картинка

самоспасательство — вещь актуальная для тех, кто этого спасения хотя бы немного, но желает. лю кан же был заинтересован только в спасении других. ирония же заключалась в том, что он не мог спасти даже себя. впрочем, даже если бы он попытался — было слишком поздно. осознание этого пришло с явной задержкой. навалилось железным занавесом, отрезая кулисы-задворки с остатками разума и логики. прошлось стальным морозом по позвонкам, занырнуло в низ живота, к остаткам грязного человеческого нутра; растеклось жгучей, как коньяк, тревогой. резкий щелчок выключения тумблера в голове, отвечающего за адекватное восприятие происходящего, как только шанг тсунг опускает руки на его талию. все еще позади него: не даёт обернуться, не даёт вконец опомниться. шанг тсунга тянуло к лю кану, как тянется рука фаталиста к револьверу с одной пулей в барабане, китану же тянуло, как тянет мотылька на люминесцентный свет лампы: обогреет на долю секунды, но после обожжет молочные крылья, испепелит пустые надежды. в лю кане можно было потонуть, но не так клишированно, как тонут в море корабли. скорее, в него можно было провалиться, как медиатор в гитару. теплый, вязкий сумрак окутывал своими объятиями, заглушал бьющую по вискам реальность, которая принуждала постоянно что-то делать и о чем-то беспокоиться. правда, длилось это баюкающее забытье недолго: до момента, пока темнота не перевернется, отчаянно трясясь, сделает резкий кульбит, выталкивая тебя из уютного чрева наружу. и шанг тсунг продолжал проваливаться, желая выжать из лю кана всю теплоту, с которой он не собирался ни с кем делиться. каждый сходит с ума по-своему. болотно-химический свет в лаборатории словно начинает светить ярче, бить по глазам. мысли становятся короче, претензии-угрозы нарастают. — ты боишься, что они всё узнают, — тихо шепчет, почти прижимаясь к его спине. едкие слова входят в него не церемонясь, от них саднит под ребрами. — что пересчитают все твои скелеты в шкафу. лю кан ловит приоткрытым ртом тягучий воздух, который казалось, можно было резать ножом. разжимает подрагивающие от напряжения кулаки. шанг тсунг весьма реалистично рисовал картинку незавидного будущего, которое рано или поздно наступило бы. но все это выглядит как очередная провокация, очевидная манипуляция, на которую он ведётся в смутном, едва ощутимом страхе. наступает на капкан и не может объяснить почему. возможно, просто устал корчить из себя вечно виноватого козла отпущения, который почему-то обязан всех спасти, наставить на путь истинный, чтобы эту вину искупить. кому обязан — неясно, ясно лишь то, что как бы он не старался, загрести всех под волну категорических императивов не выйдет. закрадываются мысли о том, что, наверное, проще признать поражение сейчас: правда ли то, что он всегда был заботливым альтруистом, или его титул принудил его таким стать? лю кана часто заставляли сомневаться во многом, относиться ко всему скептически, но кто бы мог подумать, что он начнет сомневаться в себе. уже непонятно, где то, в чем он был уверен всегда, а где то, во что его поверить заставили. ведь он чист душой и это всегда было аксиомой. до недавнего времени. бог огня трещит изнутри от склизкой мысли, что в который раз не справляется. создатель, который продолжает проебываться по всем фронтам. в принципе, хуже быть уже не может. но тот, чью жизнь не описать никак иначе, как провальную пробу пера верховного сценариста, готов доказать обратное: что не перекроить, не вырезать бракованный кадр из этой абсурдной киноленты невозможно. убогий фильм длиною в вечность в кинотеатре с единственным зрителем, — его режиссером. — раскопают все твои секреты. заберутся в голову, узнают, что ты всегда притворялся: никогда не чувствовал искренней, не навязанной кем-то жалости и любви. ты никогда не беспокоился ни о ком, кроме себя, — обвиняет его в ответ, его же словами. суфлирует прямо в ухо, спокойно и вкрадчиво, ощущаясь внутренним голосом, вменяющим все большую вину. — ведь актёр из тебя никакой, как и режиссёр, это знают все. шанг тсунг сжимает пальцы на его теле сильнее, так, как сжимает бабочку в ладонях юный садист. сдавливает его затуманенный разум словами, как захлопнувшимися дугами капкана, и становится неясно: действительно ли лю кан задумывался о чем-то, кроме своей наигранной, показной жертвенности и святости. — чего ты этим добиваешься? — сухо произносит бог огня, пытаясь изобразить безразличие, но снова с треском проваливается. — хочешь моего раскаяния? номер с исповедью в этот раз с шанг тсунгом не пройдет: он не китана, что не видит ничего, кроме бесцветных улыбок, не чувствует подвоха в редких касаниях. от этой фальшивой игры тошнит, эта мыльная опера порядком затянулась. все это не более, чем театр одного актера, чья показная сдержанность смешит и умиляет. нет нужды в каких-то раскаяниях-признаниях о своих истинных мотивах, когда шанг тсунг читает его как книжку. абзац за абзацем: слабые места, идеалистические надежды, и незаметные, земные прихоти между строк. ушло меньше месяца, чтобы понять, в чем его боль и суть. все вопросы риторические, ответы только для галочки, диалог снова превратился в монотонный монолог вошедшего в кураж шанг тсунга. — я хочу, чтобы ты перестал притворяться. корчить из себя того, кем ты не являешься. ироничная, но, кажется, искренняя просьба от того, кто всю жизнь только и делает, что притворяется. скрывает колючую боль и обиду, делает вид, что, в общем-то, ему нет дела до того, что о нем думают другие. оскалистая, бессовестная ухмылка почти не сходит с его лица, но глаза, замученные, с болезненной поволокой, что смотрят так отрешенно, не спрячешь. как и слегка взъерошенные, заколотые карандашом в пучок, волосы; ногти с облезлым черным лаком, будто облупившаяся краска на стене. в нем не осталось ничего, чего бы не коснулась эта разрушительная тоска. лекарство высасывало из него последние силы: его, казалось, невозможно создать — этакая панацея, которая просто обязана вылечить если не от всего, то от тарката точно. мысль об этой злосчастной сыворотке изматывала сильнее, чем имитация каких-то исследований. лю кан был единственным, кто разбавлял эту тошноту своим присутствием. единственным, кто вызывал так много непонятных чувств, странных мыслей, что не поддавались никакому объяснению. его не хотелось видеть. он раздражал шанг тсунга одним лишь своим существованием. мог довести до ручки внимательным взглядом сахарных глаз и тем, как он их закатывал на просьбу не пялиться, не стоять над душой, увлечённо разглядывая фокусы с пробирками. его не хотелось видеть, но ещё сильнее его не хотелось отпускать. резко забарабанил по заляпанным окнам дождь, будто целенаправленно настукивая что-то по карнизу. глухо захлестали кривые ветки шиповника по стеклу, раскачивая красные, как воспаленные нарывы, плоды. небо, беспроглядно затянутое густой хмарью, ещё недавно без единого облака, погрузило помещение в тревожный полумрак. серые, обшарпанные стены лаборатории стали выглядеть ещё более убого, чем при свете. казалось, временная темнота должна была сгладить, скрыть все неприглядности, но они выступали сквозь сумрак острыми контурами покосившегося шкафа, поблескивали ножками металлических стульев. склянки на столе слиплись в силуэт безобразного, больного зверя с шеей-штативом под пробирки. истинное уродство убранства, как и уродство душевное, — не скроешь ни в тени, ни на солнце. чересчур тоскливо даже для начала осени. отсюда хочется бежать без оглядки, это место душит, и порой кажется, что оно мало чем отличается от тюремной камеры. с каждой неделей шею все сильнее сжимает что-то незримое: кислорода не хватает даже с открытым нарастопашку окном. шанг тсунг не собирался зачахнуть здесь окончательно, но продолжал сознательно оставаться в мире, который состоял из нелепого, с трухлявой крышей дома, ограниченным по периметру перелеском; приходящим время от времени лю каном и китаной, не знающей куда себя деть. снова шумный выдох, лёгкая дрожь по телу. все это как заезженная пластинка, тормозящая каждый раз, стоит шанг тсунгу задеть бога огня за живое, подобно игле, впившейся в застывший на проигрывателе винил. и почему-то этому не получается сопротивляться. и, кажется, что никакие старшие боги тут уже не помогут. некому зарядить отрезвляющую пощёчину, увести за руку из этого затхлого места, где лю кана из раза в раз искусно сводят с ума. где произносят то, что у него до шанг тсунга, озвучить не получалось. доспасал и доспасался. шанг тсунг усаживается на жёсткий металлический стул, вальяжно закидывает ногу на ногу. даже в замызганном халате, с гнездом на голове и уставшим взглядом, он не потерял ни капли изящества. по привычке ощупывает фантомные лезвия на предплечье, в которых он давно не нуждается; ведь нет страшнее оружия, чем его острый язык и нескончаемая обида за все, что с ним когда-либо происходило. лю кан не может вспомнить, когда решил за него вступиться, устроить ему мнимую возможность реабилитироваться в глазах империи. хватило одного взгляда на шанг тсунга с заломленными за спиной руками — дальше все как в тумане. капкан оглушительно захлопнулся. — ты ждешь благодарностей за то, что вытащил меня, не оставил гнить за решеткой. такой хороший, такой правильный. благородный создатель, решивший откупиться за все. — покачивает ногой, шарит рукой по столу, пытаясь найти сигареты под грудой записей и рваных бумажек. не удостаивает собеседника даже взглядом. — но я в твоих подачках никогда не нуждался. единственное, в чем шанг тсунг нуждался, так это в его внимании. частично украденным китаной, но обязательно отвоеванным в будущем. занять собой все мысли в его голове, поселиться под кожей. царапать, кусать и терзать его душу, разбивать все его ожидания в пух и прах. иметь власть над разумом своего творца, растрескаться в его сердце нежными осколками. стать для него причиной сумасшествия и лихорадочного бреда. — ты выглядишь так жалко. лю кан присаживается на стул напротив, пытаясь не выпалить лишнего. ведь шанг тсунг только и ждёт этого: провоцирует. играет на нервах, как на струнах. знает, куда жать и с какой силой. злоба с привкусом безумия, мутные мысли. бог огня уловил правила игры, но, не оповещая второго игрока, внёс в них свои коррективы. сумасшествие шанг тсунга заразно. «покажи ему, — шепчет голос из грязной утробы. — покажи ему, кто здесь хозяин» — ты действительно надеялся, что я скажу тебе спасибо? «выбей из него всю спесь» — ожидаешь за свою подачку что-то взамен? — улыбка на лице шанг тсунга слегка поблекла, предчувствуя страшное, но он не может остановиться. — ведь для божества вряд ли будет достаточно одного лишь лекарства. руки лю кана незаметно дрогнули, на долю секунды вспыхивая неземным пламенем. снова внутри что-то потрескивает под перестук дождя по стеклам, под сбившееся биение сердца. лю кан подается корпусом вперёд, сокращая мнимое расстояние между ними. смотрит на него сверху вниз, ощущая как мандраж заполняет тело напротив. сахарные глаза блестят угрозой напополам с азартом. шанг тсунг шумно вдыхает звенящий от напряжения воздух, от него становится тесно и тяжело в груди. к низу живота щекотно приливает кровь, словно пощипывая того изнутри искрами. бей или беги, — никакой лирики про бабочек в животе. — ты прав. этого недостаточно. скуренная в четыре затяжки сигарета тлеет, опадает рыхлым, аспидным пеплом на пол. персональное внимание от бога ему льстит и тревожит. животный ужас с примесью восторга, — все равно что секунда до того момента, как сорвешься вниз с бешеной скоростью по американской горке. — тогда чего ты от меня хочешь? — знай свое место. — голос почти бесцветный, словно это говорит не лю кан, а что-то мерзкое изнутри его некогда светлой души. то, что он всегда держал взаперти, скрывал от чужих глаз. то, что удалось шанг тсунгу вытащить из него в два счета. — это все, что я от тебя хочу. играть с огнём, подносить ладони так близко, насколько это возможно, пока не обожжет. раздувать его пламя, чтобы оно зажглось с новой силой, захватывая собой все больше пространства. перекрыть огню кислород, если играть надоест. — так покажи мне его. — лукаво улыбается, слегка склоняя голову. шанг тсунг сжимает холодное металлическое сиденье стула по бокам, впивается в него до побелевших пальцев. жутко до жара внизу живота. дышать получается только через раз. раздразнить своего же создателя, давить до последнего, ведь терять уже нечего. — ну же, или ты боишься разрушить образ всепрощающего, сердобольного божества? больше не хочешь меня спасти, поставить на путь истинный? из небрежно собранного пучка волос выскальзывает импровизированное пинё, черные пряди волной обрушиваются на плечи шанг тсунга. звук покатившегося по полу карандаша задевает что-то знакомое внутри лю кана. он жмурится, словно картинка перед глазами на мгновение поплыла. — может, мне действительно лучше без всяких заколок, — она тепло улыбается, карие глаза отливают янтарем на свету. он не может разглядеть лица: он просто чувствует кожей родную ему улыбку. — они постоянно сваливаются. с заколкой на макушке или с распущенными, в расшитых золотом нарядах или раздетая до самых косточек, — для него не имеет значения. задумчивая до усталости, нежная до мурашек: он примет её любой без остатка и сожалений. осторожно дотрагиваться до её мыслей, разглядывать, как они сплетаются узорами внутреннего калейдоскопа. затеряться в её мире, так и не добравшись до его границ. послушно прильнуть к её рукам, что никогда не ранят, но будут томительно нежны. коснуться лица, что абрисом навсегда отпечаталось в памяти. запустить пальцы в тёмные, как летняя ночь, волосы. не сводить взгляда со смешливых глаз, обрамленных густыми ресницами. осмелиться поцеловать её хрупкие ключицы, прижаться сердцем к сердцу. готов согласиться на ножевое, отказаться от всего, что ему дорого, лишь бы она всегда была рядом. — знаешь, я так боюсь, что однажды не смогу коснуться твоих волос снова. — неосознанно задерживает дыхание, пока сердце распирает от чего-то мягко-тягучего, трепетно-тревожного. когда не хочешь отпускать, но нужно, когда не можешь дождаться следующей встречи, когда боишься, что она никогда не наступит. — что не смогу тебя снова увидеть. если бы я только мог навсегда отказаться от своего титула, чтобы никогда не покидать тебя. больше не притворяться, забыть о своих обязанностях и просто побыть человеком. наклоняется чуть ближе, протягивает к ней руку. к лицу, что кажется таким близким и таким далеким одновременно. хочет аккуратно заправить прядь волос ей за ухо, но получает нервный, смазанный удар по запястью. — ты что больной?! картинка искривляется вновь, лицо с родной улыбкой уродуется змеиным оскалом. приходится напрячь глаза, чтобы понять, что то, что было секунду назад, было лишь болезненным наваждением. всё родственное сердцу разъедается кислотой, стирается из памяти, как что-то, чего никогда не было. неуловимое, далекое воспоминание, будто из прошлой жизни. — что? лю кан растерянно пытается понять, в какой момент он попал под морок, созданный своим же разумом. рука, с шелковой прядью между пальцев, замерла в сантиметре от лица шанг тсунга, удар по которой не заставил её даже дрогнуть. тупая заточка памяти снова и снова пытается выцарапать черты ее лица, но получаются лишь рваные линии. — что ты делаешь?! — слышится шипение шанг тсунга, его глаза, с расширенными зрачками, почти не моргают. они видятся так чётко, пока все вокруг продолжает плыть мелкой рябью, словно остатки сна. эти глаза перекрывают кровоточащие контуры её портрета, навсегда отрезая возможность к ним вернуться. неосознанная близость, ставшая точкой невозврата. огонь тухнет, переставая представлять всякий интерес. — что за бред ты несешь? ставшая односторонней перепалка, с перспективой убийства одного из участников, прерывается настойчивым стуком в дверь. оба дёрнулись друг от друга, как ошпаренные, словно их неожиданно застали за чем-то, о чем никто не должен был узнать. напряжение между ними получает временную разрядку. пахнет дешевым табаком с примесью химикатов. стук на мгновение стихает, и не слышно ничего, кроме сбившегося дыхания обоих; дребезжащих, от веток шиповника, стёкл. боль утихает, по новой заполняя сердце разгоревшейся костром злобой. толкать и отталкивать, бить — уклоняться, игра заканчивается молчаливым наказанием.