему ничего не обещали вообще.
свобода.
свобода уже стала походить на ругательство, на звук упавшей посудины на кухне посреди ночи, от чего ты вскакиваешь в холодном поту. он не представлял, что скрывается за этими сальными буквами, что нависли над ним дамокловым мечом. но собирался выжать все до последней капли из своего шаткого положения, и из того, кто ему его обеспечил.
Китана в эти планы не входила.
неглупая, давно забывшая про наивность, но по какой-то необъяснимой для себя причине, она уже не в первый раз появлялась на пороге его временного пристанища. так нелепо и опрометчиво, похоже, только для неё оставалось загадкой, отчего ей так хочется снова его увидеть, — Шанг Тсунг же понял все, как только она перешагнула порог лаборатории. понял все по глазам с отблеском одиночества, ещё не явного, но растущего. глаза говорили тихо, но отчётливо, пока она поджимала губы, словно сдерживая горькую улыбку. и не ясно, чего она ожидает. даже от самой себя.
он тоже скучает. но скорее от неё, чем по ней. он тоже одинок, но даже их одиночество было разного характера и не имело ничего общего. хрупкое подобие дружбы рухнуло ещё давно, и сейчас уже непонятно, было ли место дружбе между ними, или это очередная фикция. но уж лучше скучать рядом с ней, чем находиться одному в болезненной тишине, которую раз в несколько дней нарушает бог огня своими визитами.
— он ушёл ещё час назад, — устало говорит Шанг Тсунг, словно куда-то в пустоту. усаживается напротив нее, разглядывая уже успевшее стать чужим лицо сквозь стекла склянок и мензурок, загромоздивших стол.
— я знаю, — опережая последующий вопрос, — я не к нему.
Китана мягко надавливает ладонью на железный штатив увешанный реактивами, и тот послушно отодвигается в сторону, будто ширма. переставляет тонкие колбы, как бы сортируя по цвету их содержимого, обводит пальцем по краю забитую окурками пепельницу. и когда Шанг Тсунгу кажется, что она собирается сказать что-то ещё, та начинает снова перебирать его вещи.
он молча наблюдает за тем, как она свободно хозяйничает на его рабочем месте, — такого себе не позволял даже его
надзиратель. Китана задумчиво вертит в пальцах пробирку, и оливковая жидкость мерно закручивается по спирали, ударяясь о прозрачные стенки. такие же прозрачные, как дежурные улыбки Лю Кана, которыми он одаривал её в саду. но даже они, честные в своей пустоте, кажутся ей сейчас не более, чем имитацией.
Шанг Тсунг все это видел. слишком далеко, чтобы слышать о чем они говорят, но их лица и не нуждались в субтитрах. воспоминания об этом сворачиваются вязким сгустком, там, рядом с сердцем.
там, где оно предположительно должно было быть. пустые улыбки Лю Кана кололи Шанг Тсунга в самое нутро. отягощающее, но такое привычное чувство зависти смешалось с чем-то доселе неизвестным для его разума. хватало одного взгляда на своего спасителя, чтобы это чувство захлестнуло с головой, липкой злобой окутало тело.
Китана же, напротив, волнующе красивая, очаровательная в своей печальной влюбленности, не вызывала в Шанг Тсунге ничего, кроме скуки и редкого сочувствия. но что-то все равно продолжает царапать его изнутри при взгляде на нее. может то, что принцесса слишком сблизилась с богом огня. может то, что её волосы стали пахнуть им.
картинка перед глазами выглядит неправильно, сюрреалистично, — будто детский тест на внимательность. приходится долго вглядываться, чтобы понять, что здесь лишнее, что создает этот нелепый эффект, который смущает мозг. и ответ до банального прост:
этой Китаны рядом с Лю Каном быть не должно.
— ты ведь знаешь, что ты не
она, — неспешно поджигает ментоловый ужас, нервно зажатый между пальцев, почти театрально делает затяжку. видит, как на секунду в ней что-то меняется. медленно выдыхая, ловит в дыме очертания ее задетого болью лица. —
не его Китана. ты даже не дубликат.
ни для кого из них это не откровение. но будто сейчас, озвучив это, она наконец признала правду, от которой уже не скрыться. она лишь пустышка с похожей оболочкой. неумелая подделка, которая изо всех сил если не пытается выдать себя за оригинал, то отчаянно пытается ему подражать.
— у нас с тобой по-прежнему много общего. — голос бесцветный, но в нем сквозят родные им фальшь и обида.
Китана перегибается через весь стол с закрытыми глазами, влажный фильтр касается ее полуоткрытых губ. сердце щемит, пока ментол отдает морозом по горлу. она не может вспомнить, когда последний раз они делили
что-то одно на двоих.
***
она улыбается Лю Кану все меньше. почти все ее улыбки кривые, карикатурные. движения вымученные, словно даже дышать теперь рядом с ним труднее обычного. он видит, как что-то
поразительно знакомое вонзилось осколком боли в ее облик. осколок вырезал всю нежность из взгляда
чужих-родных глаз, все тепло из касаний. пропитал волосы ментолом, руки дрожью. и вот уже подделка даже не старается походить на оригинал, будто отрекаясь от навязанного ей пути.
от кого откололась эта стекляшка?
***
убогая, пропитанная духотой и химикатами лаборатория уже словно второй дом для Лю Кана. не открывая глаз, по одному лишь скрипу щербатого пола, он может определить, где сейчас находится ученый. каждая склянка и мензурка обрели свой звук, и ему уже их не спутать между собой. по шелесту перелистываемой книги, характерному вздоху или цоканью языка, он чувствует его настроение.
или хочет верить в то, что чувствует.
Лю Кан слегка склоняется над ним: тот тоже пахнет ментолом и табаком. хотя, то что Шанг Тсунгу приходилось курить, было таким дешевым, что табаком это было назвать трудно. скорее его имитация, как он и весь в целом, — паршивая ментоловая сигарета, пародия на что-то более солидное и менее пустое. скурить, выкинуть и забыть как страшный сон.
хозяин осколка обнаруживается моментально.
— если ты хочешь что-то узнать, не обязательно вынюхивать это за моей спиной, — равнодушно, с легким намеком на раздражение, произносит Шанг Тсунг. его не поймали с поличным: скорее он поддался, искренне считая, что скрывать ему больше нечего. — ты можешь просто спросить это.
но про такое не спрашивают. не в их положении. медленно закипающий, но не от ревности, Лю Кан отпрянул в сторону:
— и зачем она снова с тобой связалась? — вопрос звучит риторически, словно не имея адресата. весь их диалог выглядел почти комично, словно разговаривали они не друг с другом.
— мы с ней друзья. — хотелось добавить
«по несчастью».
Шанг Тсунг оборачивается через плечо, сталкиваясь с молчаливым презрением. и если раньше такая реакция его смешила, сейчас ему хотелось плеснуть кислоту в лицо божка.
— тебе не кажется, что это слишком нагло? — раскосые глаза смотрят внимательно, почти буравят. всякое озорство испарилось из его взгляда за считанные секунды, сменившись взаимной неприязнью. — давать человеку ложную надежду из раза в раз, а потом возмущаться, что он выбирает быть с кем-то помимо тебя.
Шанг Тсунг ненавидел заниматься морализаторством. хотя бы потому, что он сам был более чем далёк от норм морали, присущих для большинства окружающих его людей. но ещё больше он ненавидел ханжей. таких набожных святош, как Лю Кана. набожных, пока дело не коснётся их интрижек. святых, пока кто-то не узнает, что богам не чужды не только пресловутая любовь, но и лицемерие.
но есть кое-что, что он упускает из виду: Лю Кан никогда и не был примером для подражания. даже будучи не всеобщим богом, но создателем этой временной линии, он все ещё хранил в себе человеческое нутро. то, что превратило этот отрезок времени в кривую ломаную, извратив все его надежды на мир и спокойствие для всех.
для всех?
для некоторых:
для достойных. Шанг Тсунг под эти понятия не подходил, не вписывался в рамки. он сам был этой рамой. пустой, с облезлым, местами заскорузлым лаком на хлипких деревянных реечках. картинка, что была внутри, уже давно выцвела, обветшала и осыпалась. кривая рамка зияет голодной пустотой, норовясь развалиться.
сахарные глаза смотрят виновато, прячась под нахмуренными бровями. какой это по счету раз, когда Шанг Тсунг так легко припирает его к стенке? и не ясно, ждёт тот оправданий или извинений. как будто, чтобы бог огня не предложил ему, этого было бы
ничтожно мало. наивный лепет Лю Кана про чувства, возможно, и сможет закрыть змею глаза на поразительного размаха наглость, но ничто не покроет его исковерканную жизнь.
— не притворяйся, будто ты переживаешь за кого-то, кроме себя, — опомнившись, сухо говорит Лю Кан, застигнутый врасплох изобличением себя же.
наблюдать за божком было почти забавно, его наглость уже начала восхищать Шанг Тсунга. пытается защитить, спасти от него Китану, как если бы сам не разрушал ее жизнь одной лишь своей улыбкой.
— знаешь, чем боги в первую очередь отличаются от людей? — Шанг Тсунг заходит к нему за спину, начинает задумчиво перебирать кончиками пальцев его волосы.
Лю Кан тактично молчит в надежде, что он прекратит этот фарс.
— они эгоистичны. им глубоко плевать на наши страдания. — медленно, едко произносит он. — так отчего ты решил, что я поверю в то, что
ты пытаешься здесь кого-то спасти?
наклоняется к самому уху, шепчет вкрадчиво:
—
спасайся сам, Лю Кан.
