«we'll meet again
don't know where, don't know when
but i know we'll meet again
some sunny day»
Vera Lynn — we'll meet again
С династией И было покончено ещё девятнадцать лет назад. Наступил ночной кошмар каждого того, кто не жил здесь и рутина ныне живущих. Жаль их. Отсюда не выехать. Отчаянным жизни нет и не было ни-ког-да. Приходилось объяснять малюткам, почему их могут лишить жизни просто сейчас. Потому что в скрытые магазины пускали только определенных людей, остальные же брали себе в рабов тех, кто не успел сбежать и заставляли работать на себя. Смерть здесь гуляла как местный житель — возможно, даже паспорт имела. Хотя почти каждый тут и есть сама смерть. “почти„ это не про детей. Это про мирных жителей, у которых пистолет-девственник на ремне висит чисто для вида, а нож не вкушал ни разу людской крови. Хотя, таковых были единицы. Полная разруха — башни зданий сгрызаны, закоулки кишат опарышами и их едой — невнимательных жертв одичавших людей, что-то рядом взорвется вот-вот, где-то кто-то лишится жизни и никому до того нет дела. Это тут обычай и даже приметы. Жаль только, что прекратить бесконечную аморальщину никто не в силах — правителя нет, трупы полиции давно валяются и гниют в реке неподалеку, военные стоят на въезде-выезде, чтобы никто не сбежал, потому что каждый контуженный уроженец безбашенного местечка не постесняется убить на глазах ребенка и, в целом, самого ребенка тоже. Для них не кошмар людская кровь на пальцах, не чужда складывать тела в ближайшей канаве или отдавать совсем обезумевшим жителям на обед. Они опасны, как смерть. И даже больше. Детей в школах — бункерах — учат морали, пока над потолком раздаются очередные выстрелы, взрослые молятся завтра проснуться, подростки подставляются под пулю, но для безумцев они слишком лёгкая добыча. Выехать нельзя, ты никак не сбежишь. Подрастающее поколение учат горькой истине — если ты родился тут — ты оберечен. Темный силуэт мелькает пустотой между зданий, прислушиваясь к выстрелам и скрежету лезвий, которые в слишком непозволительной близости. Ещё немного и найдут. Увидят, вспомнят, задушат, истязают. Это не только обыденная рутина каждого в проклятом городе — это рутина такого же проклятого Хенджина. Он желает самых страшных мучений своему отцу каждый Чертов день. Ах, если бы не он... Все было бы хорошо. Династия И бы существовала по сей день, правила злой и пропитанной кровью землёй, дикими жителями, казнила бы убийц...наказание, что это? Когда он в последний раз это слышал? Наверное, в тот день, когда ему мама обещала счастливое будущее. Когда она шептала мальчику бледнеющими губами те слова, которые звучат адской каруселью по сей день. Хван Ювон всегда улыбалась и была живой. Хенджин помнит, как морщился от щекотки в носу от шелковых прядей ее угольных волос. Она любила рассказывать ему сказки, ее главной сказкой были надежды о хорошей судьбе. На юной Ювон часто мелькали изящные платья с самыми живыми и очаровательными узорами. В глазах ее хранились надежды, самые светлые, и истинная и неподдельная любовь. Такой, какой сейчас нигде не найти — почти раритет, вымерший вид. В красной книге, в черной странице, с черной ленточкой болтающейся. Красная книга. Черная страница. Черная лента. Красная кровь. Черный гроб. Черные, мертвеющие в реальном времени, глаза. На все ещё трясущихся руках Хенджина временами мерещится ее кровь. И рана во лбу передаются кошмарами в наследство. Он помнит, как от созерцания холоднеющего трупа матери его оторвал тот, кого он презирает по сей день. Даже имени своего отца он знать не желает, хотя шрам с очерченными и яркими буквами на сердце уже выжжен. Он говорил, что это ради их же блага. Ради их блага отравил последнего наследника И и устроил то, что Хенджин лицезреет по сей день. А в особенности — большущие плакаты с огромной наградой за голову последнего выжившего Хвана. Беребиваться редкими заработками, в целом, вошло в привычку. У него была улица — не дом. Любую его квартиру вычисляли на следующий же день, под любой дом закладывали взрывчатку спустя пару часов. Позвоночник холодил мертвый бетон. Дрожащие руки теребили край потрёпанной кофты — он накопил на новую, но эту нужно добить. Жалко юную сразу портить. Хотелось, несомненно, закурить. Если бы были деньги на сигареты, даже самые дешёвые. Да редко на еду хватало — оттого ребра отражались решеткой под тонкой, почти серой кожей, кости трещали по швам. Он неоднократно задавался вопросом, для чего же живет? Ответом стала ежедневная молитва когда-то живой мамы — все будет хорошо. Так глупо теплить надежду, словно маленький росточек совсем зелёного растения, после всего, что он пережил. Быть может, когда-нибудь эта надежда разрастется могучим древом и защитит рано позврослевшего Хенджина могучими ветвями. Он уставшими глазами обводит уродливые шрамы на запястьях — он не хотел этого, не хотел попадаться больным и жестоким детям, которым в руки заместь игрушек дали сигареты и зажигалки. Они давились туманным дымом, их лёгкие лопались от горящего вещества, тлеющие кончики со слезами докуренных бычков тушили даже не носками грязных ботинок, а о фарфоровую кожу Хенджина. Было больно, но той боли он и не вспомнит уже — давно это было. — Надо бы в магазин зайти... — сам себе севшим голосом говорит он. Тихо-тихо, чтобы даже мыши не услышали. Вдруг они тоже сплетницы. Дрожащие пальцы щупают пару несчастных бумажек, паспорт, и, почти не лижущий никогда крови, нож. Это успокаивает. В обложке паспорта таится маленьким огоньком во тьме бумажка с удостоверением. Карточку нужно приложить к аппарату рядом с подземным магазином и ты сможешь купить поесть. Сколько же Хенджин дрался и мучился за эту чёртову карточку с лживым и ненастоящим именем чужого человека — на него объявили бы охоту даже самые мирные люди, а ему и той толпы хватает по самую макушку. Он со скрипом поднимается на тощие ноги. Живой скелет, не иначе. Бездушные улицы красит розовым румяный закат. Улыбается, чтобы жители этой дыры хотя бы его улыбку увидели. Здесь за подобный жест тебя расстреляют в ту же секунду, а до солнца пуля не долетит. Повезло. Облака ранятся об острые края крыш домов и впитывают кудрявым нарядом свою красно-розовую кровь. Хенджин надеется, что им не больно. Не всем же суждено страдать. В любом случае когда-то он был счастлив, а сейчас расплачивается за это. Жили бы мы в мире, где за счастье потом не придется платить и очень дорого. Иногда даже выше возможностей. Скоро закат ляжет в сладкую дрёму и город погрузится в нежный и уютный сон. Будет темно и спокойно, лишь на фоне редко будут слышаться крики и писки, но это не страшно. Нужно относиться к вещам проще, а то для тебя будет легче сойти с ума, чем поднять руку. Все хорошо, все определенно хорошо. Пошарпанные стены магазина неприветливо хрустят — знают, что этот человек совсем не тот, кто изображён на карте. Хотят выгнать, выгрызть все кости живьём, прожевать мышцы. Полки отрешённо глядят на него продуктами. Так, словно он — самое омерзительное, что есть на планете. Ну да, у них есть вода и еда абсолютно всегда — им чужда даже думать о чем-то голоде. Все здесь по-своему существует и исподлобья наблюдает за Хенджином. На душе пустеет также, как и в кармане — наполовину. Зато в руках продавца сияют потасканные и всё ещё несчастные бумажки. Хенджину тяжело дышать под чужими взглядами — они лезут под кожу, точно змеи и будто знают то, что он хочет и старается скрыть. Он перекидывается сам с собой мыслями о том, что набор из бинтов, каких-то вроде съедобных продуктов и воды — обычный набор для жителя этого места. От этого становится жутко и жутко грустно. Глаза цепляются за потускшее небо. Этой ночью луна словно особенно ослепительна. Крошится улыбающе на тысячи звёзд и делится светом с одиноким парнем. Он стоит посреди улицы, объятый нелишними объятиями тишины. Идеальной тишины. Ее так редко выловить, как самый причудливый зверёк — настоящее чудо. Зрачки расширяются и стараются впитать в себя весь свет ночного спутника голубоватого света. И даже не боятся, что сердце, которое хранять едва ниже, могут пронзить холодной пулей вот в эту прям секунду. Если он встретится взглядом с юной луной в такой же идеальной тишине, то он и не особо против. Даже за. Но ноги мерзкой и отталкивающей теперь привычкой тянут куда-нибудь подальше от навострившей уши улицы. Чувствуют, что заострились ещё и хищные клыки, что сузились безумные вертикальные зрачки почти до пугающей ниточки. Под пальцами хрустят швы на рукавах — аккуратные и нежные, такие же, как Хенджин. Больше всего он желает, чтобы кто-то живой когда-нибудь также доброжелательно принимал его заботу. — Как же просто жить на небе. Почти все тебя любят. Хотел бы я также, ну или хотя бы одного человека, который не желает заполучить моей отрубленной головы. — глаза намокают, но их быстро протирают швововые рукава потасканной кофты. Что-то в небе особенно очаровательно сияет на секунду и Хенджин не верит, что луна исполнит его животную прихоть — никто не исполнял. Куда уж луне соглашаться. Глупость и детская наивность. Он силуэтом мелькает сквозь смертоносные и выученные назубок закоулки. Будто ведьма в черном плаще скрывается, чтобы спастись. Хотя, в чем тут нет сходства. Мелькает, мелькает, и врезается прямо лбом в такую же отчаянно бегающую фигуру. Некто в темном плаще стоит неподвижно — почти как луна на небе, а Хенджин то ли от силы столкновения, то ли от испуга, падает на холодную, почти мертвую, землю. Он потирает ушибленный лоб и старается подняться на ноги быстрее, чем его опознают сквозь слетевший капюшон толстовки. Глаза бегают от своих ног к чужим, от паники до прощальной записки, неясно, кому, и останавливаются на чернеющей точке дула пистолета. Пульс становится медленнее — видимо, не хочет работать усерднее в последние секунды. — э-эй! Извините! Подождите! Я н-не хотел! — голос запинается, ломается и плачет слишком очевидно. Пламенем обжигает бок пистолет на ремне, но ни к чему — выстрелит в ту же секунду, как он потянется за оружием. Из-под чужого капюшона зловеще сияют точно два черных бриллиантов. Драгоценности в глазных яблоках растворяются в мыльном взгляде темным туманом. А тот определенно сжимал сердце и избивал трезвый разум. Морозил конечности. — почему не бежишь? Не достаёшь оружие? Я вижу, что оно у тебя есть. — у смерти есть голос и это пугает ещё больше. Голос приятный и уютный, но тон ставит на пол сотни игл и обливает ядом. — а толку? Все равно выстрелить для тебя дело трёх секунд. Незнакомец смотрит на него, как на грязь под ногтями. Также, как стены чертового магазина. — ты...да как ты вообще дожил до сегодняшнего дня с такой тягой к жизни? Хотя бы набросился на меня или умолял не стрелять. — его лицо во тьме ощутим искажается в гримасе омерзения. Хенджин молчит. Ему и нечего ответить. Встретить свою смерть в чернеющем отверстии пистолета неизвестного парня не так уж и плохо звучит. Некоторых, как он слышал, пытают, насилуют, делают рабами, так что убить его будет даже благородно. — да на тебя даже пули тратить мерзко. Иди с глаз моих долой. — он опускает пистолет. Луна слегка освещает довольно милое лицо, но уголки рта дёргаются туда-сюда, показывая, насколько этот диалог, эта возможно бы совершившаяся смерть и в целом Хенджин ему омерзительны. — как тебя зовут хоть, мать Тереза? — Хенджин поднимается с сырой земли и совершенно не собирается убегать. Если решил убить — убьет в любом случае, хоть убегай, хоть стой на месте. Убийцам без разницы, что делает жертва, она останется жертвой при любом раскладе. — тебе не кажется, что ты играешь со смертью? — кажется. — Кристофер Бан. А теперь сгинь отсюда. — он отворачивается, маша рукой, мол: "вали уже". Хенджин усмехается. Ему сегодня везёт. Удивительно и страшно везёт.