На краю Прерий

      Я слышу и забываю. Я вижу и запоминаю.       Я делаю и понимаю.       И хотя родители растили ее в условиях строгого конфуцианства, преподавая теологию в Гарварде, она верила, что только так сможет в это непростое время, когда культисты извращали священные писания, а секты плодились, как мушиные личинки, напомнить людям о важности милосердия и доброты.       Как и многие другие теологи, она, конечно, не верила ни в Иисуса, ни в Яхве, ни в Аллаха, ни в синтоистских ками. Индейские тотемы — памятники шаманизму, зоолатрии и культу предков. Религия для ученых представлялась не загадочнее распятой перед вивисекцией лягушки.       По крайней мере, так говорил он.       Она вскочила на балкон, обернулась вокруг себя, дернула вниз строгую юбку и глянула за перила. Вдалеке среди деревьев пряталась римско-католическая часовня Святого Августина.       Стены из кирпича подпирали серые могилки. Он вошел следом.       — Еще помните наш спор? Что позволяет историкам судить о первых религиозных верованиях у древних? — спросила она.       — Конечно, — кивнул он. — Наличие в самых ранних захоронениях каких-либо ритуальных предметов или посыпание мертвеца охрой. Позднее вы сказали мне, что я был прав.       — Вы были правы, — ее тонкие алебастровые губы растянулись в улыбке, — Хотя, к примеру, в зороастризме совершенно не хоронят трупы, оставляют солнцу и птицам на Башнях молчания. И в тибетском буддизме.       — Скользкая тема. Китай и Тибет.       — Религия свободна от политики. Те, кто смешивают их — идиоты, спасибо всем богам, что придумали люди, что мы сейчас не в Пекине. Ну, ладно… что скажете о главной особенности всех религий?       Он глянул наверх, на холодное и серое небо Бостона. Облака, будто цепляясь за невидимые небесные крюки, казались неподвижными. Почти мертвыми.       Пахло прохладой. С вымощенной набережной несло водорослями.       Чуть помолчав, он ответил:       — Вера в сверхъестественное.       — И вы снова абсолютно правы, — она хлопнула в ладоши. — Но вы называете это «верой», смотря с колокольни современного и, если угодно, прогрессивного человека. Во времена зарождения большинства религий не требовалось ни во что «верить», люди объективно знали, что это существует. Существует, как звери, обличия которых принимают боги, полузвери, люди, облака, океан и все на свете.       — Посмею возразить. Скептики и атеисты существовали во все времена.       Она опять улыбнулась. Может, она думала, что разговаривает с наивным ребенком в теле мужчины, а может — с самым умным человеком в ее жизни.       — Скептики и атеисты приказали долго жить. Мы с вами — потомки тех выживших людей, что, слыша шорох в кустах, не пойдут туда, а решат, что это шуршат злые боги, приманивают, чтобы убить — или тигр. И лучше бы туда не соваться.       — С развитием человечества скептиков становилось все больше.       — Считаете, что люди постепенно умнели?       — Если выражаться грубо, то да. Именно так я и считаю.       — Считаете, что наши предки — глупцы?       — В каком-то смысле. У них не было шанса не быть глупыми.       — И вы, как я понимаю, не верите ни в бога, ни в сверхъестественное? Зеленые человечки? Призраки? Духи?       — Ни во что из перечисленного. Я верю в то, что видел сам — люди умирают и… все. Их души не скитаются по коридорам, не жаждут мщения, иначе души десятка солдат уже обвинили бы меня в том, что умерли из-за меня. Сначала останавливаются сердце, дыхание, затем — гибнет мозг. Я это видел, я в это верю.       — Интересная логика. Крайне примитивная, но все еще интересная, — она сложила руки на груди. Подперла подбородок кулаком. — А если вам повстречается самый честный человек на планете, который, клянясь всем, будет утверждать, что видел призрака собственными глазами? Вы проверите его на полиграфе, вколите «сыворотку правды» — скополамин, пентотал, мескалин или что-нибудь другое — и результат будет неизменен. Он правда видел призрака. Что вы будете делать?       Академическое сообщество, оставшееся за дверями, гудело, смеялось, чесало усы и звенело бокалами с шампанским. На Бостон наползал вечер.       Его пригласили прочитать лекцию о военной медицине. Будто бы правда были благодарны, потом пригласили сюда: в сентябре Гарвард отмечал День рождения, а после мероприятий в университете профессора кафедр расползались по богатым домам, чтобы выпить дорогого алкоголя и посотрясать воздух: их бесполезные статьи, монографии, пособия.       Ему, китайцу, не нашлось места среди ученых лбов американцев. Ей, китаянке, а еще и женщине — так подавно.       Это было то, что люди называют «встретились два одиночества».       Теперь улыбался он.       — Решу, что он сумасшедший.       — Это не лишено смысла. Сумасшедший может видеть призраков и духов, но не осознавать, что они нереальны. Следовательно, это тоже своего рода… правда.       Она повела плечом, еще раз кинув взгляд за вензеля перил — на улицу, свободу, бордюр. Вечер здесь был бесцветным; солнце, лишенное красок, просто молча уплывало за горизонт, оставляя людям холод сумерек.       Руки стали покрываться «гусиной кожей». Он, как истинный джентельмен, предложил свой пиджак — и подал руку.       — Вы сыпете занимательными вопросами, госпожа Гуйчжун, однако на балконе холодает. Предлагаю продолжить внутри.       — И захватить вино, — Гуйчжун поджала губы. — Я не пила хорошего вина после отъезда из Китая, а тут заприметила на столе уйгурское.       — И захватить вино, — кивнул Чжунли с улыбкой.       Она отмахнулась от руки, вошла в особняк, Чжунли — следом. Вдвоем они оставили домысливать о призраках разве что цикад и ветер с океана.       * * *       На свадьбе подавали димсамы, цзяоцзы, тушенную с овощами свинину, «пекинскую утку», говядину в лепешках бао, морские гребешки с чесноком, рисовые пирожные, курицу Гунбао, еще раз свинину, на этот раз — Гобаожоу, арахис и дракона с фениксом из карамели. Гуйчжун смеялась, рассматривала феникса. Ее красные одеяния потяжелели и потемнели от воды.       Весь день на высоте шел дождь, и Чжунли стоял у края террасы, рассматривая горную цепь, выступавшую из лесов, словно позвоночник огромной доисторической туши, что сгнила тысячелетия назад и оставила останки-вершины.       Безусловно, он был рад: это его свадьба, любимая женщина, коей он поклялся в верности — но отчего-то воротник его алого шэньи душил, как тысяча «колумбийских галстуков», corte de corbata, и он никак не мог понять, почему.       Гуйчжун подошла со спины, оставив подруг веселиться одних. Положила голову на плечо. Резная заколка из золота ткнулась в скулу Чжунли.       — Что позволяет историкам судить о первых религиозных верованиях у древних? — задумчиво спросила она.       Чжунли невесело усмехнулся, мол, самое время. Гуйчжун ответила сама:       — В те времена у них не было шанса не быть глупыми. Так ты сказал?       — Так, — кивнул Чжунли.       — Но люди молятся Иисусу и языческим силам огня, воды и воздуха и в наше время. Значит, они дураки?       — Не все.       — Не все? А кто не дурак? Ты?       Дождь смягчил белесые очертания звездочек, рассыпанных по небу, как крошки. Влажно пах гранит, которым вымостили террасу, из леса тянулся аромат хвои.       Отец Гуйчжун целовал ее мать в щеку; все хвалился, какой у них зять.       — Но на самом деле дурак даже ты, Чжунли. И я. И будь уверен, что однажды с тобой случится такое, что ты посчитаешь себя сумасшедшим — или уверишься, что зеленые человечки, призраки и духи существуют.       «Этого… не было на свадьбе», подумал он, «Она никогда так не говорила».       Будущий детектив хотел обернуться, взглянуть на невесту, но внезапно из левого рукава Гуйчжун что-то вывалилось и шлепнулось об камень. Чжунли глянул вниз. Подавил ужас, затем — тошноту, но глаза его распахнулись до боли.       На граните, извиваясь чешуйчатыми песчаными телами и распахивая пасти, рассыпались гремучие змеи: одна, вторая, третья, четвертая; все похожие на маленькие отрубленные конечности. Они шевелились у мысков туфель — и складывалось чувство, будто хотели что-то сказать.       Одна из змей вытянула голову, коснулась тупым носом туфли. Чжунли почувствовал, как Гуйчжун целует ему затылок. Прошило наэлектризованным страхом: с головы до пят, с глазных яблок до ахиллова сухожилия.       Она сказала что-то еще.       Детектив внезапно понял, что смотрит на солнце слишком долго.       От взгляда в эту кристально-белую, радиоактивную корону, нависшую над черепицей особняка Самуила Эрнандеса, слезились глаза. Детектив смахнул слезы, поправил очки, которые вновь поменял. Голубая шкурка неба была чистой, безоблачной.       Для того, чтобы попасть к Эрнандесу надо было развернуться, вновь проехать апельсиновый сад, Сан-Тусон, окислившуюся скульптуру женщины, доехать до развилки и у хлопкового поля повернуть направо. Потом ехать порядком пяти минут, пока среди техасской пустоши не возникнут, как оазис в пустыне, деревья, а среди них — испанский дом.       Если бы Чайльд был с ним, он бы, конечно, рассказал, что скульптура женщины — это памятник Ханне Дастон: массачусетской пуританке, похищенной в 1697 году индейцами-абенаками, что убили ее ребенка, разбив череп об дерево, и пленили саму, однако затем она взбунтовалось и сняла скальпы с десяти индейцев, включая парочку невиновных младенцев. До сих пор американское сообщество раздирало на части — считать ее героиней или изувером. Памятник — или забвение?       Чайльд бы рассказал, безусловно. Однако его здесь не было.       Чайльд был растворен в прогревшемся воздухе, призрачно-оранжевом мареве пустыни, маячил лучами солнца, слился с зарослями и в принципе мог быть где угодно, но точно не здесь.       Чжунли ждал, сидя на капоте автомобиля. За коваными воротами не раздавалось ни шороха. По переднему дворику носились ветер, пыль и шелестели дубы. Все окна — задернуты шторами изнутри, но ошибки быть не могло: это дом Исабель и Самуила.       Подождав неизвестно чего еще немного, детектив шагнул к воротам. Те оказались не заперты. К дверям вели две украшенные лестницы, а львиную долю дворика занимал растрескавшийся гипсом фонтан в стиле классицизма. Чжунли постучал. Над крышей пролетел орел, молчаливый наблюдатель, но больше никто не ответил; отмерив на наручных часах ровно минуту, он постучал еще раз.       На этот раз почти кожей ощутил глубокие, шаркающие шаги по ту сторону. Дверь открыла мексиканка в возрасте, в платье служанки, подпоясанным белым фартуком. Ее крючковатые руки были сложены у пояса, а вся в морщинах кожа шеи едва уловимо тряслась от лихорадочного сглатывания, что обычно приписывалось эпилептикам, больным Синдромом Туретта или гиперсаливацией.       Ему вспомнились змеи из воспоминаний, которых никогда не было.       — Buenas tardes, сеньора, — поздоровался детектив.       Мексиканка взглянула сквозь него.       — Я частный детектив из Бостона, мистер Эрнандес нанял меня для расследования смерти Исабель. Он не предупреждал?       — Мистер… Эрнандес? — тихо спросила она.       Чжунли опешил. У, судя по всему, служанки были типичные для мексиканцев карие, жгучие глаза, но казались они мутными коричневыми стекляшками, которые сунули в глазницы заместо человеческих и живых. Похоже смотрел Чайльд, глазами-зеркальцами, в которых ничего не отражалось: настолько силен был расфокус.       Женщина закачалась, точно дерево в «Бьюлу».       — Мистер Эрнандес? Мистер Эрнандес? — она запричитала.       — Что с ним?       — Мистер Эрнандес…       — Что случилось, сеньора?       — Мистер…       — Вам плохо? Я могу помочь, я врач, — нахмурившись, сказал Чжунли.       На смену безоговорочной отрешенности, грозившей перетечь в истерику, пришла печаль. Она сникла, повесила голову, и на нос ей свалились немытые несколько дней седые пакли; все это сопровождалось бубнежом — «мистер Эрнандес, мистер Эрнандес, мистер…»       На всякий случай пальцы полезли за ремень. Нащупали «Кольт». Чжунли постарался вглядеться в коридор, опутанный сеточкой полутьмы: нигде не горели светильники. На розоватом мраморе кучковалась пыль. Мексиканка не затихла, даже повстречавшись спиной со шкафом для одежды — детектив потеснил ее и вошел в дом.       Никаких возражений. Полезной информации, впрочем, тоже.       Особняк выдержали в дубово-деревянном испанском стиле, называемом «колониальным». От холла, как монструозные отростки, разветвлялись просторные коридоры в библиотеку, гостиную, крытый бассейн, спальни, кухню и столовую. Была лестница на второй этаж, откуда несло гарью.       Мексиканка сползла на пол, став елозить руками по мрамору, но Чжунли не обратил внимания. В гостиной стоял диван, обитый кожей буйвола; под его ножками собралась целая коллекция винных бутылок и разбитых бокалов.       Он покосился на женщину:       — Где Самуил?       — Мистер Эрнандес…       — Понятно.       Он прошел в другой «отросток», в бассейн. Вонючая, зеленоватая и уже начавшая цвести вода пачкала плитку, оставляя склизкие полупрозрачные разводы, но в целом — ничего криминального, к примеру, трупа на дне. Другой пример — узоры крови.       Ничего, что смогло бы объяснить, куда подевался хозяин дома и что тут, сука, происходит.       От хрипа, доносящегося из коридора, хотелось заткнуть уши. Детектив осмотрел все комнаты первого этажа, и когда пришло время второго, что пах, будто кремационная печь, старуха-служанка уже не болтала, а просто качалась, качалась и качалась. Предпринимались еще попытки заговорить с ней, но ответ не менялся. «Мистер Эрнандес», повторяла она.       Чжунли ступил на второй этаж, где ему невыносимо захотелось зажмуриться, вырвать себе волосы, язык, ногти и — пожалуй — просверлить мозг одним единственным именем.       Из всего перечня он только зажмурился. Закрыл нос локтем.       Так пахла Гуйчжун. Милый судмедэксперт в стерильном халатике собрал ее прах в совок, расфасовал по файликам: осколки зубов — в один, крохи почерневших костей — в другой. Чжунли сидел на диване, тупо уставившись в ковер, откуда ее счистили; желтый узор перекрыла серость.       — Не совсем «ее», — сказал ему позже судмедэксперт, — Прах человека — это не человек в полном виде. Вам надо принять это. Тяжело, но…       — Да, — кивнул будущий детектив без эмоций. — Это тяжело, вы знаете.       — Догадываюсь.       Спустя три дня милый судмедэксперт попросился на «похороны», мол, ему правда жаль, но к тому моменту Чжунли передал урну с прахом ее родителям в Китай. Они хотели поставить ее в семейном склепе, где она, заключенная в керамику, красиво напоминала бы о смерти — и, что удивительно, даже почти не обвиняли Чжунли.       Это вовсе не значит, что он не винил себя сам.       В конце коридора с лимонными обоями и панелями из дерева обуглилась дверь. Будто фантастически уродливая картина, написанная сумасшедшим художником, она звала, манила, обещая ответы на любые вопросы и разгадку — на всякую головоломку. Детектив толкнул ее, чуть испачкав пальцы пеплом: не критично. За пазухой звякнул пистолет, но в нем не было нужды. В комнате пусто.       Лишь наполовину ставший прахом, а наполовину — обгоревший до костей в центре лежал Самуил Эрнандес.       Уцелело самое прочное: ребра, позвоночный столб, череп. Вероятно, основной огонь пришелся на низ, от ступней до живота. Золотые коронки расплавились и смешались желтыми разводами, но пару зубов, натуральных, выделялись на полу. Удивительно неплохо сохранились волосы; в них, если присмотреться, еще угадывались испанские кудри и следы бриолина.       Детектив облизал губы, вцепившись в косяк двери. Он подумал, силясь успокоить себя — «ну, это хотя бы многое объясняет».       Почти голый череп, в котором лоскутки кожи сходились, расходились и образовывали телесного цвета узоры, напоминавшие «Калаверу Катрину», смотрел на него тьмой из глазниц. Сквозь шторы пробился луч, подсветивший то, что осталось от ног и таза каким-то священным белесым ореолом.       Как и большинство людей, что оказались бы на его месте, Чжунли не знал, куда себя деть. Для начала, глубоко вдохнул — сейчас из головы вылетели даже китайские числа. Он отогнал от себя мысли о Гуйчжун и осторожно, чтобы не наследить, прошел в комнату, склонился над… телом?       «Пусть будет тело».       В научных журналах писали об эффекте «человеческой свечи». Спустя десятки ошарашенных писем, муссирования «самовозгорания» в книгах, проходных статьях и желтой прессе перед учеными Америки встала задача — доказать, что человек не может вспыхнуть сам по себе, и их гражданам ничего не грозит; разумеется, если они не станут поливать себя бензином. Он протянул пальцы, коснулся восьмого правого ребра. То сильно обгорело, с кости посыпался прах: жирноватый, сгоревшая плоть — и детектив отступил, боясь, что кость рассыплется.       Потом осмотрел комнату. Грудой головешек в углу стояло пианино. Бывший врач вспомнил, как в теплых и плодородных мангровых лесах Вьетнама он лечил солдата, укушенного в ногу ленточным крайтом. Десять часов он издыхал от обезвоживания, рвоты и лихорадки, но, к удивлению Чжунли, продержался три дня. Противоядия не было. На третий день некроз распространился настолько, что нога вся высохла до кости, почернела, и солдат стал эдакой на четверть мумией фараона — а на четвертый день он умер. Остов пианино напомнил ему именно об этом.       Мало обгорел шкаф. В нем не нашлось ничего интереснее испанско-английского словаря.       Оставив Самуила Эрнандеса дотлевать, он вышел в коридор и поискал спальню Исабель. Про себя удивился, что пожар не вышел за пределы той комнаты, но скорее всего, это была заслуга сошедшей с ума служанки.       О принадлежности спальни девушке ему подсказали разбросанные по столу карандаши, рисунки, плюшевые игрушки, которых оказалось в обилии, цветы, которые Самуил поливал даже после ее смерти, плакаты, розовый виниловый проигрыватель. К зеркалу трюмо Исабель налепила две фотографии: она и papá, она и Майлз. На обеих она была счастливой, но с отцом — чуточку свободнее.       Детектив, зацепив пальцем фотографию с Майлзом, нахмурился.       На юноше, в котором так же, как и в Дилюке читалось неуловимо немецкое, была форма полицейского.       «Об этом Чайльд не рассказывал». Винить его было сложно: Чайльд не рассказывал о многом.       Мысленно извинившись, Чжунли осторожно порылся в комоде, тумбочке, косметичке, ящиках под кроватью. Встряхнул старый ковер из овчины, но не нашел улик и там, и в итоге снова вернулся к фотографии с Майлзом. Его лицо обвели сердечком из красного маркера.       Сзади раздалось:       — Что… ты делаешь?       Это оказалась мексиканка, неожиданно пришедшая в себя. Детектив поколебался, но, отдавая дань усопшим, вернул фотографию на место. Взгляд старухи обрел подобие осознанности. Руки все еще тряслись, угрожая новым припадком безумия.       — Вам полегчало? — спросил он.       Она повторила:       — Что ты делаешь?       — Я осматривал комнату Исабель, — развел руками детектив, — Я хочу добиться справедливости для нее. И для Самуила.       — Самуила… — подавленно повторила женщина. — Самуила…       — Вы поможете мне, сеньора?       — Пойдем.       Хватаясь за лоснящиеся седые виски, она проковыляла в чрево дома: в гостиную.       Через десять минут он стоял над ней, казавшейся жалкой, озлобленной собачонкой, как судья или прокурор. Вино разносило по комнате кисловатую вонь. Мексиканка колупала ногтем кожу буйвола, будто хотела освежевать заново.       Чжунли рассматривал картину — «Вид Снизу на Долину Йосемити, Калифорния» Альберта Бирштадта. Ужасающе великий, массивный, закатный и до опасности дикий пейзаж напоминал, что люди в этом мире — всего лишь гости. Он задал первый вопрос:       — Как умер Самуил?       — Сгорел, — прошлепала губами старуха.       — Как?       — Сам.       — Сам? Люди не горят сами, — возразил детектив.       — Горят, если жить не хотят.       «Так значит, она…»       Противно задергало в глазу. Чжунли придержал краешек указательным пальцем, тряхнул головой, отгоняя мысли-мухи. Люди горят, к сожалению: точно спички, мясо на барбекю, почти так же легко, как хлопок, и желание жить тут ни при чем. Он знал это по солдатам, по Гуйчжун, а теперь — по Самуилу Эрнандесу.       — Что вы знаете об Исабель?       — Умерла, умерла. Santa Muerte, ayuda a la pobre chica del otro lado…       Старуха принялась читать какую-то мексиканскую молитву. Подождав, пока она закончит, Чжунли продолжил:       — Так, значит, ничего? У Самуила были какие-то версии, кто ее убил?       — Умерла.       — Вы не думали на ее парня, Майлза?       Женщина качнула головой.       — Ясно. Почему не пошли к шерифу после его смерти? — Чжунли кивнул в левый верхний угол, как бы показывая на комнату, где лежал наполовину прах, наполовину скелет.       — Полицию? Зачем?       — Действительно, — усмехнулся. Душная и тяжелая, пусть и нарисованная долина Йосемити давила на мозг, к ней примешивались алкогольно-виноградные пары. Детективу все сильнее хотелось на улицу, но он сказал: — В любом случае, вам нужна помощь, сеньора. Я довезу вас до больницы. Вставайте.       На протянутую ладонь она даже не взглянула. Глаза вновь стали мутиться, как если бы в коньяк понемногу подмешивали болотную воду, и она обняла себя руками, и опять закачалась, грозя сорваться в визг или плач, и губы у нее дрожали.       — Помощь? Помощь? Мне теперь лишь Санта Муэртэ поможет, сынок, пусть скорей забирает меня. Лечебница разрушенная стоит… никому не нужна. Как и я. Никакой помощи. Иди отсюда, сынок.       — Перестаньте, пойдемте, сеньора. Я не могу оставить вас здесь.       — Иди, иди отсюда… — старушечье лицо осклабилось. — Иди, кому сказали.       Отросшие за дни помешательства ногти раздирали кожу и рукава платья. Женщина уставилась в одну точку. Бросив последний взгляд на нее, Чжунли потер переносицу и двинулся на выход.       Уже под аркой между гостиной и коридором он остановился. Вспомнил:       — Сеньора… — голос в накатившей тишине звучал глухо, — Скажите, когда именно умер Самуил? Дату, пожалуйста.       Она вскинула голову.       — В ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое.       У Чжунли похолодело в животе. В желудок будто бы впились сотня охлажденных игл, и, постепенно раскаляясь от человеческого тела, они заострялись, как точащиеся ножи, пробирались выше, пока не стали комком рвоты подпирать кадык — и его вновь задушило.       — Спасибо, — выдавил из себя.       Когда утром привычный бостонский почтальон доставил письмо, в нем была дата — 31 мая 1971 года.       Чжунли вышел на улицу. Его чуть не вывернуло.       * * *       Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это,       опять вышел к Иудеям и сказал им:       я никакой вины не нахожу в Нем.       Он нашел ее, эту лечебницу; точнее, руины, как и говорил Дилюк.       Оголившиеся несущие стены стояли на пустыре, где единственным живым казались ковыль Граффа и схизариум метельчатый. Под ногами, как упавшие звездочки, мелькали синие цветки баптизии. Детектив не стал подходить ближе. Вновь сев на капот, рассматривал руины издалека. Можно было прикрыть глаза и представить, будто пьесу по сценарию, как медсестры катят по коридорам, теперь открытых всему миру, инвалидов, контуженных, шизофреников, имбецилов, подвергшихся лоботомии несчастных, коей в пятидесятых лечили от всего — от простуды до гомосексуальности; а еще паралитиков, пироманов и просто тех, кому не подошли лекарства.       Лечебница стояла на пустыре, как сад Эдем, и планировалась символом жизни и возрождения. Сейчас от «жизни» остались искореженные ржавые коляски. Из стен торчала проводка.       Детектив посидел на капоте еще двадцать минут. Из уголков разума лезли мысли о смерти, огне, призраках, Гуйчжун, солнце и фосфоресцирующих глазах-зеркальцах. Потом он пожалел, что не курит, ощупал пистолет, сел за руль и направился к «Доле ангелов».       Гремучая змея, что спряталась в траве и трясла там своей «погремушкой», проводила его взглядом аж до развилки.       Из библиотеки выходила Лиза. Чжунли чуть сбавил скорость, кивнул ей, и та улыбнулась: так же лениво, как и в прошлый раз. Махнула рукой. По улицам разбегались школьники, смешно потрясавшие ранцами, живые, прыгающие и смеющиеся от последних учебных дней перед каникулами. Лучи грели их лица, светили волосы.       На парковке «Доли ангелов» его ждала сцена: Дилюк выволакивал очередного недовольного. Он заломал мужчине руки, скрестив его запястья, пихал за порог, а тот брыкался, как бык на родео, рыдал, вертел головой и что-то кричал, вновь обвиняя «проклятую немчуру в бесчувствии».       Сквозь общий вопль детектив вычленил «сын», «умер», «выпить не даешь». Хоть Дилюк и был раздражен, в какой-то момент он не дал пьянице свалиться и разбить морду об асфальт; спустя секунду оказалось — только затем, чтобы самостоятельно толкнуть вперед. Теперь недовольный сидел на земле, утирая сопли — не то с горя, не то с перепоя, и во всем винил его национальность.       Дилюк развернулся. Зашел в бар, даже не взглянув на детектива, словно на том было Кольцо Гига. Чжунли вошел следом.       Внутри было непривычно пусто, светло от дерева, и Чарльз переворачивал стулья на столы. Дилюк за стойкой шкрябал лезвием бритвы в учетной книге.       Детектив спросил:       — Закрываетесь раньше времени?       — Настроения нет работать, — не поднимая глаз, ответил Дилюк.       — А так можно?       — Можно. Кто осудит?       Чжунли взглянул в окно. Пьяница, пошатываясь, уже встал и удалялся вглубь Сан-Тусона; извивалась за ним гибкая тень.       — Думаете, после такого вас здесь полюбят больше?       — Мне не нужна их любовь, — с раздражением ответил Рагнвиндр. Даже книгу отложил, хотя глаза остались равнодушными, спокойными, словно дремлющий хищник. — Пусть платят вовремя и не буянят. И если первое я еще могу мало мальски простить, то вторым я уже сыт по горло.       За спиной Чарльз громыхнул стулом. Детектив обернулся, окинул взором вымытые столы, ножки стульев, череп бизона, музыкальный автомат. На восточной стене белели ангелочки.       Никого, кроме них троих в баре не наблюдалось.       — Чайльд уже вернулся? — перевел он тему.       Дилюк втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Прикрыл глаза.       Когда распахнул вновь, под зрачком у него клубилось… что-то.       — Да, он в подсобке. Хотите зайти поздороваться?       — Нет, спасибо.       — Зря. Он просил, чтобы вы зашли.       «Точно», вспомнил Чжунли, «Чайльд сказал: расскажешь потом, что вызнал». Вряд ли приключения в доме Эрнандесов ему понравятся, но теперь, когда Самуил мертв, вероятно, у Чайльда останется меньше причин что-то утаивать и юлить.       Ну, и так просто поступают вежливые люди: рассказывают, когда их просят.       Чжунли направился к двери, которую Дилюк любезно ему открыл. Теперь он сжимал в пальцах лезвие, вцепившись глазами в детектива, будто ждал понятное лишь ему представление.       Узкое помещение окутывали запахи пыли, алкоголя. Свет не зажигался. Он прошел чуть вглубь, мимо полок с теннессийским виски, задел ногой паутину. Когда стал вглядываться в тьму, сзади подошел Дилюк.       Дуло «Парабеллума» уперлось Чжунли между пятым и четвертым грудными позвонками. Оба молчали. Чжунли скосил глаза, заметив на корпусе говорящую гравировку — «si vis pacem, para bellum».       — Что за шутки, мистер Рагнвиндр?       Дилюк вдавил дуло сильнее.       — Это не шутки, — холодно отозвался он. — Расскажите мне, детектив, откуда взялось название «Сан-Тусон»? То, что рассказал вам Чайльд.       — Зачем?       — Рассказывай.       Сделав вдох, Чжунли заговорил — о шахтерах, варварах-индейцах, мексиканском наемнике Тусоне и не утаил даже о Чайльде, что пришел к нему в ночь со скорпионом. Позади висело напряженное молчание.       Висело; пока не щелкнул снятый предохранитель.       — Ложь, — прорычал Дилюк. — Все до последнего слова ложь. Эту историю выдумал со скуки я, когда мне было девять, и отец заставлял меня учить историю США. Я рассказал ее Чайльду, потому что хотел казаться умным, а тот поверил. Какая глупость, боже… Никто не знает, откуда взялось это название, а Чайльд…       Дилюка чуть потряхивало. Каждое слово выходило острее, чем предыдущее, и чужая нервозность передалась и детективу.       Вдобавок — приставленный к хребту пистолет; «как тут не занервничать?», спрашивал он себя.       — Что с ним?       — Я расскажу вам кое-что интереснее.       — Для начала уберите оружие.       — Нет, стойте так. У меня к вам масса вопросов, господин Чжунли. — Дилюк искривил губы. Стал говорить: — Когда мне было восемь, я впервые познакомился с Ним. Чайльд был старше, смешной и красивый, и был единственным, кроме отца и Кэйи, кто не прятал равнодушие под маской заботы. Я любил его, как старшего брата. Хотя к тому возрасту уже разочаровался в играх, с Чайльдом всегда было весело. Интересно. Он рассказывал всякие глупости, а я заслушивался, но отцу он почему-то не нравился. Угадаете, почему?       Чжунли отрицательно мотнул головой.       — Я пару лет рассказывал ему о Чайльде, и тогда отец повел меня к врачу. Спустя неделю меня положили в лечебницу Святого Франциска, была у нас такая. Там поили страшными лекарствами. Говорили, что в моем возрасте это нормально, что такой «друг» есть у многих. Я спрашивал у медсестер, не приходил ли Чайльд, но они смотрели на меня, как на несчастного щенка. А Чайльд не приходил — ни в больнице, ни потом, спустя года не приходил, и я о нем не слышал, а его — никто не видел. Пока не приехали вы. Вы сказали, что видели Чайльда, и он рассказал вам эту сказочку, так что мой главный вопрос к вам, детектив…       Вернулось это чувство. Этот ужасающий набат, грозящий проломить ребра и вырвать кожу, лишь бы сердце, перекачивающее адреналин вместо крови, хоть чуть остыло. Чжунли сжал кулак. Пальцы резало от желания выхватить «Кольт».       Слюна внезапно показалась раскаленной, как лава.       — Осознаете ли вы, что никакого Чайльда никогда не существовало?