Дикий виноград

Свет просачивается сквозь мутное стекло, становясь вязким, сиропным и тягучим, как расплавленный на сковородке сахар. Они в детстве из такого делали леденцы. Наливали алюминиевой гнутой ложкой потемневшую жижу на тарелку лужицами, втыкали обломки ошкуренных вишневых прутиков, ждали, пока застынет, чтобы отодрать от дна еще теплыми и, причмокивая, облизывать. Губы у Саши сразу же становились темными и какими-то маслянисто-яркими. Даже в детстве, когда Юра ещё не понимал, почему ему так нравится на это смотреть, дышать становилось тяжело. Жженый сахар бесформенным пятном на уровне подбородка светился обгоревшей стекляшкой в цвет таких же коричнево-вишнёвых, почти черных братовых глаз. Сейчас свет скользит по его неподвижному профилю. Такому знакомому. Глаза закрыты. Юре нравится наблюдать, как подсвеченные утренними лучами пылинки медленно опускаются на изогнутые стрелки темных ресниц. Саша весь темнее и ярче младшего. У него кожа в цвет отполированных по карманам латунных ключей. Тех, что с красивыми завитушками и непонятно от чего. Бессмысленные по сути своей, просто красивые, найденные в старом здании железнодорожной станции, когда им двоим не было ещё и десяти. Юра таскает эти ключи вместо брелока для ключей. Ключи к ключам. В его понимании именно так выглядит идеальное сочетание. Подобное к подобному. Точно, как они двое. Один настоящий, предназначенный, чтобы отпереть замок. А второй - просто красивый. И черные волосы у него такими же фигурными завитушками. Они с братом совсем не похожи. Из общего только раскосые материнские глаза и непослушные вьющиеся волосы. Налет чего-то азиатского, разбавленный 50/50 отцовской кровью. Результат вышел слишком неодинаковым. Юра бледней и младше. Мельче, тоньше, даже ниже сантиметров на десять. Между ними всего год и два месяца разницы. Между ними столько всего, что порой становится страшно дышать. И это только его маленькие и больные тайны. Саша, он, как всегда, непогрешим. Он никогда ничего плохого не делает, не думает и не хочет. Он сейчас спит. У него резной, мужественный профиль, римский, орлиный, какой-то совершенно нездешний. Смотреть на него в процеженных сквозь год не мытое стекло сахарных лучах — пытка и благословение. Хоть бы это не прекращалось. Их всегда было двое. Юрино всегда. Он родился позже на четырнадцать месяцев. Саша успел прожить в одиночестве больше года. Мать рассказывала, все благодаря тому, что акушерка в еще совковом роддоме сказала, пока кормишь ребенка грудью, забеременеть не получится. Не то, чтобы Юра помнил эту историю, или ее рассказывали именно ему. Мать ушла, когда Саше было семь. Отец потом пересказывал это все, гнусаво посмеиваясь над тупостью недалеких баб. Смешно ведь: как это можно поверить, что духовка перестанет печь, если сиськи при деле? Это же так не работает! Витёк ей говорил это. Но ему-то что? Дело маленькое. Сунул-вынул - еще один опездыл на выходе. Юра зажмурился, прогоняя фантомный голос отца из головы. Его нет. Сегодня он дома не ночует. Можно дышать спокойно. Дышать запахом брата, едва различимым в порошковом амбре позавчера выстиранных простыней. За их окном рос давно одичавший виноград, и от этого свет, проникающий с улицы, всегда казался приглушенным и тусклым. Закопченные от близости железной дороги стекла тоже к этому были причастны. Юра лежал, тихо дыша сквозь приоткрытые губы. Смотрел. Брат нечасто спал на спине, как сейчас, давая возможность собой любоваться. Обычно отворачивался к стене, и они засыпали, как уложенные в одну коробку ложки. Тоже хорошо. Утром Юра рассматривал чернявый вихрастый затылок в крупных буклях непослушных волос и левое ухо, плотно прижатое, подсвеченное персиковыми лучами рассвета. Совершенно беззащитное. Совершенно совершенное. Светящиеся ворсинки по латунной коже, словно абрикосовая кожура. В глазах Юры брат был самым красивым в мире. Везде. И точно самым важным и значимым. За прошедшие семнадцать лет он так и не нашел ничего и никого для себя важнее. Любить брата было естественным и простым занятием. Всегда. Сколько он себя помнил. Неправильное в это бездонное озеро обожания начало просачиваться только со временем, постепенно и незаметно в начале. Когда понял — почти рехнулся. Неправильность породила страх. Страх — стыд и осторожность. Все, что ему оставалось, старательно прятать свои постыдные тайны. И смотреть, как Саша спит. Юра всегда был умнее. Брат так много времени потратил на то, чтобы он нормально делал уроки и не хватал неуды в школе. Брат таскал ему с пропахшей мышами деревенской библиотеки книжки. Юра читал их старшему вслух, когда дома не было отца. Разве был у Юры другой выход, кроме любви? Он полюбил книги и старательно грыз учебу, чтобы Саша не грыз себя за то, что не справляется с воспитанием младшенького. Он полюбил совершенно неинтересный футбол по телеку и бесконечное блуждание по лесу, которые нравились Саше. Их всегда было двое. Юрино всегда. Старший-то прожил свои четырнадцать месяцев в одиночестве, ожидая, пока на свет появится брат. Но для Юры этого времени не существовало. Саша всегда был рядом. В жизни, в комнате, в школе. Моменты, когда их хоть как-то разделяли, для Юры были настоящим ужасом. Худшей пыткой. И об этом сейчас лучше не вспоминать. Сахарный свет сочится из окна, отпечатывается на смуглом лице невесомой поволокой, сыплется золотым песком искорок в темные, всклокоченные о подушку волосы. Так хочется прикоснуться. К приоткрытым губам, к покатому лбу. Придвинуться ближе. К плечу и нагретому под общим одеялом боку. У брата широкие темные брови и раскосые глаза их матери-якутки. У них осталось мало времени. Скоро заверещит будильник, и им придется вставать. Юра видит неуклонное кружение секундной стрелки над ржавыми крючками циферблата. Эти часы точно старше их двоих, вместе взятых. Проволочный завиток кружит-кружит, как стервятник, заводя внутри Юриной груди знакомую пружину. Ему не нравится выходить в большой мир. Там люди, которые ни черта не понимают. Особенно не нравится в такие вот тихие дни, когда отец где-то потерялся на соседнем хуторе за лесом, и можно просто быть вдвоем. Брат, конечно же, не согласится прогулять уроки. У них выпускные экзамены на носу. Сашке это все нужно. Саша, он о будущем. О заботе и мыслях впрок. Он не стал бы замирать всем своим существом под одеялом, как под могильной плитой. Бороться с собственным блядским сердцем, которое упрашивает хоть на полмига прижаться к такому недосягаемому близкому. У Саши нет проблем с собственными желаниями, порывами и страстями. И утренняя эрекция у него вызвана обычными физиологическими процессами восемнадцатилетнего организма, а не как у младшего. Тридцать секунд до звонка. Юра съезжает щекой по подушке. Съезжает куда-то в самую глубь своего безумия. Невесомо, украдкой, почти не взаправду целует латунное братово плечо, торчащее из-под одеяла, и тут же шарахается от него. Зажмуривается до искр под липкими от застывшей соли веками. Замирает. Дышит ровно. Прикидывается спящим. Ещё двадцать девять подергиваний секундной стрелки. Ему осталась бархатная полумгла и последние крупицы утренней тишины. Запах знакомого, разомлевшего на застиранных простынях тела. Звонок! Противный металлический трескот, словно стальная саранча, пытается прогрызть корпус будильника. Саша садится в кровати и тормошит младшего. Ловит за плечо и легонько трясет. Это можно принять за взаимность. Он возвращает поцелуй в свое плечо прикосновением горячей ладони. — Юр, подъем.