But in the end it doesn't even matter

Вечер. Назначенные для всех пациентов в общем и для мистера Руссо в частности процедуры закончены, врачи и большая часть персонала разошлись по домам, так что у Фрэнка предостаточно времени. На эту ночь запись камеры в палате зациклена — конечно, едва ли кому будет интересно смотреть на спящего преступника, но все же… Паранойя в крови не только у Фрэнка Касла. В кармане особый пропуск, который пришлось показать уже трижды. Фрэнк не знает, что это стоило Мадани, и может ли вообще он находиться здесь. Главное — нужные двери перед ним открываются беспрепятственно, и вот он стоит перед последней пока еще закрытой, а молоденький охранник, позевывая, ковыряет ключами в замке. Сложно удержаться от того, чтобы не закатить глаза — сам Фрэнк даже отмычкой справился бы быстрее. А уж с петель дверь и вовсе снял бы с одного удара. Наконец замок поддается. Фрэнк знает, что Билли, как опасного и вдобавок психически неуравновешенного преступника почти все время «пеленают», с помощью специальных креплений фиксируя на постели так, что и не пошевелиться, но, по правде говоря, до сих пор не понимает, на кой хуй они делают это? В нынешнем состоянии Билли Руссо даже до туалета самостоятельно не может добраться, какое уж тут сопротивление? Да его любая медсестра уложит на лопатки, не говоря о вооруженном охраннике снаружи. Дверь за Фрэнком сразу же закрывают, и слабенький светильник на стене у входа — единственный источник света, работающий в данный момент в палате. Фрэнк некоторое время стоит, осматривая обстановку. Опутанный фиксаторами, Билли лежит на кровати, лицом к противоположной от двери стене, и Фрэнк видит лишь затылок с коротким ежиком темных волос да широкой резинкой, удерживающей маску на лице. Голова, ступни да пальцы ног — вот и все, чем Билли может пошевелить в этом положении. Ступая привычно бесшумно, Фрэнк подходит и берет один из стоящих у окна стульев. Ставит его рядом с койкой, садится, внимательно глядя на лежащего мужчину. Несмотря на то, что в прорезях маски видны закрытые веки, Фрэнк знает, что Билли не спит — его тело слишком напряжено. — Билл? — зовет Фрэнк негромко. Сердце в груди колотится, будто бешеное. Билли едва заметно вздрагивает, — на мгновение становятся видны напрягшиеся на шее жилы. — Эй, Билли, это я. Фрэнк. Спустя несколько долгих секунд — или часов, хер его знает, — Билли открывает глаза, и Фрэнк невольно сглатывает. При дневном свете имеющие насыщенный цвет горького шоколада, сейчас, в полутьме, когда нельзя рассмотреть грань перехода между зрачком и радужкой, глаза его кажутся черными. Пустота в них наконец сменяется узнаванием — словно переключателем щелкнули. — Фрэнк? Голос — лишь тень того, прежнего. — Ага. Привет. Поколебавшись мгновение, Фрэнк поднимается, парой резких движений расстегивает фиксаторы, откидывает края одеяла. Медленно, с явным усилием Билли садится на кровати, и Фрэнк пристально следит за каждым движением. Дерьмовые записи с камер не готовили его к этому — все было даже хуже, чем он мог предположить. И без того свободная, стандартная больничная сорочка сейчас болталась на Билли, точно пододеяльник на швабре. Из-под коротких рукавов виднелись руки, потерявшие привычную рельефность мышц, заострившиеся локти, запястья с выпирающими косточками, суставы пальцев, больше напоминающие узлы на веревке… Блядь, да ему даже носки казались велики! — Фрэнки? Из-за маски выражение лица не видно. Но оно и не нужно. Темные глаза смотрят недоверчиво, растерянно. Билли медленно тянется к Фрэнку, кончиками пальцев касается рукава кожанки, еще чуть влажного из-за льющего за окном дождя. И вдруг подается к нему всем корпусом — Фрэнк едва успевает подхватить его, стискивает в объятиях худое тело. Билли утыкается лбом в плечо Фрэнка; его бьет дрожь, такая крупная, что тело трясется, словно в агонии. Рыдания вырываются из груди рваными стонами, и Фрэнк сжимает плечи, чувствуя, как Билли хватается за него в ответ, стискивает пальцы на плотной коже куртки и шепчет сквозь рыдания — задыхаясь, взахлеб. О том, что ему не говорят, почему он оказался здесь. Что он догадывается, что сделал что-то плохое, но не помнит, совсем ничего не помнит. Что он все время ждал, пока Фрэнк придет к нему, а он все не приходил, и тогда он начал думать, что могло случиться страшное… Фрэнку доводилось встречать морально сломленных людей — военные, они сплошь да рядом такие, безжалостно перемолотые жерновами системы. Но Билли… Билли разбит. Вдребезги. На осколки, что во сто крат острее стекла, что впиваются не в тело, а рвут душу, заставляя захлебываться, задыхаться, не впуская воздух в стиснутую болью грудь. И Фрэнк обнимает его. Крепко. Как не раз делал прежде, когда после особо трудных, горьких, мерзких заданий, после очередной грязи войны им обоим нужна была поддержка. Осознание, что рядом — тот, кто действительно понимает, всегда придавало сил, помогало прожить еще один день. Вдруг и теперь поможет? Сквозь тонкий материал больничной сорочки Фрэнка обжигает лихорадочный жар прижавшегося к нему тела, ладонями он ощущает выпирающие позвонки, ряды ребер, острые крылья лопаток… Ежик непривычно коротких волос легко покалывает кожу ладони, напоминая бархат. Это кажется неправильным — у Билли всегда были длинные волосы, шелковистые и необычайно мягкие. Они оставались такими даже после суток в пыли и грязи под массированным артобстрелом где-то в развалинах целого района одного из городков Афганистана. Блядь, о чем он только думает? Вот сейчас он должен сказать обо всем. О том, что Билли виноват в гибели семьи Фрэнка. О том, что Фрэнк сделал так, что Билли оказался в этой палате, в таком состоянии. Вот сейчас, сейчас… Но он не может. Гребаный слабак. А руки лишь крепче сжимают, словно пытаясь собрать воедино осколки, бывшие когда-то человеком. Наконец рыдания стихают, а дрожь становится почти незаметной. Билли первым размыкает объятия, бессильно откидывается на подушки. — Сил нет, — шепчет он хрипло. Влажные ресницы в прорезях маски устало смыкаются. Когда Фрэнк поднимается со стула, Билли вдруг просит, не открывая глаз: — Фрэнк, ты можешь… можешь побыть со мной еще немного? И Фрэнк замирает. Словно на перепутье — уйти или остаться. Ведь это так легко — уйти. Он больше ничего не должен этому человеку. Время, когда он считал Билли своим другом, своим братом ушло безвозвратно. — Да. Хорошо, Билли. Конечно. И Фрэнк снова садится на стул. Помедлив, протягивает руку и сжимает ладонь, чувствуя сухость кожи, хрупкость пальцев. Билли быстро засыпает. Фрэнк все ждет, что вот-вот начнутся кошмары, — они всегда начинались буквально через несколько минут, — но дыхание Билли все еще медленное, ровное. Фрэнк покидает клинику лишь под утро, когда восходящее солнце заливает золотом улицы, мокрые и блестящие после дождя. *** Билли будят громкие, раздраженные голоса. Причина криков — он. Точнее, факт, что по какой-то причине пациент Уильям Руссо наутро оказался без зафиксированных креплений. Если бы не это, Билли бы и сам не поверил, что Фрэнк приходил к нему. Это, и странное ощущение легкости в голове. Билли не сразу понимает, почему. А затем осознает — этой ночью ему не снились кошмары. Вообще ничего не снилось. И даже голова перестала болеть, а демоны внутри заткнулись, спрятали клыки и втянули когти, прекратив вдруг терзать разум и душу. Последнее, что он помнит — кажущаяся успокаивающе прохладной рука Фрэнка, стиснувшая его ладонь. Позже, во время ежедневных стандартных процедур Билли пытается расспросить о своем посетителе медсестру, но на него смотрят с привычной высокомерной снисходительностью. Судя по записям в журнале, к нему никто не приходил. Растерянность в один миг замещается яростью — он же помнит, хорошо помнит… Внутренние демоны снова вопят и воют, оглушая пульсирующей в висках кровью, мысли мечутся в голове, точно стая летучих мышей, вдруг ослепленных мощным фонарем. Их группа как-то наткнулась на такую там, в Афгане, в развалинах здания, и Билли помнит этот жуткий, иррациональный страх, когда истошно пищащие бестии взмыли перед отрядом, точно полчище демонов из Преисподней. К чести Билли, он сдержал тогда крик, хотя кое-кто из парней помянул и Сатану, и весь сонм нечисти. Мерзкие твари уже давно улетели, а адреналин все несся по венам, и нервы были напряжены так, что казалось странным, как окружающие не слышат этот ровный, низкий гул… И вдруг Билли успокаивается, и тут же демоны внутри затихают, опускают вздыбленные холки, забиваются в самые темные закоулки разума. Главное доказательство — это то, что он проснулся утром без ненавистных фиксаторов. А раз так, значит Фрэнк действительно приходил к нему; во всем творящемся в его жизни дерьме хотя бы эти его воспоминания правдивы. Билли жалеет лишь о том, что не смог поговорить с другом. Узнать, почему он не пришел раньше? И как там Мария и дети? Не успел спросить, знает ли, почему Билли оказался здесь? Что такого он сделал, чтобы заслужить свое теперешнее состояние? Сознание Билли напоминает трясину, — он и сам не знает, какой из шагов окажется роковым, и его с головой накроет месивом эмоций, в котором маяком горит единственная, позволяющая не ебнуться окончательно, мысль. Фрэнк Касл жив, и это главное. Значит, и самому Билли есть ради чего жить. А ответы он найдет. Обязательно. *** Мадани в бешенстве. Фрэнк — тоже. — Ты должен был сказать ему! Заставить вспомнить! Фрэнк знает, что она права. Он должен был. Должен. Но воспоминания потерянного взгляда в прорезях маски и худого, вздрагивающего тела в его объятьях словно обнажили в душе нечто, о чем он почти забыл. Или пытался забыть. Мадани говорит ему еще что-то. Кажется, что Фрэнку нужно будет вернуться, что ему следует возвращаться в клинику до тех пор, пока или сам Билли не перестанет притворяться о потере памяти, либо действительно не вспомнит. Фрэнк рассеянно кивает. Наверное, из-за того, что он не спал больше суток, голова кажется тяжелой, а мысли путаются. Как еще объяснить, что вместо того, чтобы решать, что делать дальше, Фрэнк думает о том, что запах Билли стал другим. Он привык, что даже во время выполнения операций Билли едва заметно пахнет мятой и цитрусом — Фрэнк не разбирался в нюансах парфюмерии, но смесь этих двух основных ароматов улавливал четко. Этот запах казался неотъемлемой частью Билли, такой же, как широкая улыбка и насмешка в темных глазах. Сейчас его запах — стерильный запах больницы, и, — совсем чуть-чуть, — пота… Это похоже на ведро ледяной воды, по глупой шутке вылитой на спящего; сердце сбивается с такта, и Фрэнк шипит сквозь стиснутые зубы, заставляя Мадани умолкнуть на полуслове. Казнить нельзя помиловать. Глупая детская задачка. Только вот он все еще не знает, где расположить потерявшуюся запятую. *** Билли устал. Хоть он и не помнит событий последних лет, но все же уверен, что никогда прежде так не уставал. Усталость поселилась в его костях, в каждой мышце, в каждой клеточке тела, она течет по венам вместо крови, она в его мозгу, затуманивая сознание. Простейшие вещи даются с трудом. Долгие, кажущиеся бесконечными минуты требуются, чтобы сесть в постели, чтобы свесить ноги с кровати, и даже после этого у него чувство, что он преодолел марш-бросок с полной выкладкой. Врачи говорят, что ему нужно отдохнуть. Говорят, нужно поспать, и тогда восстановление пойдет быстрее. Он и сам понимает это. Только вот Билли боится засыпать. Образ белого черепа преследует его, стоит закрыть глаза, а последующая за этим боль, — фантомная, рождающаяся и живущая лишь в голове, но от этого ничуть не менее мучительная — изнуряет и медленно убивает. Каждый раз его психолог — доктор Криста Дюмон, — спрашивает, стало ли ему лучше. Каждый раз он отвечает, что все осталось так же. Недосып и жуткие мигрени превратили его мозг в кашу, наполненную острыми осколками воспоминаний — попробуй, расхлебай это! В этот раз психолог приносит ему блокнот и трехцветную шариковую ручку. Говорит, чтобы он зарисовывал или записывал все, что его пугает. Дескать, это поможет ему справиться с кошмарами. Хрень, конечно, полная. Но Билли принимает, и даже благодарит, словно гребаный джентльмен, а в пульсирующем болью мозгу крутится мысль о том, что бы ему действительно помогло. Фрэнк Касл. Билли помнит блаженное чувство покоя и отсутствие боли после того, единственного его посещения. Наверное, все дело в том, что много лет Фрэнк и Билли прикрывали друг друга на службе, во время самых разных заданий. Порой надолго заброшенные в тыл врага, они там спали по очереди, и, засыпая, Билли всегда знал, что может положиться на напарника так же, как Фрэнк может положиться на него. От нахлынувшей острой боли и тоски Билли подтягивает под себя ноги, сворачивается в клубок прямо в кресле, обхватывая голову руками и не обращая внимание на строчащую что-то в отчетах доктора Дюмон. К черту их всех! Ему нужен Фрэнк. *** Новая видеозапись. Просматривая ее, Фрэнк чувствует себя то ли извращенцем, то ли сталкером, но отказаться выше его сил. К Билли приходит психолог. Доктор Криста Дюмон. Невысокая, стройная. Симпатичная. Немного хромает — последствие давней травмы, — но все равно ходит на каблуках. Хороший профессионал с блестящими рекомендациями — Мадани давно навела о ней справки. Фрэнку доктор Дюмон отчего-то сразу не понравилась. Наверное, он просто предвзято относится ко всем мозгоправам. В свое время наобщался с такими… Кёртис с его ненавязчивыми психоанализами не в счет, хотя и он порой выводил Фрэнка своими жизнеутверждающими речами, неиссякаемым оптимизмом и верой в людей. Психолог задает вопросы и слушает, то и дело делая пометки в многочисленных листах лежащей на коленях папки. Голос ровный. Движения плавные. Вопросы стандартные. Но реакция Билли… Фрэнк видит, как тот корчится, будто пытаясь свернуться в клубок, как обхватывает голову руками, как сжимает пальцы на затылке, точно мозг вот-вот не выдержит, и голова разлетится на кусочки. Фрэнк знает, что Билли испытывает постоянную боль. Не от ранений и переломов, что и у самого Фрэнка порой отзываются нытьем, особенно на перемену погоды. Нет. Помимо головных болей, у Билли Руссо серьезные проблемы со сном. Точнее, с его отсутствием. Билли не может спать. Судя по результатам полисомнограмм, его кошмары начинаются, едва он закрывает глаза, и неудивительно, что теперь он боится засыпать. Фрэнк по собственному опыту знал, каково это — изо дня в день толком не спать, а во сне видеть кошмары. Кошмаром Фрэнка Касла была гибель его семьи. Кошмар Билли Руссо — Фрэнк Касл. Каратель, как его прозвали журналисты. Только вот сам Билли не знает об этом. *** Они все ждут от него этого. Врачи, обращающиеся к нему до, во время и после многочисленных процедур. Доктор Дюмон, появляющаяся каждую неделю и методично перебирающая стандартные психологические уловки. Дважды в день приходящая к нему агент Дина Мадани — хорошенькая женщина с тяжелым, наполненным ненавистью взглядом. Ненавистью к нему, к Билли. Они все ждут, когда он вспомнит. Будто это так просто, как вернуть в пистолет извлеченную обойму. Щелк — и готово. Будь это так, неужели Билли бы сам не захотел вернуть себе события последних лет? Вернуть себя? Но память все так же режет осколками, заставляет истекать кровью от малейшего касания. Как Кай должен был сложить из льдинок слово «вечность», так и Билли пытается собрать из своих собственных осколков себя. Безуспешно. Если бы у него были хоть какие-то подсказки… Но, похоже, окружающие твердо решили доконать его, не давая ни малейшего намека, за который можно было бы зацепиться, точно за хвостик нитки, и попытаться размотать этот чертов клубок. Выкручивайся, блядь, сам! Если бы только рядом был Фрэнк, они бы вместе обязательно разобрались. Но дни сменяют друг друга, а Фрэнк все не приходит, и спокойствие, которое Билли ощутил после его посещения, давно исчезло. Фрэнк нужен ему. Нужен, чтобы удержать от падения в бездну собственного безумия, по узкому краю которой Билли ходит. *** Фрэнк возвращается. Снова поздним вечером — разговор наверняка предстоит долгий. Ему кажется, или в глазах Билли при виде него — облегчение? От этого становится пиздец как хреново. — Ты вернулся. Билли выглядит немного лучше. Сильнее. По крайней мере, после того, как Фрэнк расстегивает фиксаторы, Билли уже увереннее садится на постели, привалившись спиной к изголовью. Пластиковый браслет с именем болтается на худом запястье. — Мы и не поговорили тогда. Расскажи мне, Фрэнк? Что произошло… со всеми нами? Фрэнк послушно рассказывает. О службе. О друзьях. О том, что знает о самом Билли — по крайней мере, то, что он сам видел и то, о чем Билли ему когда-то рассказывал. Билли слушает внимательно. Иногда задает уточняющие вопросы, но по большей части молчит, точно в уме по полочкам раскладывает для себя факты. Фрэнк не привык говорить столько, — в последнее время ему самому порой казалось, что и вовсе разучился, ограничиваясь при необходимости парой-тройкой фраз. И тут вдруг целая Речь… — А что Мария? Как дети? Черт, да они, наверное, здорово выросли… И Фрэнк замирает. Он знал, что этот вопрос рано или поздно прозвучит. Знал… и все же оказался не готов к нему. В груди сдавило, будто сердце оказалось в чьей-то крепкой безжалостной ладони. — Фрэнки? Оказывается, Билли подался ему навстречу. И, — тихо, почти не слышно: — Что случилось? — Они… Их нет. Билли резко выдыхает: — Что? — хватает Фрэнка за рукав куртки, тянет, едва ли осознавая это. — Что произошло? В тени прорезей маски радужки глаз Билли абсолютно черные — ни намека на обычно чуть заметный родной темно-карий цвет. Черные. Безумные. Испуганные. Словно он замер в хрупком равновесии на краю пропасти, и любое неловкое движение отправит его в бесконечное падение. Фрэнк заставляет себя смотреть в эти глаза, рассказывая официальную версию гибели семьи Касл — бандитская разборка, случайные жертвы… Вглядывается внимательно, пытаясь уловить в их темноте проблеск воспоминания, узнавания… да хоть чего-то! Что угодно, лишь бы понять, что теперешний Билли Руссо — тот самый сукин сын, что ради гребаных денег предал друга и тех людей, которые были и его семьей тоже. Но в глазах Билла лишь боль… и слезы. — Мне так жаль, Фрэнк… Черт возьми, мне так жаль… Ссутулившись, Билли поджимает колени к груди, обхватывает голову руками, чуть покачиваясь взад-вперед. Знакомый по видеозаписям жест, когда исчезнувшие из памяти фрагменты заставляют голову раскалываться от боли. Может, боль подстегнет память? Может, это заставит его вспомнить? Ведь для этого он здесь. Правда? — Ты сделал что-нибудь, Фрэнк? Едва слышный шепот. Оказывается, Билли уже давно смотрит на него с каким-то жадным, голодным отчаянием. Руки его сжимаются в кулаки так, что белеют костяшки пальцев. И, еще тише, почти беззвучно, напряженно: — Умоляю, скажи, что ты отомстил этим ублюдкам. Скажи, что ты нашел каждого, кто причастен, и заставил их поплатиться за это. Пожалуйста, Фрэнк, пожалуйста… Фрэнк медленно кивает, и Билли чуть расслабляется. Закрывает глаза, запрокидывает голову и выдыхает всего одно слово: — Хорошо. *** Билли упрям. Вновь и вновь он заставляет себя сделать больше. Хотя бы чуть-чуть. Еще одно движение. Еще один шаг. Ноги трясутся так, что даже стоять на месте кажется почти невыполнимой задачей. Но он справляется. Каждый день пересиливает себя. Иногда Билли падает. В кровь расшибает колени, больно ударяется ладонями о плитки пола. После этого встать и заставить себя пройти еще немного во сто крат сложнее. Но он заставляет себя. Раз за разом. Лучше мерить неуверенными шагами палату, цепляясь за кровать, за стены, за все, что попадается под руку, чем засыпать и вновь видеть в кошмаре этот образ. Ему давали таблетки. Говорили, что они помогут спать. Пиздеж. Эти таблетки будто заковывали его в разуме, точно в тесной, утыканной лезвиями клетке, откуда невозможно выбраться. И если от обычного кошмара Билли еще мог с трудом, но проснуться, то от этих таблеток он провел в болезненном мороке, наполненном оскаленными черепами, кровью, болью и стеклом больше десяти часов, и, наконец проснувшись, едва не ебнулся на самом деле. Билли нужен Фрэнк. До дрожи, до исступления, до сорванного от истошного крика горла. Лишь близость Фрэнка заставляет притихнуть свору демонов внутри. Затыкает им глотки, сажает каждого на цепь. Словно дрессированные пудели, они смирно сидят, и, похоже, даже хвостами повиливают, растягивая в довольных ухмылках слюнявые пасти. *** Рисунок на маске — сплошь сколы и неровные, изломанные линии трещин. Фрэнк видит его впервые, и поэтому смотрит с удивлением, чуть заметно хмурясь. Билли замечает это. Конечно, замечает. Для Билли Фрэнк всегда был словно открытая книга. — Позволишь? Билли замирает. Он точно каменеет, и Фрэнк тотчас опускает руки, но Билли неожиданно кивает, — отрывисто, будто марионетка в руках неопытного кукловода. Фрэнк тянется к его лицу; он делает это медленно, давая последнюю возможность передумать. Сквозь прорези маски Билли смотрит напряженно, он вообще весь напряжен, точно сжатая до предела пружина, но все же не отстраняется, не останавливает, когда Фрэнк одной рукой аккуратно оттягивает на затылке резинку, а другой приподнимает край маски у подбородка и, наконец, снимает ее. Шрамы. На лбу, на носу, на щеках, около уха… Грубые, красные, они полосуют лицо Билли, точно неаккуратные мазки краски, и Фрэнк вдруг отчетливо, будто наяву, а не в воспоминаниях, слышит звон бьющегося стекла, собственный дикий рев и отчаянные крики Билли, заглушающие навязчивую мелодию кружащейся карусели. Во рту становится горько. Уголки губ Билли дергаются в жесткой усмешке: — Что, Красавчик Билли теперь не такой уж красавчик, да? Фрэнк молчит. Да и что он может сказать, видя эти рубцы… эти следы, которые оставил он. Пройдет еще немало времени, прежде чем краснота шрамов уйдет, и они станут светлее, перестав так сильно выделяться на коже. Но все же они не исчезнут никогда. — Это просто шрамы, — наконец говорит Фрэнк, и Билли нервно, зло смеется. — Поэтому отводишь взгляд? Фрэнк долго подбирает слова. Не потому, что ему нечего сказать, напротив, он хочет сказать о многом, но Билли сейчас похож на гранату с выдернутой чекой, и слова Фрэнка могут или вернуть чеку на место, или разнести здесь все к чертовой матери. И все же он попытается, а дальше будь что будет. — Твои шрамы на лице. Вот они. Ты их видишь в зеркале, их вижу я, могут видеть другие. Мои же — здесь. — Фрэнк касается рукой груди. — Их так много, что там, наверное, уже и места живого не осталось. И, знаешь, я бы предпочел отметины на лице — их можно залечить, — нежели внутри, где они болят, не переставая. Билли выдыхает. Смотрит. Молчит. Что ж. Граната обезврежена. Только надолго ли? *** Смутное ощущение — будто Билли уже терял Фрэнка. Когда-то. То ли в том, исчезнувшем из памяти кусочке жизни, то ли в мороке комы, в котором так круто смешались воспоминания и вымысел, что Билли до сих пор не может определиться, чему верить. Но Фрэнк Касл жив, Билли это знает. Фрэнк Касл жив, и от этой мысли становится немного легче вынести все то дерьмо, что творится сейчас с ним. Когда Фрэнк рядом, Билли почти совсем забывает о своем страхе, казалось бы навечно поселившемся там, внутри. Есть просто Билли и Фрэнк, и этого достаточно — присутствие Фрэнка для него будто мощный опиоид для страдающего от боли, и после каждого посещения Фрэнка Билли еще какое-то время почти не мучают кошмары. Вернее, не мучает тот самый кошмар. Но без него… Когда Фрэнка рядом нет, это похоже на ад. Ебаное Пекло, сконцентрированное и заключенное сейчас в его теле, и тогда Билли просыпается, судорожно втягивая воздух сквозь плотно сжатые зубы. Нутро скручивает, будто чья-то крепкая рука пробила грудь, и безжалостно стискивала, тянула, рвала кишки. Иногда боль столь невыносима, что Билли успевает лишь сдвинуть маску, склониться над краем кровати, и его рвет желчью, скручивает болезненными спазмами, пока внутри не остается ничего… Но даже тогда боль не уходит. *** Во время очередного посещения Билли вдруг хмурится: — У тебя новый шрам. И касается кончиками пальцев виска Фрэнка — того самого, уже давно затянувшегося шрама, который оставила пуля, выпущенная им самим чуть не год назад. Билли не промахивается, если только сам не хочет этого. Фрэнк знает об этом. Билли — тоже. Но этот Билли не знает, что именно он направил оставившую шрам пулю в того, кого называл своим другом. Фрэнк растягивает ставшие непослушными губы в кривой усмешке: — Ты же знаешь, я не умею спокойно жить. Очередная правда, которая, словно тонкий лед, прикрывает нечто большее. А Билли улыбается в ответ, — Фрэнк видит это, потому, что ради него Билли сегодня сам снял маску, — и впервые улыбка напоминает ту, прежнюю улыбку Красавчика Билли Руссо: — Не завидую тому, кто оставил тебе этот шрам. Горькая ирония, и Фрэнк не может сдержать чуть нервный смешок: — Я тоже, Билли. Я тоже. *** Билли не пускают в тренажерный зал, расположенный в клинике. С него и фиксаторы-то начали снимать больше, чем на необходимое для процедур время, лишь после того, как в очередной раз усилили охрану. Теперь вместо обычных охранников за дверью дежурят двое крепких офицеров. Всегда — двое. С дубинками, с шокерами и пистолетами. Форма с иголочки. Ебаная показуха. Встреться они на пути Билли в той, прошлой жизни, и он уделал бы обоих даже со связанными руками. В теперешнем же состоянии для усмирения Билли хватило бы и уборщицы со шваброй. Отчего-то от этой мысли становится смешно, и Билли фыркает. Все, нервам пиздец. Так что в палате он делает все, что в его силах, чтобы восстановиться. Если уж с памятью ничего не выходит, то хотя бы тело. Уж чего-чего, а упрямства Билли не занимать. И он отжимается, стоит в планке, качает пресс… Снова и снова, в любое свободное время, заставляя себя сделать еще немного. Еще раз, и еще, пока, обессиленный, не остается лежать прямо на полу, потому что забраться на кровать уже не способен. Билли чувствует себя дряхлой развалиной. Когда-то он мог сделать это на одном дыхании. Сейчас же после каждого усилия хочется сдохнуть. И все же Билли находит в себе силы сделать это еще раз.