Бамбук, склонившийся под тяжестью снега

Сохо ощущала себя пластмассой, которую нагревали и деформировали, проходя по коридору из андонов, — но никакого сопротивления с ее стороны не было. Жалко, постыдно: она принимала свою роль от начала и до конца; и хваталась за знакомую дверь с пустотным, вакуумным принятием. Действия заучены до автоматизма, аналитика в голове отключена, сожаления и сочувствия растворились. Дверь — живая комната с бумажками-шерстью — мужчина, зажатый в тисках, с закрытыми глазами. Старейшины пренебрегали личными встречами касательно Сохо и поручения раздавали через доверенные лица, а контроль проводили через письма, доклады. Ее полностью устраивала положенная дистанция и никак не огорчала. За этот день было поручено выжать всю историю из подозреваемого, составить отсчет и выждать вердикта от вышестоящих — ничего нового, садится на раскладной стул привычно и спокойно. Также привычно мужчина поднимает голову и говорит осипло: — Я буду молчать, даже не старайтесь. Обувь ее была без громких каблуков, но в тишине были слышны и шаги. И перестановка стула, и шелест одежды, и перелистывание бумажек, закрепленных за планшет. Мужчина, чья кожа в данном освящении признавалась гранатовой, отзывался на каждый звук, хмурясь или поджимая губы. — Откуси себе язык, если тебе станет от этого лучше, — мерзлявый тон и бездушие, она никогда не позволяла такое с учениками: на них — не было все равно. Помнится, позволяла с мужем, но только для того, чтобы сделать видимость равнодушия, — чтобы он не сближался. — Побудь доблестным самураем. — И что ты тогда будешь делать? Сохо сложила правой рукой неполную мудру, левой — тронула чужой висок и придавила, уперевшись в кость; винтом завертелась прямиком в мозг. Проклятая энергия проводила: срезала кожу, проломила череп, позволила упасть в борозды. Оттого, что не было долгого времени практики, Сохо терялась и долго добивалась того, чтобы ее не выплюнуло, как что-то сырое и непереваренное, обратно. Наконец, волю обвиняемого она поместила себе в руку, сжала мягкую, губчатую массу — и могла идти дальше, не боясь никого и ничего, в отрешенном поиске нужных воспоминаний. Они, воспоминания, — цифровые видеодиски, гиппокамп — их хранилище, Сохо — проигрыватель. Нет ничего проще отсортировать, достать нужное, отсмотреть и выпасть из черепонки так же, как гной из выдавленного прыща. Если это знакомый, а еще лучше если друг, семья — даже искать ничего не нужно, не нужно церемониться и что-то готовить; еда — уже на столе, с подобающей сервировкой, от салатных приборов до бокалов по правой стороне от тарелки. Если незнакомец, то Сохо проводит много времени в осужденной комнате с листками-оберегами, в одной и той же позе, в духоте, в развалинах бодрости. Иногда поручения звучат четко, иногда размыто — иногда нужно лишь определенное, иногда нужно все, и у Сохо разбаливается голова от мерзости и чистоты, от всего того, чем может быть набит человек и как увесисто его наполнение. Она заканчивает и смотрит на наручные часы — надевает их только при работе. Все тело напряженно и устало, нужно было побыстрее выйти и размяться. Через полчаса ей позвонят, чтобы напомнить про обещанный ужин. Мужчина будто бы выныривает: заглатывается воздухом и пытается взмахами головы сбить потные реки с лица. — Что… что это было? Сохо вновь складывает мудру и произносит четко, приказательно, уже прекрасно зная, какие жилки и нервы нужно оттянуть: — Я же сказала: откуси себе язык. Он откусил. В отсчете она собиралась приврать насчет полученного в ходе досмотра увечья — вот так, значит, оказался слишком буйным, не подавался, нужно было утихомирить или, например, сделал это сам. Своеволие старейшины не одобряли, но, если все было достаточно аргументировано и не создавало дальнейших помех в работе, закрывали глаза. Сохо умела писать — за много лет работы выработался навык, канцелярский язык как второй выученный, и потому ей никогда не делали выговоров. Могли быть грозные пожелания, громыхающие наставления и гортанные причитания, но выговоры — нет. Писала от руки, сидя на кухне своего знакомого с техникума, последнего, кто вместе с ней остался в живых с их курса, и понимала: через пару дней ее вызовут снова и попросят произвести приговор, скрупулезно обдуманный, в исполнение. Ситуация была понятна, проста, и это к счастью. Хорошо, когда попадаются люди, в чьей вине нет сомнения. — Так рад, что случайно с тобой пересекся. — Кадзу носился где-то сзади нее между холодильником и раковиной. Но начатым разговором отвлек себя, Сохо и сел напротив нее. — Как видишь, — обвел все помещение руками и хлопнул, — у меня новая квартира. Побольше прошлой. Я очень рад, ведь здесь есть и душ, и ванная, и две комнаты свободны — могу обустраивать как хочу. Хоть могу кабинет себе сделать. Или игровую. Скоро кризис среднего возраста, нужно подготовить почву. — Рада за тебя. — Натянуто улыбнулась и отложила чернильную ручку. — А что у тебя нового? Мы не виделись с… — резко замолк, не зная, правильно ли будет продолжать. Но уже начал — Сохо поняла, что он имел в виду, и заметила его опущенный взгляд на серебряное кольцо, которое сверкало от принятия бокового желтого света. — Все хорошо, — вывела из неловкого положения Кадзу Сохо и спрятала руку под стол. — Видимо, мой кризис среднего возраста уже наступил: я преподаю в техникуме у первогодок. — О-ого! И вправду кризис. — Понимающе кивнул. — Там что-нибудь изменилось? Неужели тот старикан, ну, точнее, Хиробуми-сан, все еще жив… ну, то есть директор? — О да. Она начала достать собственные воспоминания о студенчестве — тогда все было просто, это они все усложняли, и напрасно раздражали директора, который, помня все шалости, теперь будто бы мстил Сохо заостренным на нее вниманием и частными вызовами в вонючий от благовоний кабинет. Ему, одному из немногих, было известно об истинном положении женщины в магическом сообществе, и это его раздражало. Для него она оставалась непослушной, грубой и закрытой девчонкой — поэтому каким образом она могла заслужить доверие от старейшин и подняться так высоко? — Как же я тебе сочувствую, — искренне поделился Кадзу, скривившись, как после укуса кислого яблока. Поправил очки. — И кого ты там обучаешь? Давай, рассказывай все, мне очень любопытно. Сохо задумалась: если она вытащит главный козырь и назовет Сатору Годжо, милый и поверхностный интерес бывшего товарища перерастет в дотошное желание все разузнать — любые подробности любого характера. Ко всему прочему, это навлечет тему, которую она не хочет обсуждать и особенно с Кадзу. Врать не будет. Только погладит покрытие. Не будет упоминать ничье имя. — Помнишь, какие мы были в пятнадцать и шестнадцать? Вот таких же. Кто-то проблемный, непослушный, кто-то тише и будто бы разумнее. Но по-настоящему спокойно мне с девочкой. Совершенно неконфликтная, мирная, хоть и интересует только тем, что у нее получается. Жаль, что я так и не овладела обратной проклятой энергией, а то бы помогла с техниками полноценно. — Ну-у, ты же можешь давать теорию, биологию человека ты удивительно хорошо знаешь. — Не полностью. — Помахала рукой. — И не так хорошо, как ты думаешь. Только некоторые аспекты. — Что ж, сейчас обучают все тем же? Спустя… О, сколько же прошло! — Да, методика, материалы — ничего толком не изменилось. Может быть, незначительно корректировалось, но все в общем-то одно и то же. Кадзу перестал слушать — сконцентрировался на сцене за спиной у Сохо, глазами впился в плиту с подтекающей и шипящей кастрюлей и тихо, спокойно изрек: — Ой, господи… Совсем забыл. Сохо, ты меня отвлекла. Улыбнулась. Уже не натянуто. Встав, Кадзу полностью занялся готовкой, предупредив, что пробует новый рецепт, который узнал с прошлого задания-командировки, поэтому может быть специфично и на вкус, и на запах. Не врал: начало пахнуть бабушкиными духами, когда Сохо заканчивала отчет, а Кадзу распределял еду по углубленным, прозрачным тарелкам. Предложил зеленый чай, красное вино и виски, привезенного оттуда же, откуда выкрал рецепт. Чуть подумав, Сохо согласилась попробовать заграничный, выдержанный алкоголь — совсем немного: двадцать пять грамм — и нерешительно взялась за ложку. — У тебя нет палочек? — Какая ты, — обиженно сказал Кадзу. — А итальянскую пасту ты тоже будешь палочками есть? Мы же приобщаемся к чужой культуре, давай прочувствуем этот экспириенс полноценно. Это, — ткнул пальцем в тарелку, — традиционно едят ложками, чтобы вместе с мясом зачерпнуть бульон. Попробуй быстрее. Сохо закатила глаза и, сдавшись, попробовала так, как предлагал хозяин квартиры — что ж, и на вкус как бабушкины духи: спиртозно, цветочно. — Хм… — Задумался. — Кстати, почти похоже на то, как мне готовили. А тебе как? — Нормально. Палочками было бы вкуснее. Они продолжали говорить о чем-то, что по-настоящему их не волновало, попивая виски и пытаясь доесть то, что очень сложно ложилось на язык и текло по горлу у Сохо. Командировка, заграница, ремонт, фильм про самураев, бушующий популярностью на этой недели и входящий в трилогию, распространение новой секты. Все сдержанно — так и должно быть, Сохо была благодарна Кадзу, что он не спрашивал, что по-настоящему хотел, не вгонял их в обоих в неудобное положение, а придерживался границ, которые аккуратно строились на протяжении всего их общения после объявления помолвки. Нерешенные вопросы, мучающиеся вопросы — слишком все видно на лице Кадзу; они цеплялись за его волосы, прятались в морщинах и сопровождали его действия. Он молчал и тем самым проявлял уважение, глуша все в своих водах, как при запрещенной рыбалке со взрывчаткой. Конечно, ему бы хотелось, чтобы Сохо согласилась остаться на ночь — прямо не говорил: понимал, что она догадалась, что это не простое приглашение на ужин, а отчаянный созыв накопленных чувств и слов. Но — проходит время, тарелки и хайболы пусты, Сохо встает, собирает сумку и просит ее проводить до двери; ей еще нужно все переписать и рано утром отправить через секретаря. — Ты что же, остановилась в отеле? — Конечно. — Не говорит ни названия, ни адреса. — Рада была увидеться, спокойной ночи, Кадзу-чан. Он морщится от обращения, которое было привычно слышать от Сохо в дни студенчества, когда он либо творил глупости, либо сильно расстраивался или злился, потому что воспринял как издевательство. Обнял ее, похлопав между ключиц и закрыл дверь — со странноватым облегчением, дающимся после сильного физического напряжения. ПРОЛОГ-ЭПИЛОГ.МР4 Она засовывает слово в рот — пробует на вкус, болтает между зубами, как жвачку с нелюбимым арбузным вкусом — и произносит внутри себя: «замужество». Не нравится. По-другому: «жена», «муж». Еще по-другому, более извращенно: «госпожа Сохо», «госпожа Годжо», «дорогой муж Ичиро», «Сохо Годжо». Отвратительно! — Мама, — говорит с молебным обращением, как к божеству, единственному элементу, который решает ее существо, — я не хочу. — Ты со временем поймешь, что я не делаю тебе зла, — так просто и так улыбчиво, что Сохо еле сдерживается, чтоб не убежать из кабинета. Ей — восемнадцать, еще немного и совершеннолетие, законченный третий курс в техникуме и выполнение куча настроенных планов: съездить на снежный остров, побывать заграницей, ведь только ради этого прилежно учила иностранные языки вместе с Кадзутакой Коно, ее однокурсником, откладывание на собственную, отдаленную от столицы квартиру и построение потрясающей, полноценной карьеры шаманки. Поэтому замужество — катастрофа, весь тысяча девятьсот девяносто пятый год проклят; возможно, даже буквально, учитывая все произошедшие в стране события. Директор входит бодро и частично — вот-вот уйдет. — Госпожа, я уже могу его позвать? — Да, пожалуйста. — Кивает один раз — отчетливо и легко. Сохо злится: почему никто и ничто не хочет ее понять, даже погода сегодня спокойная, птицы поют и снег лежит послушными комками, и только в ней — морская, обледевшая буря. Ичиро садится не сразу — кланяется матери Сохо и удивляется громкому вопросу с претензией. — Ты знал? Ты все это время знал? — Сохо-сан… — Я тебе не «Сохо-сан»! — перебивает, встает и давит. — Ты… Ты совсем!.. — Сохо, — перебивает уже мама. Улыбка. — Сядь. И успокойся. Годжо-сан, — проводит рукой по месту рядом с собой, — пожалуйста, вы так же присаживайтесь. Они садятся одновременно, порознь, напротив друг друга, на зеленоватые диваны, постукивая ногами об разнобойный ковер. — Ты права, Годжо-сан узнал раньше тебя, но его попросили об этом никому не говорить. И разве это не в очередной раз показывает, какой он надежный человек? Ко всему прочему, вы вместе учились на протяжении этих неполных трех лет, больше были вдвоем на заданиях, чем втроем, ни разу ни в телефонном разговоре, ни в письмах я не слышала от тебя негативной оценки Годжо-сана, и потому я не понимаю твоих агрессивных нападков. Сохо стучит указательным пальцем по коленке и старается не поднимать взгляда на Ичиро — ей стыдно, но и одновременно с этим она пытается себя оправдать и привести в голове аргументы, почему замужество катастрофа не только для нее, но и для всех. — Я здесь не для того, чтобы слушать твои детские капризы, а чтобы уведомить и провести официальную часть. Со временем ты многое поймешь, и тебе будет дано это время. — Мама заботливо гладит Ичиро по плечу, будто бы он уже часть семьи, и просит: — Пожалуйста, Годжо-сан, можете подарить. Сохо поднимает взгляд и видит: раскрытая белая коробка, вытащенная из карманов брюк, золотое кольцо с жемчугом. — Мне нравится серебро. — Ох… — Видит: он растерян и вторая рука застывает. — Я учту. Обручальные будут серебряные. Все похоже на театр с двумя неподготовленными актерами, забывшими текст, с куратором, поправляющим и смотрящим на сцену с зрительского места, в виде мамы, и у Сохо проходит злость, стыд, со дна всплывает грусть и жалость. В отеле было все необходимое, чтобы расслабиться и переждать: мини-холодильник, телефон со связью с ресепшном и кухней, кондиционер, письменный стол около балкона, чистые полотенца и маленькие тюбики с шампунем и гелем. Сохо не чувствовала себя грязно или переполнено ни после красно-тухлого, мерзкого осмотра, ни после желтовато-бутылочного ужина с Кадзу, поэтому душ пропустила и сразу же занялась работой. Пришлось провести в бессмысленности два дня, пока старейшины изучали написанное и принимали решение, и Сохо на протяжении всех этих дней боролась с волнением и щекоткой в пальцах. Она уже не питала никаких иллюзий насчет себя, не придумывала отговорки и честно признавалась: да, ей доставляет неимоверное удовольствие посещать сознания и завладевать ими, претворяться тремя воплощениями Мойр в одном лице, прясть-давать-решать; позволять себе душить гнилыми руками чужие (сальные-кольцевые-тонкие-толстые-куриные-точеные-бычьи-вытянутые-открытые-волосяные-голые-костяные-шелковые) шеи, как богиня Идзанами, и купать в болоте; быть белым всадником и, запуская стрелы в висок, зваться Завоевателем. Она может сделать с человеком все — и одновременно ничего. Ничего из того, что ей хотелось бы в действительности. Копание, подчинение — лишь начальные желания, которые выполняются инстинктивно из-за бурлящего потока проклятой энергией; то же самое, что поесть при голоде, упасть в сон при изнеможении. Сохо — загрязненное, соленное, иссохшее море с водорослями, цепляющимися за ноги и руки, никакое не божество и не вестник апокалипсиса; это море помнит тепло от снега у своего берега и только поэтому не кровоточит. У ресепшена ее ждал знакомый десять лет секретарь. В машине он безразлично объявил о вердикте, передал документы — с печатью, подписями — и спросил, не скучает ли по своим ученикам. — Да нет, — пожала плечами, — не скучаю. Я же уже завтра вернусь обратно, верно? Секретарь кивнул и во время стоянки у светофора достал из папки другие документы. — Старейшины обязуют прочитать Гето Сугуру, чтобы они понимали, что за человек находится в их организации с таким высоким начальным рангом и является ли он потенциальной угрозой. Для простоты задания есть перечень вопросов. Также там даются вполне краткие пожелания касаемо остальных, но — честно говоря — одна тавтология, вы и так все понимаете. Прежде чем войти в здание, они закурили. — Значит, им недостаточно той оценки, которые я дала ребятам неделю назад, — продолжая разговор, сказала Сохо, и секретарь живо подхватил. — Ой, Сохо-сан, им много чего не хватает, — для начала пожаловался мужчина, массируя правую бровь. — Но касаемо этого случая все понятно: вы давали оценку, исходя из тех данных, которые Гето позволял знать. Разговоры, уроки, отношения с однокурсниками — поверхностно, а нужно глубже. Прошлое, его истинные мысли. — Сделал последнюю затяжку, бросил окурок под ноги и наступил. — Знаете, это, наверное, так тяжело, ну, перерабатывать столько информации о разных людях. И с ума можно сойти. — Я умею сортировать и выкидывать в «корзину». Они не стали прощаться — на этот раз Сохо нужно было вернуться в ту комнату со секретарем, в сопровождении. Мужчина учтиво открывал ей все двери, спрятав планшет с бумагами под подмышкой, и сохранял молчание, так как прекрасно помнил, как в эти минуты важна тишина. Осужденный оставался обездвиженным и незрячим; кровь, которая в прошлую их встречу падала и двигалась по всем направлениям, была вымыта с пола, а испачканная одежда — оттерта. Сохо ухмыльнулась: если бы не эти правила и игры в судебные разбирательства, она бы заставила его закусить собственный язык глубже, чтобы один-единственный приказ стал конечным. Только она может видеть истинную сущность души человека и взвешивать ее на весах; только она может выносить приговоры и их исполнять. — Давай повторим наше свидание в твоем сознании. Гуттаперчевые пальцы — податливые жилки, нервы, проклятые, незримые каналы; и эта необъяснимая радость от чужого порабощения без возможности супротивиться. «Ты — весь мой, ты — не я, но я — в тебе, и это я — ты». Отдача техники: Сохо пролистывается вся жизнь человека, и выделяется самое главное — рождение, первый смех, первый плач и смерть в темноте. Зажимает нос платком, данным секретарем, и просит записать время, подсмотренное на наручных часах: два часа дня, пятнадцать минут.