But in the end it doesn't even matter

«Он очнулся» Короткое сообщение. Ни приветствия, ни подписи, но они и не нужны. Этот номер знают всего несколько людей, и несложно догадаться, кто ему пишет, и о ком идет речь. Фрэнк неотрывно смотрит на экран мобильника, вновь и вновь складывая буквы в слова, словно от этого их значение изменится. Внутри — оглушающая пустота, и эта пустота, он знает, вот-вот наполнится звуками и образами, которые он не хотел бы вспоминать. Которые он не хотел бы иметь в своей жизни. В своем прошлом. Выстрелы. Крики. Осколки стекла, в которых отражаются яркие огни карусели. И кровь. Очень много крови. Своей. Чужой. Там все началось. Там же все должно было закончиться, если бы у него хватило яиц поставить в этом деле решительную точку. Красный свет уже давно сменился зеленым. Повезло, что дорога почти пустая. Стоящая прямо за его машиной женщина в потрепанной малолитражке нетерпеливо бьет ладонью по клаксону, оглашая улицу истерично-пронзительным сигналом, и тут же, не выдержав, трогается с места и объезжает его автомобиль, не отказав себе в удовольствии высунуться и проорать что-то в приоткрытое окно. Это заставляет прийти в себя. Фрэнк с рычанием отшвыривает мобильный куда-то на заднее сиденье автомобиля, и тот, отскочив, падает на пол. Плевать. Фрэнк топит в пол педаль газа. Сколько времени он уже в дороге? Сколько месяцев? Три? Четыре? Он все время едет куда-то, словно за очередным поворотом сможет наконец убежать от себя. Избегает мегаполисы, предпочитая маленькие сонные городки. Пересекает границы штатов. У него нет ни цели, ни маршрута, — жалкая пародия на девиз самурая*, — только автомобиль и сумка с самым необходимым. Он и сам не знает, где остановится в следующий раз… да это и не важно. Он может переночевать даже на обочине, прямо в машине, но, скорее всего, сегодня будет очередной дешевый мотель у дороги, пусть денег, — и наличных, и на карте, — хватило бы на то, чтобы несколько месяцев прожить в люксе «Плазы», ни в чем себе не отказывая. Правительство не пожалело денег за его молчание, словно ворохом купюр можно прикрыть все то дерьмо, что произошло. К черту правительство. Фрэнк предпочел бы оказаться без цента в кармане, лишь бы ничего этого не случилось, лишь бы его семья была жива и невредима. Вся его семья… Вечер. Очередной городок. Номер, как две капли воды похожий на десятки предыдущих. Перед сном, поставив телефон на зарядку, Фрэнк снова смотрит на короткую строчку букв. Должен ли он в ответ поблагодарить Мадани за это знание? Зачем вообще оно ему? Он и уехал-то из Нью-Йорка уже несколько месяцев как, чтобы не натворить глупостей. Еще больших глупостей, хотя, казалось бы, куда уж больше. Он оставил Билли Руссо в живых. Даже после признания в том, что его лучший друг повинен в гибели всей его семьи, он не смог пристрелить его. Избить до полусмерти, изуродовать, и едва при этом самому не лишиться жизни, — да, но не убить. Почему? Струсил? Пожалел? Поступил бы он иначе, вернувшись на полгода назад? Всадил бы пулю в того, кого считал своим братом? Своей семьей… Фрэнк так и засыпает, сжимая телефон в ладони, и ему снова снится Афганистан, и его лучший друг, что без колебаний прикрывает и ловит за него пулю, а после прижимает пузырящуюся рану и смеется, сплевывая кровь на грязный пол полуразрушенного взрывом здания: «Хорошо, что лицо не задели», а текущая сквозь пальцы кровь уже насквозь пропитала и край куртки, и штанину, и медики тогда едва успели. Да, Билли всегда смеялся в лицо смерти, и в этом они тоже были похожи. Ни один из них не хотел умирать, и, наверное, старухе с косой нравилась их нахальство, ведь как-то так получалось, что умирали другие, а они вдвоем оставались в живых. Наутро Фрэнк просыпается и долго лежит на постели, скрестив руки под головой и глядя в потолок. Если он решит сегодня ехать дальше, то уже пора подниматься, но он медлит. Лишний день ведь ничего не решит, верно? Он не в первый раз задерживается на одном месте чуть дольше, чем на ночь. Да и дел накопилось. Фрэнк не слишком голоден, поэтому сначала разминка. Он методично выполняет тренировку, считая количество повторов и подходов, пока все мышцы не начинают гореть от напряжения, а в голове не остается ничего, кроме ровного ритма счета. Вот, так хорошо. Душ. Контрастный, разгоняющий кровь в жилах, и кожа то краснеет от горячей воды, то покрывается мурашками. Отельное полотенце чуть шершавое от старости, но, когда он растирается им насухо, жестко проходясь по распаренному телу, ему это даже нравится. Последний комплект чистой одежды. Теперь можно и поесть. Завтрак. Или уже обед? Ну, не суть. Главное — вкусно, сытно, и на удивление неплохой кофе. По пути в местный супермаркет взгляд Фрэнка цепляет вывеску, на которой неоном подсвечиваются открывающиеся и закрывающиеся ножницы. Рука невольно тянется к подбородку, и в ответ на почесывание раздается шорох слишком отросшей щетины. Да и волосы… Можно было, конечно, опять самостоятельно подстричь себя — дело нехитрое, водить по голове туда-сюда машинкой, пока не уйдет лишняя длина, — но ему, сколько бы он не выебывался перед зеркалом, никогда не давался плавный переход классической армейской стрижки. На службе при необходимости они стригли друг друга, и лишь один человек, ловко орудуя машинкой на голове Фрэнка, наотрез отказывался от практичного «ежика», щеголяя роскошной копной аккуратно уложенных волос. И когда только успевал ухаживать за прической? Пальцы сжимаются на руле до побелевших костяшек. Так, ненужные мысли прочь. Четверть часа спустя, сидя в мягком кресле, Фрэнк критично осматривает себя в зеркале. Пиздец как зарос. Хозяйка салона, крепкая темнокожая женщина спрашивает согласие Фрэнка на то, чтобы его подстриг стажер, обещая взамен хорошую скидку. Фрэнк равнодушно пожимает плечами — он знает, что кривая стрижка далеко не самое плохое, что может случиться с его внешностью. Худенький светловолосый парнишка с десятком сережек в ушной раковине прикрывает плечи Фрэнка накидкой и уточняет пожелания насчет стрижки. Он ничем не напоминает Билли, но исходящий от него легкий аромат одеколона — ненавязчивая смесь мяты и цитрусовых, — заставляет стискивать зубы. Пусть и не то, но похоже, чертовски похоже… Видя вдруг ставшее хмурым лицо клиента, парнишка заметно трусит; работая под пристальным взглядом босса, он колдует над ним чуть ли не час. К удивлению Фрэнка, результат ему действительно нравится — аккуратная стрижка похожа на армейскую, но волосы сверху чуть длиннее. Осмелев, парнишка предлагает заодно оформить отросшую щетину, и Фрэнк кивает. Конечно, можно было просто побриться в мотеле, ну да пусть парень потренируется, им обоим все равно некуда спешить. В ответ на касания глаза закрываются сами собой, а мозг привычно ищет заземление, — тот самый якорь, не дающий провалиться в воспоминания, взбудораженные запахами и прикосновениями… Фрэнку это удается. Когда он открывает глаза, в зеркале напротив симпатичный незнакомец — слишком мало общего с вошедшим в двери бродягой. Парень сияет, заслуженно гордясь собой, хозяйка одобрительно улыбается. Несмотря на уговор, Фрэнк платит полную стоимость стрижки, оставляет щедрые чаевые. В прачечной неподалеку можно наконец постирать и высушить скопившиеся грязные вещи. В супермаркете Фрэнк кидает в тележку банки с тушенкой, упаковки крекеров, бутылки с водой. В хозяйственном отделе, подумав, берет дополнительную смену белья и несколько пар носков. И зубную щетку. Точно. Над ним всегда подшучивали по поводу того, что он чистит зубы с таким усердием, что щетина стирается чуть не наполовину уже за пару недель. Воспоминание о знакомой широкой улыбке заставляет что-то в груди болезненно сжаться. Нет-нет, к черту все это. Фрэнк с усилием снова сосредотачивается на простых вещах. Туалетная бумага, влажные салфетки… Ну, вроде все. Уже у кассы Фрэнк кидает в тележку пару плиток темного шоколада — пристрастился в последнее время. Ему отчего-то нравилась горечь на языке, глубокий, почти черный цвет плитки, напоминающий… Симпатичная кассирша окликает его, погруженного в свои мысли. Похоже, она делает это уже не в первый раз, но в голосе нет раздражения, а на губах заметна легкая улыбка. Фрэнк бормочет извинения, торопливо выкладывает покупки на ленту. Уже рассчитавшись, спрашивает, есть ли поблизости бар. Девушка мило смущается, объясняя, как проехать, и, похоже, ожидает еще чего-то… Зря. Поверь, девочка, это не нужно ни тебе, ни мне. Фрэнк вежливо благодарит, подхватывает пакеты и уходит, спиной чувствуя разочарованный взгляд. Солнце уже клонится к закату. Вернувшись в мотель, Фрэнк разбирает покупки, аккуратно раскладывает чистую одежду, спит пару часов — впрок. За ужином получает комплимент по поводу изменившейся внешности от той же официантки, что обслуживала его утром. Женщине за пятьдесят, и ростом она едва ли намного выше сидящего за столом Фрэнка, но что-то в покровительственной, точно у любимой тетушки, улыбке и обращении заставляет его неловко улыбнуться в ответ. Фрэнк все-таки отправляется в бар. Громкая музыка и выпивка здорово заглушают мысли… по крайней мере, так ему кажется поначалу. В какой-то момент — спустя примерно полбутылки виски — рядом появляется та самая кассирша из магазина. Она не прочь познакомиться поближе, и вежливый отказ Фрэнка ее явно задевает. Не ее вина, что ему надо побыть одному. В толпе, да, но одному. Алкоголь уже почти не обжигает горло. Фрэнку всегда было сложно напиться так, чтобы прям в хлам, но сейчас он старается. Очередной глоток виски, будто это поможет выжечь память, но сегодня, будто нарочно, все то и дело напоминает о том, что хотелось бы забыть. Что нужно было бы забыть. Кто-то подходит к музыкальному аппарату, скармливает ему мелочь, тычет кнопки, и первые же прозвучавшие ноты рвут душу, будто Фрэнку мало накопившегося внутри. Блядь, серьезно? Фрэнк торопливо расплачивается, направляется к выходу. В дверях, ощутимо зацепившись плечами, сталкивается с мужчиной. Адреналин будто по команде вскипает в крови, руки сами сжимаются в кулаки. Может, хорошая драка помогла бы прочистить мозги? Он готов, но мужчина дружелюбно улыбается и, извинившись, отступает, позволяя Фрэнку выйти. Высокий, черноволосый, в неровном освещении он напоминает… Хотя нет, не напоминает. Прохладный ночной воздух приятнее на вкус, нежели спертый, наполненный запахами алкоголя, сигарет и потных тел воздух бара. Песня все еще звучит, ее слышно сквозь приоткрытые двери. Темные глаза напротив, опьянение, разлившееся по телу и окутавшее мозг, ощущение крепкой ладони на затылке и лоб, прижавшийся ко лбу, глупые пьяные слова... И все это на фоне голосов Linkin Park с их проклятой In The End. Адреналин все еще бушует в венах, и Фрэнк обрушивает свою ярость на ни в чем не повинную стену. От первого же удара кожа на костяшках лопается, кровь темнеет на светлых кирпичах, точно небрежные пятна краски. Удар, удар… Боль отрезвляет. Сбитые кулаки ноют, но, по крайней мере, теперь удается мыслить яснее. Садиться за руль пьяным — не самая хорошая идея, но если учесть, в каких ситуациях Фрэнку доводилось водить автомобиль, его теперешнее состояние было не таким уж хреновым. Ему везет — он добирается до мотеля, не нарвавшись на копов. Фрэнк промывает и бинтует руки, кое-как стягивает футболку и засыпает, едва коснувшись головой подушки. Он зря надеялся на ночь без сновидений. * «У самурая нет цели, только путь». Выражение стало широко известным благодаря книге Ямамото Цунэтомо «Хагакурэ», написанной в XVIII веке. Эта книга содержит сборник высказываний и советов для самураев, которые должны были помочь им стать идеальными воинами и примерами для подражания. *** Его переодевают. Моют. Кормят пока только жидкой пищей — сначала через трубочку, потом с ложки. Это унизительно. Билли ненавидит быть слабым. Быть беспомощным. Быть зависимым от кого-либо. Но что он может сделать, если собственное тело не подчиняется ему? Сейчас — ничего. Почти стертая грань между жизнью и смертью. Полгода комы, — так говорят врачи. «Преступник», — так говорят о нем. Шепчутся, бросая косые взгляды. Нет, Билли, конечно, знает о своих преступлениях, — по крайней мере, помнит обо всех до того момента, как с ним самим и с его памятью что-то случилось. Большинство преступлений он совершал по приказу старших по званию — точно так же, как и все его сослуживцы. Были и другие, более мелкие нарушения закона; о них знали немногие, но это неизменно приносило ему деньги. Только вот за какую-нибудь ерунду Билли едва ли мог получить столь суровое наказание. Значит, было еще что-то? Что-то, что привело его сюда. На больничную койку, которая даже и не совсем больничная — скорее, почти тюремная, если учесть решетки на окнах и дверях и постоянное присутствие охранника за порогом. Что-то произошло в тот промежуток времени, который память Билли решила стереть, — точно неудавшуюся главу из книги вырвали. Но что? Что? Что? А внутренние демоны ехидно скалятся в ответ, сверкая черными глазами. *** Приходит Кёртис. Расспрашивает — мягко и аккуратно, в своей обычной манере. О самочувствии, о воспоминаниях… Ничего нового. Билли отвечает на подобные вопросы, наверное, в тысячный уже раз. Ну да, а что он еще ожидал? Кёртис же медик, как-никак. К тому же, соответствующие указания наверняка получил. От этой мысли губы Билли кривятся в горькой ухмылке, но под маской, конечно, не видно. После очередь Билли задавать вопросы. На одни Кёртис отвечает осторожно, будто по минному полю ступает, от ответа на другие уклоняется, и Билли начинает злиться. На себя, за то, что не может вспомнить. На Кёртиса, за то, что не может рассказать. Или не хочет. Голова снова начинает болеть. Пока терпимо, но Билли уже знает, что это ненадолго, и торопится задать еще один вопрос. Последний. Самый важный. И вот это-то пиздец, потому что на вопрос, где Фрэнк, Кёртис отмалчивается. Встает со стула, торопливо прощается. Говорит, что, может, зайдет еще, если ему позволят. Билли молчит. Боль сдавливает голову, точно обручем — кажется, вот-вот на куски разлетится, забрызгав унылые стены палаты-камеры кровью и ошметками мозгов. К горлу подступает тошнота, она уже ощущается на корне языка горечью желчи. Только бы не сблевать. Билли торопливо сглатывает, пытается продышаться — так, как его учили когда-то. А в голове — странный взгляд Кёртиса. И мысль о том, что Фрэнк так и не пришел к нему. Ни разу за это время. Все, что Билли успевает — приподнять нижнюю часть маски и склониться над краем постели. Его долго, мучительно рвет, заставляя изможденное тело дрожать, а все внутри сжиматься в болезненных спазмах. В желудке все равно было пусто, и ничего, кроме желудочного сока и небольшого количества желчи, из него не выходит, но от этого лишь хуже. Больнее. Подоспевшая медсестра молча наводит порядок, подает влажное полотенце, чтобы вытереть лицо, и стакан воды — прополоскать рот и запить очередную порцию таблеток. Она знает, что у пациента сильные мигрени — одно из последствий ЧМТ*, и что тошнота при этом не редкость. А Билли… Билли заставляет себя успокоиться. Жестко, почти насилуя собственное разъебанное в хлам сознание. Послушно опускается назад, на кровать, давая закрепить фиксаторы. Фрэнк на службе. Или уехал на время отпуска с семьей куда-то, откуда не может быстро приехать обратно. Потом, когда Фрэнк вернется в город, он обязательно придет. Обязательно навестит и расскажет ему обо всем. Да, так и будет, а иначе и быть не может. Если бы с Фрэнком что-то случилось, Билли бы знал об этом. Почувствовал. Ведь Фрэнк Касл не может умереть. Просто — не может. Это же Фрэнк… Билли упирается затылком в подушку, выдыхает, пытаясь расслабиться, надеясь найти покой во сне, но, стоит закрыть глаза, как, будто дожидаясь его, из темноты навстречу выступает белый череп. Внутренности скручивает от боли и иррационального ужаса. И Билли безмолвно кричит. Как всегда. * ЧМТ — черепно-мозговая травма. *** Фрэнк возвращается в Нью-Йорк. Он убеждает себя, что всего лишь хочет убедиться, что все это было не напрасно. Что участь, которую он приготовил для Билли Руссо тогда, на карусели, для того хуже смерти. Наивный. Судьба в лице Дины Мадани показывает ему средний палец. Билли Руссо не помнит абсолютно ничего из того, что произошло не только перед тем, как он получил ранения, едва не отправившие его на тот свет, но и многое, многое до того. — Он лжет, — непререкаемо заявляет Мадани. Ее пальцы то нервно сплетаются в замок, то крутят кольцо, то постукивают по пузатому боку кофейной чашки. Свежий шрам на лбу, сбоку, прямо у границы роста волос, кажется ярким на фоне золотисто-смуглой кожи. — Он действительно ничего не помнит, — мягко возражает Кёртис, привычно-осторожно вытягивая ногу с протезом так, чтобы немного облегчить боль. Фрэнк не знает, кому верить. Кёртис тот еще идеалист и всегда готов поверить в искренность собеседника, зато Мадани бывает в палате Билли каждый гребаный день. Но, в то же время, Мадани слишком предвзята, чтобы объективно оценивать состояние бывшего любовника, и Фрэнк не может ее в этом винить. В конце концов, так или иначе именно из-за привязанности ни одному из них не хватило духу прикончить Билли Руссо, когда представлялась такая возможность. От Мадани Фрэнк получает копию отчетов о состоянии здоровья Билли. Увесистая папка, на изучение материалов которой уходит целый вечер. Количество операций, курс лечения, состояние в каждый промежуток времени с момента поступления в клинику и ежедневный отчет в течение полугода… По всем показателям, с такими ранениями пациент Уильям Руссо не должен был выжить. Но он выжил. И даже пришел в себя. Гребаное медицинское чудо. Фрэнк не может сдержать смешок. Обычно медики о нем так отзывались. Да тот же Кёртис охуевал всякий раз, когда вытаскивал самого Фрэнка с того света. И — очередное непрошеное воспоминание. Билли как-то пошутил, что все дело в том, что душу Фрэнка не хотят видеть ни в раю, ни в аду, вот и вышвыривают ее каждый раз обратно в тело. Помнится, ржали они тогда до колик всем отрядом. Только вот сейчас, когда количество раз «на грани» уже нельзя было сосчитать на пальцах одной руки, было не смешно. *** На стене — календарь с крупными цифрами, где дата отмечена пластиковой рамочкой, двигающейся по прозрачной ленте. Медсестра каждое утро сдвигает бегунок, и лишь благодаря этому Билли знает, какой сегодня день. Внутреннее четкое ощущение времени, которым Билли прежде небезосновательно гордился, сломалось так же, как был сломан он сам. Теперь, открывая глаза, он часто не может понять даже утро сейчас или вечер, и сколько времени прошло с момента последнего пробуждения — несколько минут или несколько дней. После комы, едва Билли смог отличить галлюцинации от реальности и оставаться в сознании больше четверти часа, врач назвал ему дату. Вот тогда Билли впервые охуел — несколько лет стерлись из его памяти, будто их и не было. Тогда же и случился первый срыв, когда Билли орал, не в силах контролировать себя, не понимая, как он мог забыть все. Укол седативного быстро успокоил его, и тогда же, провалившись в сон, Билли впервые увидел этот кошмар. Череп. Кровь. Бьющееся стекло. С тех пор они снятся всякий раз, стоит Билли закрыть глаза, и сны эти вызывают чувство тревоги. Нет, не так. Билли испытывает ужас. Панический ужас, от которого даже после пробуждения сердце рвется из груди, от которого тошнота подкатывает к горлу, и единственное, что останавливает от того, чтобы не выблевать скудное содержимое желудка — осознание, что он, скованный фиксаторами, скорее всего захлебнется собственной рвотой. Но даже когда сны заканчиваются, тревога никуда не исчезает. Она здесь, с ним. Поселилась в груди, засела там, будто осколок шрапнели, и ранит с каждым вдохом, с каждым мигом существования. *** Свежие отчеты о состоянии здоровья Билли Руссо Фрэнк получает регулярно. По ним физическое состояние пациента оценить довольно легко — после полугодовой комы оно ожидаемо хреновое, и восстановление продвигается крайне медленно. Психическое же и эмоциональное состояние… Мадани получает доступ к записям видеокамеры из палаты Билли. — Смотреть будешь? Будто у Фрэнка есть выбор. Нет, ну выбор-то, конечно, есть. Но есть и болезненное, жгучее любопытство, похожее на то, как ковыряешь собственную рану. Знаешь ведь, что будет больно, но не можешь не содрать едва-едва подсохшую корочку. Дурная привычка с самого детства, с трудом искорененная уже во время службы. Камера дает почти полный обзор палаты. Стандартное помещение — Фрэнк отмечает это с въевшейся в подкорку привычкой профессионала. Кровать, окруженная медицинскими приборами, два мягких не то стула, не то кресла у окна, на стенах виднеются дверцы встроенных шкафов и пустой кронштейн там, где должен был быть телевизор. Качество записи на редкость хреновое — в пятнах человеческих силуэтов, конечно, можно было различить и даже распознать лица, но вот детали было уже не разобрать. Смотреть на Билли было… странно. В воспоминаниях Фрэнка он все еще был молодым, здоровым, сильным мужчиной, с поразительной легкостью едва не отправившим его на тот свет. Но сухие письменные отчеты не готовили Фрэнка к тому, что он сейчас видит. Так на службе бывало: одно дело знать, что отряд не вернулся с задания, и совсем другое — беспомощно наблюдать за тем, как парни погибают на твоих глазах. За месяцы, проведенные в постели, мышцы Билли ослабли так, что теперь даже простейшие движения давались ему с трудом. Сжать пальцы. Поднять руку. Повернуться. Сесть. Встать. Сделать шаг. Он толком не может всего этого. И, судя по всему, неизвестно даже, сможет ли он вообще когда-нибудь восстановиться хотя бы наполовину. А еще… Еще он носит маску. Все время. Обычную белую пластиковую маску с прорезями для глаз и небольшими отверстиями у ноздрей и напротив губ. Когда Билли требуется поесть или принять лекарство, он отворачивается от посетителя и от камеры, и, чуть приподняв край маски, торопливо глотает предложенное. По все тем же медицинским отчетам и по рассказам Дины Мадани Фрэнк знает, что врачам пришлось изрядно потрудиться над лицом Билли. Тогда, на карусели, пуля Фрэнка пробила щеку, а осколки стекла глубоко взрезали кожу, ранили мышцы… Долго, очень долго лицо Билли прикрывали повязками не только для заживления, но и для того, чтобы не шокировать персонал шрамами. Маска появилась уже позже, и с той поры Билли отказывался снимать ее перед кем-то. *** Еще только пробуждаясь от комы, первое, что он почувствовал — боль. О, о боли он теперь знает многое! Больше, чем знал раньше, и гораздо, гораздо больше, чем вообще кто-то должен знать. Он стал настоящим экспертом по части боли, улавливая ее нюансы, оттенки и полутона. То, какой разной она бывает. Иногда — едва ощутимой, монотонной, будто заевшая где-то в соседней комнате музыкальная пластинка. Но чаще — острой, невыносимой. Оглушающей. Такой, что хочется орать, и лишь гордость не позволяет сделать этого, и тогда он корчится на постели, запеленутый, точно младенец. Жалкий, беспомощный. Гребаная гусеница. Кокон, что все никак не может раскрыться. Особенно болит лицо. На сотню примерно, по шкале от одного до десяти. Врач утверждает, что этого не может быть, что раны давно зарубцевались, оставив только шрамы, но от вроде бы разумных слов боль никуда не исчезает. В конце концов, откуда доктору знать, что чувствует Билли? И Билли терпит. Стискивает зубы так, что можно лишь удивляться, как они еще не раскрошились. Он умеет терпеть. Он должен терпеть. Но иногда Билли все же не выдерживает. Ломается сам, и, сломав гордость, просит обезболивающее. Аспирин — все, что он может получить. Пиздец. Все равно, что на оторванную взрывом руку прилепить пластырь. Ну да хоть что-то. Врачи говорят, что он слишком долго был на препаратах. Врачи говорят, что не хотят, чтобы Билли стал зависим. Билли это понимает. И даже делает вид, что верит, хотя их слова попахивают пиздежом. Он всегда умел улавливать тонкий аромат лжи. Здесь же враньем смердит так, будто он вляпался в навозную кучу. Все, что с ним происходит — это его наказание. Уродство. Боль. Беспомощность. Одиночество. Знать бы еще, за что он это наказание несет. *** — Ты должен сходить к нему. Это хреновая идея, Фрэнк в этом уверен. Мадани уверена в обратном. — Уже месяц прошел. Твое появление может подстегнуть его память. Разве ты не хочешь, чтобы Руссо наконец вспомнил причину, по которой оказался здесь? Фрэнк не знает, что на это возразить. В этом-то и была задумка. Идея, возникшая в затуманенном болью и изрядной кровопотерей сознании: чтобы Билли остался жив и помнил о том, кто и почему заставил его страдать. А он не помнит. Судьба — та еще ироничная сука. И Фрэнк соглашается. *** Он думает. Очень много думает. Ему, большую часть суток прикованному к постели без возможности даже пошевелиться, не остается ничего, кроме как лежать и думать, думать, думать… На самом деле, это страшно. Несколько лет, когда Билли что-то делал, принимал решения, о чем-то думал, мечтал, чего-то добивался — они исчезли, оставив в памяти пустое, выжженное пятно с болезненно-обугленными краями. Раз за разом Билли пытается воскресить в памяти события, что привели его сюда, но последнее, что он помнит отчетливо — казарма в его части. Парни. И Фрэнк рядом, как всегда. Они все смеялись над чем-то… Над чем? В ответ мозг взрывается болью так, что снова хочется выблевать внутренности. Фрэнк… Его друг. Его брат. Его семья. Почему Фрэнк так и не приходит к нему? Билли понимает, что оказался здесь, в этой больничной камере за какой-то проступок, но неужели он сделал что-то настолько ужасное, что Фрэнк именно из-за этого ни разу не пришел его навестить? Вопросы, вопросы, вопросы… И один, самый главный. Где же ты, Фрэнк?