Цена твоего молчания

      Возвращаться домой Такемичи не хотелось. Возможно причиной была страшная боль в ногах, не позволяющая ступить ни шагу без пронзительной рези, а возможно дело было в его страхе перед реакцией Каэде на отсутствие Риоты. Лишь близнецы и Майки знали о том, что тот покоится на дне бетонной ямы с ножом в шее. Больше никто. И это ужасно нервировало, заставляя вернуться головную боль. Поджимая губы, Такемичи коснулся щеки кончиками пальцев, вспоминая теплое прикосновение, ушедшее вместе с Харучие, давно скрывшимся из его поля зрения.            Сам факт поцелуя отступал на задний фон. Такемичи не был уверен в том, что спит, но в обратном тоже уверен не был. Если это все же сон, то он слишком красочный и будет жалко проснуться, а если же нет, то... Такемичи стремительно краснеет, хватаясь за голову и оттягивая волосы до такой степени, что кожа едва не начала отслаиваться кусками. Такемичи был свято уверен в том, что ему не интересна романтика и все в таком ключе. Его никогда не привлекали ни девушки, ни парни, ему претила мысль об отношениях с кем-либо, но он был не против поцеловать Харучие, потому что доверился ему и хотел избавиться от головной боли. И это помогло. Правда: безотказный метод, пусть утешало это не настолько, чтобы успокоиться окончательно.        Такемичи тряхнул головой, упрямо шага вдоль улицы. То, что случилось, для самого Харучие не должно было ничего значить. Он просто вызвался помочь. Ничего более. Возможно, подобная практика действительно крайне действенная, но Такемичи совсем не хочется целовать Харучие снова, пусть он и питал к нему множество светлых чувств, которые определенно точно останавливались на понятии дружбы. Но, возможно, если сигареты снова не смогут его отвлечь...        Закусив изнутри щеку до металлического привкуса на языке, Такемичи плотнее сжал челюсть. Ему срочно нужно что-то сделать с огромным потоком мыслей, которые сносили любые преграды. Это нервировало. И заставляло задуматься о своем психологическом здоровье. Сомнений в том, что оно было все в крупных трещинах, множество раз ненадежно склеенное и держалось на одном только честном слове. Посему выходит, что Такемичи далеко не самый здоровый человек. Ни физически, ни психологически. Почему-то оба этих факта не слишком его волновали. Наверное, он давно смирился с собственным положением и научился жить с этим, раз уж оно не было смертельным. На данный момент. Не то, чтобы он в серьез рассчитывал на то, что это сможет привести к собственной кончине — пессимистом Такемичи уж точно не был. Впрочем, как и оптимистом. В некотором роде его утешали мысли о том, что он старается смотреть на мир объективно, даже если получается не самым лучшим образом. Он хотя бы пытается.       Все происходящее казалось сном, но по какой-то причине он не мог проснуться. Сколько бы Такемичи не пытался плеснуть себе в лицо ледяной водой или всадить лезвие поглубже в руку — все было без толку. Ощущение скоротечности событий становилось все назойливее и от этого становилось лишь хуже. И бежать больше не получалось из-за смертельной усталости. У него не было ни сил, ни желания возвращаться домой. Делать там совсем нечего, к тому же наверняка завтра явится Майки, а видеть его Такемичи совершенно не хотел, сколько бы раз угольные глаза не всматривались в самую душу, выискивая самые потаенные секреты, тем самым ужасно нервируя и вызывая раздражение. Такемичи не любил, когда пытались заглянуть в его душу, когда он сам не давал на это согласия. А именно это и делал Майки — нагло выворачивал наизнанку, заглядывал туда, куда хотел, невзирая на все стены, которые раньше являлись прочным фундаментом, а под его напором стирались в пыль, унесенную запоздалым ветром угнетения.        Он стойко не понимал, каким образом у Майки получалось притягивать к себе людей, словно магнитом. Это выходило за все возможные рамки понимания и никак не укладывалось в голове. Как человек, порой бывающим настолько жутким, может вести за собой огромную толпу, следующей за ним с большим азартом? Это заставляло насторожиться. Такемичи не замечал этого, но создавалось ощущение, что на него тоже работала эта невероятная харизма, пусть и несколько иным образом... Особого значения это не имело. Важно то, что это действовало даже на такую недоверчивую и опасающуюся всего и вся личность, как Такемичи Ханагаки.       Шагая по тротуару, Такемичи ощущал, как в его ноги все глубже вонзаются тысячи игл, стоит ему сделать еще один шаг. Он старался даже не дышать лишний раз, чтобы не стало еще больнее, хотя, казалось бы — куда хуже? Такемичи этого не знал и, честно сказать, знать вовсе не хотел. Лишь молча ступал по каменной кладке, проверяя наличие у себя нескольких смятых купюр и горсти монет на самом дне кармана. Он давно привык к боли, так что игнорировать ее было не так уж сложно, как могло. И все же каждый шаг проносил по телу волну дрожи, отдавая болезненным импульсом в бедра. Радовало то, что боль была кратковременной, но учитывая совокупность шагов становилось страшно, как бы не развалиться по пути.        Путь до станции занимает совсем не много времени и Такемичи, сидя в поезде и глядя в окно, облокотился лбом о стеклянную поверхность, надеясь на то, что это поможет охладить воспаленный рассудок, пестрящий сотнями мыслей, лихорадочно проносившимся одна за другой и не позволяющим как следует пораскинуть мозгами. Может ему стоило сказать за это спасибо, но усталость окутала с головой, отрезая доступ к каким-либо размышлениям. Езда занимает почти что час, за который Такемичи не смел сомкнуть век, чтобы не прозевать свою станцию.        Выходя из поезда, Ханагаки размял плечи, уже не ощущая того, что его ноги нашинкованы мелкими иглами. Утомление все еще осадком сыпалось на дно грудной клетки, но того времени, что он находился в поезде хватило, чтобы в достаточной мере отдохнуть. По крайне мере он сможет в сохранности дойти до пункта своего назначения, а что будет дальше — не слишком то важно. На ходу пересчитывая оставшиеся купюры Такемичи убедился, что на обратную дорогу денег хватит с лихвой и потому без камня на душе отправился дальше, уже предвкушая, как завалиться на чужой диван и уснет беспробудным сном. Доставая из кармана мобильник, Такемичи напечатал смс Изане:       «Скоро буду. Надеюсь, что ты сейчас дома, иначе я отключусь у тебя на пороге»       Ответ пришел незамедлительно, словно тот только и ждал, что ему напишут:       «Я не буду затаскивать тебя в квартиру. Будешь спать в подъезде»       И следом за ним еще одно, внушающее окрыляющую надежду:       «Я дома. Просто постучи в дверь. Ты это точно умеешь»       Такемичи захлопнул крышку, не удостоив Изану ответом. Тот был дома, а это главное. Спать на пороге не придется и это безмерно радовало. На самом деле ему было плевать, где и на чем спать, останавливали лишь соображения собственной безопасности, выработавшиеся в глубоком детстве, начав развиваться в приюте и окончательно укрепившись с переездом в Токио, после встречи с Риотой. Такемичи не был склонен доверять людям в принципе, но приемный брат не казался слишком уж подозрительным. Как окажется позже: причиной этому является его особое мастерство в манипуляциях. А так он конченый социопат, каких поискать, при этом умело играющий на публику. Но все равно доверие близнецов завоевать у него не получилось, и Такемичи боялся представить, что было бы, получись у него это сделать и даже благодарил обстоятельства своей жизни за то, что они развили в нем и Эиджи особенную стойкость и склонность к недоверию. Лучше уж так, чем наступать на одни и те же грабли раз за разом, не понимая, в чем кроется ошибка и почему глаза снова заливает кровь с разбитого лба.       Жизнь в приюте научила тому, чтобы спать строго спиной к стене, подскакивать от малейшего шума и держать под подушкой что-нибудь потяжелее. Из-за постоянных ссор с другими детьми близнецы были главной мишенью для тех, с кем в очередной раз повздорил Эиджи. Именно это послужило фундаментом для того, чтобы Такемичи научился драться (не без помощи Изаны, который был в этом умелым мастером). Только умение постоять за себя не дало почти ничего — Такемичи не одобрял насилие и боялся ударить кого-либо, выслушивая наставления Изаны о том, что ему стоит быть смелее, иначе ему в очередной раз разукрасят лицо. Особо эти слова ни на что не повлияли. Такемичи разве что пару раз смог поднять руку на других детей, в очередной раз перепутавших его с братом. Тогда и оказалось, что рука у него тяжелая и бить Ханагаки может очень больно: до крупных гематом и трещин в костях.        Между тем, Такемичи подходил к относительно не высокому жилому зданию. Этажей десять, не больше, а может даже меньше, Такемичи не считал. Подъездная дверь поддалась достаточно просто, несмотря на приличный вес железной конструкции. Поднимаясь по лестнице, Такемичи нажал на кнопку вызова лифта. Сил на то, чтобы подниматься по лестнице у него уж точно не было. Заходя в металлическую кабину, он нажал на кнопку нужного этажа. Двери медленно закрылись и лифт не торопливо поехал вверх, оставляя неприятное ощущение от подъема, словно внутренние органы шатало снизу-вверх и так до того момента, пока движение не прекратилось. Выходя из лифта спустя менее, чем минуту на нужном этаже, Такемичи остановился у одной из дверей и настойчиво постучал. Дверь открылась спустя несколько мгновений. Недовольство с лица Изаны исчезло, стоило ему в полной мере узреть замученный вид Такемичи, стоящего на пороге. Он молча пропустил его внутрь, запирая за ним дверь.       — Не хочу даже спрашивать, что успело произойти, – произносит он, окидывая Такемичи оценивающим взглядом, пока тот снимал обувь, перекладывая телефон из ветровки в карман штанов. Говорить о том, насколько он в сущности устал смысла не имело — у него все было написано на лице. Черным по белому.       — Ничего, – пожимает плечами Такемичи. Основные детали Изана и так знал, а про остальное лучше вообще молчать. Такемичи так и поступил, прислушиваясь к тоненькому голоску разума, прорезавшемуся из-под груза остальных мыслей. — Кроме того, что я на стыке конфликта Поднебесья и Тосвы, пусть последние об этом еще не знают. – Такемичи вешает ветровку на вешалку, поворачиваясь к молчаливо застывшему Изане, у которого все мысли были написаны на лице. В этом они похожи.       — Мы не собираемся действовать в ближайшее время, так что ты зря беспокоишься, – хмыкает Курокава, ведя его глубже в квартиру. Такемичи послушно идет следом и даже не хочет спорить. Это получается у него само собой и достаточно вяло.       — Я не могу отвернуться от брата, – вздыхает Такемичи, усаживаясь на диван, пока Изана, вытащив из шкафа плед, садится рядом, накидывая теплую ткань ему на плечи и глядя со странной смесью жалости и скорби. У него такое редко. Хотя правильнее ответить — почти никогда, учитывая буйную натуру Изаны, который едва ли был способен на сочувствие даже в самой малой мере.        — Ты и не должен, – Изана откидывается на спинку дивана, поджимая ноги ближе к туловищу, пока Такемичи кутался в плед, отрешенно глядя куда-то в пол.        — Если начнется бойня, то я не смогу остаться в стороне и придется выбирать сторону. Вот, что меня беспокоит. Смогу ли я надеть форму и смогу ли вообще выбрать, чью именно? Я не знаю. Не хочу думать об этом, но не могу, – вяло отозвался Такемичи, поджимая губы. Голова пусть и не болела, но ему все еще казалось, что он вот-вот должен проснуться. Почему-то это никак не происходило.        — Не факт, что она будет, – безуспешно попытался успокоить его Изана. Ну конечно же будет. Ему ли не знать. И, видимо, прочитав это на уставшем лице, Курокава вздыхает. — С твоим братом ничего не случится, если он не будет лезть на рожен, как последний кретин, – он кривится неприязненно, через силу воздерживаясь от дальнейших комментариев, какие он может дать насчет Эиджи. Такемичи вовсе не обижался, ибо Изана все же держал ядовитые фразы при себе, уважая чувства Такемичи и не желая его задеть, несмотря на красноречивые чувства по поводу его брата. Возможно в нем говорила детская обида, ведь именно Эиджи был тем, кто не поддержал идею создания королевства под названием Поднебесье и высказался достаточно предвзято для того, чтобы задеть Изану, горящего этой идеей словно факел.       — Может, и не полезет, – пожал плечами Такемичи. — Он хочет меня спасти, и, наверное, послушает меня, если я скажу не лезть. – Ханагаки не собирался рассказывать о путешествиях во времени, вовсе нет. Он мог бы, но в этом не было острой необходимости, пусть это и могло бы помочь убедить Изану в том, что Эиджи не настолько глуп, как он считает. Их все еще разделяют долгие года опыта, а судя по тому, что он видел — Эиджи знает и умеет гораздо больше, чем рассказывает.       — Ты уж убеди его, – фыркает Изана. — А лучше отдохни. Выглядишь так, будто не спал последние несколько суток. Отвратительно, одним словом.       Такемичи криво усмехается. Не говорить же о том, почему он плохо спит. Вряд-ли Изане будет приятно слушать о том, как Эиджи убил собственного – даже если приемного – брата, пусть у него и были благие цели. Это в глазах Такемичи он невинен и безвозмездно прощен. В нем говорило взращиваемое годами доверие. Наверняка соверши он сам что-то подобное – не приведи Ками – Эиджи бы оказал ему поддержку и сказал, что он поступил так, как должен был, даже если это вовсе не так. Вряд-ли существовала вещь, которая могла бы их рассорить, раз даже убийство руками одного из них не смогло разрушить прочный фундамент доверия, выстроенный, казалось бы, на века.       У Такемичи упрямо слипались глаза, но он все равно перевел свой взор на Изану. Тот на него уже не смотрел, провожая взглядом солнечные блики на стене. Он выглядел, как обычно, но что-то было не так, как обычно. Возможно из-за усталости, а возможно из-за того, что это была ошибка затуманенного сознания Такемичи не понял, что именно привлекло его вялое внимание. Из-за льющего из окна света платиновый блонд был почти что сияющим, в то время как лиловые глаза стали похожи на переливающиеся аметисты.        — Иза, – тихо зовет его Такемичи, желая попытаться определить перемену по его взгляду, даже не будучи уверенным в том, что затея не окажется провальной. Ждать не пришлось долго – живое внимание Курокавы было устремлено к нему с едва уловимым вопросом и ожиданием пояснений. Но Такемичи молчал, разглядывая Изану из-под полуприкрытых век, прежде чем тот прерывисто выдохнул:       — Прекрати.       — Что? – рассеяно спросил Такемичи, приподнимая голову, будто это могло помочь ему распознать его слова наверняка. Мысли проносились все менее оживленно, оставляя сознание полупустым и позволяя свободно думать о том, что глаза цвета орхидеи сейчас слишком похожи на два драгоценных камня.       — Не смотри на меня так.        — Извини, – отводит взгляд Такемичи, так и не сумев выцепить нужную деталь, казавшуюся инородной в образе Изаны. Если просят – он делает. Без лишних вопросов. Просто потому что он умел останавливаться. — Я не специально.       — Не поясняй, – лениво отзывается Курокава. — С тобой все и так ясно.       — Но мне – нет. Может, объяснишь?        — Еще чего, – фыркает Изана. — Отдохни. Смотреть на тебя больно.        Такемичи повел плечами, мимоходом снова взглянув на него и едва успев поймать брошенную ему подушку. Стоило улечься поудобнее и расслабиться, Такемичи понял, насколько сильно устал, хотя сейчас был только день и спал он этой ночью не так уж и плохо. Сон накрыл его с головой менее, чем через минуту, забирая с собой трепетающее в груди чувство неуловимой тревоги.