***
Шло время. Писатель почти убедил себя в том, что профессор Воланд ему приснился, к тому же его визитка куда-то делась. Меж тем роман писался и куда лучше прежнего. Главы в Москве перемешались с главами его Пилата. Конечно, пришлось продать несколько томов Гоголя, чтобы было, что поесть и выпить, но это были пустяки. Главное, что роман писался. Когда молодой мужчина окончательно убедил себя, что загадочный иностранец со страниц его романа в стенах его квартиры — разгулявшаяся фантазия и алкоголь, таинственный гость явился вновь. В этот раз писатель не спал. Снова пробило трижды, и он услышал, как стукнула калитка. Затем звонкий, но аккуратный стук в дверь, также трижды, как будто стучали не рукой, а… Тростью. Действительно, за дверью оказался Воланд. Он стоял к нему спиной, что-то увлечённо рассматривая во дворе дома, вытянув шею. В этот раз профессор был одет по погоде: в светло-голубом льняном костюме и даже без перчаток. — Профессор.? Мужчина повернулся к нему, широко и приветливо улыбаясь. — Mein Freund! У Вас есть прелестнейшая беседка. И ночь сегодня так хороша! Прошу, пройдемте к ней. И захватите Ваш роман. Писатель не знал почему, но послушался. Они присели на скамейке: Воланд вальяжно и расслабленно, а молодой мужчина устало и сконфуженно. Гость читал роман, пока писатель докуривал последнюю сигарету. Не такой молодой мужчина не заметил, как кусает тонкую кожу нижней губы в волнении. Его первый и единственный критик сказал, дойдя до последней имевшейся страницы: — Прекрасно! Мне нравится Ваш Дьявол. Как замечательно он наказывает москвичей. Пилат — это ведь Ваша пьеса, верно? — Да. Вы и про нее знаете? — удивился писатель. — Как же не знать. Его там все знают. — Молодой мужчина не понял имел ли его новый знакомый МАССОЛИТ или что-то еще. Он догадался, что, наверное, Воланд, как приглашенный немецкий историк, имел какие-то знакомства и покровительства. — Вы гениально пишете. Как будто сами побывали в Ершалаиме. — Ведь мы с Вами коллеги, профессор. Я тоже когда-то был историком. — Разумеется, — Воланд бросил заинтересованный взгляд на человека, но вскоре вернул его рукописи. — Маргарита зовет своего писателя Мастером. Я Вас тоже так буду звать. Meister. Или, быть может, вас так уже кто-то зовет? — Черный и зеленый глаза посмотрели на него. Такие же как в его романе. Сердце писателя пропустило удар. — Н-нет. Я только видел ее несколько раз в театре. С мужем. — Муж — это не приговор, верно ведь? — Я бы не хотел никого губить, профессор. — Губить? — с усилившемся акцентом переспросил Воланд. — Дело в том, что… Я говорил Вам в прошлый раз. Я теперь как чумной человек. Рядом со мной не безопасно. Вам тоже, профессор. — Почему бы вам не написать что-нибудь приятное и от чумы Вас сразу вылечат? — легко сказал Воланд, но его глаза внимательно следили за бледным лицом. Писатель покачал головой. — Нет. Я не могу. Понимаете… — Он замолчал. Сигарета была докурена, а смертельно хотелось еще. Вдруг, словно прочитав его мысли, профессор достал из внутреннего кармана пиджака портсигар. — Какие предпочитаете? — спросил он, приятно улыбаясь. — Я… Право, какие предложите… — Пожалуйста, какие предлагаю. Портсигар раскрылся и в ней было ровно три сигареты неизвестной советскому человеку марки. Но главное, что они оказались замечательного качества. Он такие не раскуривал с самого семнадцатого года. Воланд даже подал ему собственную зажигалку. Жить стало, как будто чуточку легче. — Я отвечу Вам тоже, что ответил Барону Мейгелю: я не могу писать о том, чего не знаю, — продолжил писатель их разговор. — Und nur? — Nein. Ich kann mich nicht von innen nach außen drehen. Ich habe keine solche Eigenschaft in mir, — ответил он тоже по-немецки, потому что говорить о таком на чужом языке казалось не так страшно, не так больно. — Ich bin müde. Ich fühle mich nicht wie ein Mensch. Ich beneide Sie schmerzhaft, weil Sie frei sind. Ich bin nur ein Klumpen zerrissener Nerven. — Уже начав, писатель не мог остановиться. Он никому никогда такого не говорил. Потому что никто бы не понял, потому что за такое теперь… Но Воланду он рассказал, как единственному, кто может выслушать, кто не вшит в этот отвратительный советский узор. К горлу подступили слезы. — Sie sind genau diese Person. Außerdem ein Meister. Никогда не забывайте, что Вы человек. — Воланд вдруг придвинулся ближе, наклонился и обхватил обеими руками лицо Мастера. Посмотрел ему пристально и серьезно в глаза. А Мастер чувствовал, что готов рассыпаться на миллионы осколков прямо на этом месте, прямо в этих руках. Лишь бы не быть здесь, где он пребывает уже несколько лет. Воланд мягко улыбнулся ему, очень тепло и понимающе, чего как будто бы нельзя ожидать от такого эксцентричного и неземного человека. После этого он снова ушел, пообещав прийти за новыми главами рукописи, снова оставляя своего Мастера в одиночестве.***
С тех пор, в течение всего мая немецкий профессор заходил к нему каждые два-три дня. Они обсуждали роман, Мастер рассказывал ему больше о своей жизни, а Воланд ничего не говорил о себе. Писатель и не думал спрашивать, благодарный лишь за то, что тот однажды появился в его квартире поздней майской ночью. Невыносимее всего было одиночество. Как-то в жаркий день они пошли прогуляться на Патриарших, потому что Воланд хотел увидеть место, где начинается роман. В этот раз на нем были небольшие солнцезащитные очки, потому что Солнце светило уж слишком ярко. Людей на прудах тоже не было. Докуривая очередную сигарету, Мастер сказал очень тихо, но знал, что профессор его услышит: — В прошлом месяце застрелился поэт… Воланд с любопытством посмотрел на него. — Вы знали его? — спросил он. Мастер кивнул и сделал новую затяжку. Они помолчали еще какое-то время. Казалось между ними продолжался разговор, но не словами, а мыслями. — Вон там Берлиозу отрубит голову, — сказал Мастер, когда они увидели вдалеке трамвайные пути. Воланд с любопытством посмотрел в их сторону и довольно улыбнулся. — Значит, здесь появится Сатана? — Он указал тростью в сторону одной из скамеек. — Да, все так. — Мастер присел на нее и Воланд вслед за ним. Ветер приятно освежал, несмотря на палящее солнце, а вокруг не было ни души, словно все москвичи разом куда-то взяли и уехали. — Sie, mein lieber Meister, sind heute zu nachdenklich. Denken Sie an einen Roman? — Не совсем. Критик Латунский написал разгромную статью о моем Пилате. Боюсь, что мне осталось немного. Они сначала пишут критику, а потом приходят другие. Воланд внимательно его слушал и со знанием кивнул. — Тогда Вам нужно быстрее закончить роман, — сказал он, как самую очевидную вещь на свете. Мастер мрачно усмехнулся, докуривая сигарету. — Простите, но этот роман нужен только Вам, профессор. — Значит пишите для меня. Мастер вдруг посмотрел на него, удивленно, но ничего не успел сказать. К Патриаршим, совсем недалеко от них, подъехала черная машина. Животный страх растёкся по венам писателя, но он быстро сумел подавить его намеренным равнодушием. Воланд тоже увидел машину. — Это за мной, — сказал он. — Вас подвезти, mein Freund? — Подвезти? — Мастер сначала не понял смысла слов. — Куда? — Домой, разумеется. Или, может, Вы еще куда-то планировали быть? — Воланд наклонил голову, смеющимися глазами смотря на своего «дорого друга». — Нет, — ответил он на последний вопрос. — Нет, что вы, я дойду пешком, — ответил он на второй. — Пустяки. Я ведь сам предлагаю. — Воланд взял мужчину под локоть и они направились к машине. Из нее вышел высокий, странный, мужчина в клетчатом костюме, который был ему не по размеру. — Добрый день, мессир. Прекрасная погодка, не правда ли? — сказал этот человек. Мастер вскинул брови, когда услышал, как «клетчатый» назвал Воланда. Точно также к нему обращались в его романе. Профессор и бровью не повел, лишь посадил своего писателя на заднее сиденье. держа того за руку, как джентльмен. Уже по дороге обратно на Мансуровский, «клетчатый» представился Коровьевым. — Это, видите ли, мой переводчик, — пояснил Воланд. — Переводчик, точно так-с! — Человек энергично закивал, отвлекаясь от дороги. — Он, можно сказать, часть моей свиты. У Вашего Дьявола ведь тоже есть свита? — сказал профессор, весело улыбнувшись Мастеру. Когда машина подъехала к старенькому домику с уютным подвальчиком, Воланд сказал: — Вот мы и на месте. — И вдруг он огорошил писателя, сказав гораздо тише и серьезнее, но не переставая лукаво улыбаться. — Могу я поцеловать Вашу руку, mein Meister, так сказать, на удачу для вашего романа? Мужчина растерялся, но разве мог он отказать этому человеку? Писатель едва заметно кивнул, завороженно наблюдая за дальнейшими действиями его друга. Воланд наклонился ниже, бережно, словно она могла рассыпаться от одного прикосновения, взял правую руку Мастера, всю в мозолях и чернилах, и с неожиданной нежностью поцеловал ее в костяшки указательного и среднего пальца. Губы профессора были сухими, но его дыхание согревало и что-то делало со всем телом молодого мужчины. Это было похоже на наваждение. — Прошу, берегите Ваши гениальные руки, mein Lieber Meister.***
Как-то раз рано утром к Мастеру зашёл его друг Алоизий Могарыч, к глубокому удивлению первого, ведь они не виделись с того самого заседания МАССОЛИТа. Друг был как-то совсем не весел и угрюм, весь в чёрном. — Я это… Совсем на минутку… — Что с тобой, Алоизий? Ты как будто мёртвого увидел, — воскликнул Мастер, усаживая гостя за письменный стол, который служил и обеденным. Могарыч посмотрел на него каким-то странным взглядом с посеревшим лицом, и Мастер понял, что что-то действительно случилось. — Ну и шутки у тебя, — хрипло сказал Алоизий. — Да что же все-таки случилось? — Я с п-похорон. — Чьих похорон? — не понял писатель. — С их. Ты что? — Подожди, чьи похороны, Могарыч? — Б-берлиоза, — запнулся молодой человек. Мастер сначала не понял, что ему говорят. — Берлиоз умер? Как? Ему не то, чтобы было жаль этого человека. За эти годы он видел слишком много смертей. — Так ему это… — Алоизий большим пальцем провел линию на своей шее. Мастер почувствовал, как слабеют его ноги, но держался как обычно. — Трамваем. Писатель все же облокотился на стол, чтобы не упасть. — Чепуха какая-то, — сказал он, все ещё надеясь на шутку друга. — Как трамваем? Ты чего? Это же было в… — Мастер осёкся. Он никогда не говорил и не показывал свой новый роман Алоизию. — На прошлой неделе. Иван с ним был тогда. Берлиоз под трамвай упал. Бездомный с ума как будто сошёл. Кричал, что его убил кто-то. Но все же видели, что под трамвай сам упал. Так люди говорят. И вот сегодня прощание было. А гроб открывают, а там… Там в общем, нет головы. Просто нет. Мастер налил себе стакан вина и выпил его залпом. Предложил гостю. Тот не отказался. — Такое невозможно, Алоизий. — Невозможно не потому что такое не происходит на свете. Происходит все, что угодно. Даже немцы, говорящие по-русски в новой Москве социалистического будущего. Невозможно, потому что именно так смерть Берлиоза описал Мастер в своём романе. — Я бы и сам не поверил, если бы не увидел своими глазами. Алоизий посидел молча ещё немного и ушёл с вопросом, оставленным на пороге: «Что же это делается, а?» А Мастер курил сигарету за сигаретой и ждал, наворачивая круги по своей маленькой квартире. Он пытался отвлечься, скоротать время, вернуться к рукописи, но теперь он не мог её даже видеть. Писатель убрал её в стол, как будто надеясь, что так она больше не принесёт никому вреда. И он ждал, ждал, ждал. Ходил от книги к книге, разложенных по углам и всем горизонтальным поверхностям, кроме кровати. Даже на диване парочка лежит. Мастер пытался читать, спать, пить, но мысли продолжали бешено крутиться в его голове и ничего не могло их замедлить, кроме него. Он ведь всё это выдумал. Это невозможно. Он и Сатану выдумал. И Воланда выдумал. Но Берлиоз мёртв. Его голова пропала. Мастер почувствовал, как подкосились его колени и он начал падать прямо там, где стоял, но успел ухватиться за спинку стула. Что же ему делать? Что ему делать? Эта волчья жизнь совсем свела его с ума. Ничего этого нет. Что же ему делать? Оставалось только ждать того, у кого были все ответы. Даже, если он был его галлюцинацией. Наконец, Воланд пришёл в тот же день. Вернее, вечер. Солнце еще не скрылось за горизонтом. Он вошел без стука, почти не слышно. Только трость и каблуки лакированных туфель выдавали чужое присутствие. Мастер замер посреди квартиры, как загнанное в угол животное, не смея дышать или шелохнуться. Профессор ступал не торопясь, отмеряя каждый шаг, каждую ступеньку, спускаясь в маленький подвал, не сводя глаз с его хозяина, и улыбался. Улыбка его была такой же тихой и режущей насквозь, как ее обладатель. — Вы меня ждали? — спросил он с намеренно сильным акцентом, говоря медленнее, чем обычно. Воланд остановился, достигнув последней ступеньки. — Скучали, может? — Мастер не дал ответа. Тогда улыбка иностранца померкла. — А я скучал по Вас. Что же Вы молчите, mein Freund? Вам неприятны мои слова? — Он склонил голову к плечу. В горле у Мастера было сухо. Он попытался пошевелить языком и был удивлен, когда у него получилось сложить звуки в слова: — Я, профессор… Мне льстят Ваши слова, это правда. Я Вас ждал, профессор. Лицо Воланда расслабилось в удовлетворении, и он прошел вглубь квартиры, мимо писателя, прямо к дивану, на котором проводил много времени. — Ждали? Любопытно. Для чего же? Может быть, Вы хотите у меня что-то попросить? Мастер покачал головой. — Нет, только спросить, — сказал он, чувствуя, как постепенно к нему возвращаются его силы и спокойствие. Он пододвинул стул и сел рядом с гостем, бессознательно зеркально отражая их первую встречу. — Спрашивайте. — Воланд не казался удивленным. Его улыбка была довольной и расслабленной. — Я даже не знаю как спросить… — Так и спрашивайте, ну же! Мастер пристально вглядывался в лицо Воланда, как будто ища в нем что-то. Возможно, доказательства того, что он был галлюцинацией. Лучше уж пусть он сам окажется сумасшедшим, чем его вымысел реальностью. Он долго выбирал правильный вопрос. — То, что происходит в моем романе, происходит в реальной жизни или только в моей голове? Выражение лица Воланда как-то вдруг смягчилось, а глаза смотрели на писателя с нежностью и искрой смешинки. Как будто ребенок спросил забавную глупость у взрослого. Иностранец сместился на кресле, сев прямее и постарался выглядеть серьезным. — Безусловно, все происходит в Вашей голове. — Мастер не знал он испытывал страх или облегчение. — Но почему оно не может происходить и в жизни? — Воланд опустил взгляд, подбирая дальнейшие слова, а когда поднял его вновь, они уже светились от новой идеи. — Mein lieber Meister, Sie sind überhaupt nicht gesund. Kommen Sie mit mir, es wird Ihnen besser gehen. Das werden Sie sehen! Рука в перчатке легла поверх обнаженной руки Мастера и слегка ее сжала, приободряющее. — Wohin? — Вперед в будущее! — улыбнувшись шире, воскликнул Воланд в восторге. — Sie werden alles sehen, mein Lieber, alles. Das kann ich Ihnen versprechen, auch wenn die Versprechungen nicht in meiner Natur sind. По просьбе профессора, Мастер надел свой лучший костюм (тот, который он не носил каждый день) и на черной машине они поехали куда-то с тем же Коровьевым за рулем. Воланд молчал всю дорогу, смотря вперед перед собой, но никуда в действительности не обращая свой взор. Словно, он о чем-то глубоко задумался. Писатель не решился прервать тишину, как и водитель. Вскоре они остановились перед входом в Варьете. Коровьев открыл дверь для своего «мессира», но когда уже направился к двери со стороны Мастера, тот коротким, едва заметным жестом руки, запретил ему. Воланд сам обошел автомобиль и, вежливо улыбаясь, открыл для своего писателя дверь, подавая ему руку в кожаной черной перчатке. Не раздумывая, мужчина оперся на нее и вышел из машины. — Так Вы говорили про пьесу «Вперед в будущее». Откуда же у Вас билеты? Их распродают в первый же день. — Скажем так, мне посчастливилось познакомиться с директором Степаном Богдановичем. Он любезно предложил мне два билета. Они нашли свои места в партере как раз тогда, когда погасили свет и Бенгальский начал монолог. Мастер искренне не понимал зачем Воланд захотел посмотреть такое и зачем он ему это показывает, но профессор казался очень увлеченным и довольным происходящим. Писатель же просто послушно ждал, когда же он «er wird alles sehen». Когда на сцене началась социалистическая вакханалия, Воланд вдруг придвинулся ближе к мужчине, почти положил подбородок на его плечо, обдавая теплым дыханием беззащитное ухо, и совсем не почти положил ладонь на его колено, прошептав, что сейчас вернется. А затем всё изменилось. Спектакль пошел не по плану. На сцену вышли Коровьев в гриме, еще какой-то крупный и пугающий человек, а на велосипеде выехал кот. Они всех растолкали, что-то кричали и объявляли. Несчастный Бенгальский пытался как-то спасти положение непроходимой чепухой, которую он говорил зрителям. А затем появился он. Воланд. Мастер чудом сдержал себя и не вскочил с места. Профессор выглядел не просто величественно, потусторонне, а прекрасно. Как бывает прекрасна горячая кровь на белоснежном снеге. Писатель, как завороженный, смотрел на происходящее. — Скажи мне, любезный Фагот, как по-твоему, ведь московское народонаселение значительно изменилось? — обратился Воланд к Коровьему. Даже голос звучал его не как обычно. «Клетчатый» ему что-то звонко и быстро отвечал. — Ты прав. Горожане сильно изменились, внешне, я говорю, как и сам город, впрочем. О костюмах нечего уж и говорить, но появились эти… как их…трамваи, автомобили…. — Фагот снова что-то сказал. Затем снова влез Бенгальский. — Сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне? И началось по истине дьявольское представление. Люди вскакивали с мест, теряли себя, а Бенгальский потерял голову. С потолка летели советские деньги и прочее и прочее. Все это под пристальным, но скрытым за темными очками, взглядом профессора Воланда. Однако Мастеру казалось, что на протяжении всего «спектакля» тот не сводит с него своих разноцветных глаз. — Ну что же, они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их… Наденьте голову! — Воланд встал со своего трона, развернулся и взмахнул плащом, исчезая. А на сцене представление свиты Воланда продолжилось. Мастер подскочил с места и поспешил к выходу, неровно и часто дыша. На улице никого не было, кроме Воланда, любовавшегося на Луну. Писатель замер, глядя на его спину издалека. Мужчина обернулся к нему и громко сказал, улыбаясь: — Вам понравилось представление? — Пожалуйста, — Мастер подошел к нему. — Пожалуйста, скажите, что я сошел с ума. Воланд с искренним удивлением посмотрел на своего друга. — Что же Вы, mein lieber? Вы никак не сумасшедший, а даже наоборот — в полном и ясном уме. Скажите, Вам понравилось моё представление? Мастер отступил на шаг назад. Значит, ему ничего не привиделось. — Это не может быть правдой. Это было в моем романе. — Вы не в обиде на меня за то, что я позаимствовал Вашу идею? Только для того, чтобы почтить автора, — с чувством сказал Воланд, прижав ладонь к тому месту, где у него должно быть сердце. — Нет, что Вы, профессор, — глухо, едва слышно ответил Мастер. — Мне нужно домой. Я хочу домой… — Это можно. К ним подъехал все тот же черный автомобиль. Коровьев, как ни в чем не бывало, вышел и открыл для них дверцу. Воланд, положив ладонь на спину писателя, прямо между лопаток, и посадил его на заднее сиденье, сев следом. Мастер чувствовал себя как в бреду, едва ощущая вокруг себя окружающий мир, но тепло от тела иностранца ощущалось как никогда материально, рядом, реально. Он не помнил, как они оказались снова в его квартире, как руки в перчатках уложили его на старый диван, как зажглись свечи. — Schlafen Sie, lieber Meister. — Скажите, мне, Воланд… Вы — это он? Из моего романа… Мастер не запомнил ответа, но на следующее утро отчетливо помнил черный и зеленый глаза, смотрящие на него с невероятной тоской, которую не способен выдержать ни один смертный.***
С того вечера в Варьете, Воланд еще долго не появлялся. Счет пошел на недели. Все это время Мастер не притрагивался к рукописи, не находя в себе сил и смелости ее закончить. Не находя просвета, утешения, смысла, писатель большую часть времени проводил в постели. Иногда он выбирался на улицу, чтобы не гулять, а шататься по серым, грязным, шумным улицам Москвы, которая бесконечно переделывалась во что-то неузнаваемое для него. Неужели это его любимая Москва? Люди исчезали в ней и никто не задавал вопросов. Скоро исчезнет и сам Мастер. Он знал, что осталось недолго. И все же, одной особенно холодной ночью, когда часы пробили ровно трижды, с его уст негромко, шепотом, слетело заветное имя. Писатель стоял посреди комнаты, а когда обернулся, то увидел, что на диване сидел Воланд, широко улыбаясь и также широко расставив ноги в высоких сапогах. Он держал в руках бюст Пилата. Черты лица Сатаны, едва выхватываемые светом ничтожного количества свечей, едва ли были живее этого бюста. — Я думал, Вы больше не придете… — тихо сказал писатель на выдохе. — Ich werde nicht gehen, bis du die Affäre beendet hast, mein Meister. Писатель сделал глубокий вдох. — Я хочу заключить с вами сделку, — тихо, но уверенно сказал Мастер, смотря прямо в глаза Воланду. — Вы ведь покупаете души людей, верно, профессор? Я хочу продать Вам свою. — Он сел на колени сбоку от князя Тьмы и смотрел на него теперь снизу вверх. На этих словах мужчина напротив скривил лицо в смеси отвращения и усталости. Он тяжело и громко вздохнул, смотря на писателя с оттенком снисхождения, но все еще, преимущественно, с глубоким уважением. — Прошу, не надо, mein Meister, — сказал Воланд с пренебрежением. — Это всё пошло и не достойно Вас. — Было видно, что мужчина еще даёт шанс Мастеру отказаться, передумать, не воспринимая его требование всерьез. — Сатане не по нраву моя душа? — Писатель выпрямился и усмехнулся. — Ведь вы так беспечно разбрасываетесь самым ценным, что у вас есть. Право, я мог бы и подумать, что она ничего не стоит. — Воланд врал и Мастер понимал это. — Воланд, — Он, почувствовав в себе смелость, способную сокрушить даже Сатану, положил руку поверх руки профессора в перчатке. — Ich bin bereit, ein Sklave für dich zu sein, wenn ich es wert bin Все наигранное раздражение и снисходительность мигом спали с Воланда. Его глаза вдруг потемнели, уголки рта опустились вниз, и он, приблизив лицо к писателю, сказал на немецком: — Eure Seele gehört nicht mir. Er hat es nicht gesagt, — Я бросил заключать сделки ещё несколько столетий назад, mein Meister. Никогда и ничего не просите. Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. — Я знаю, профессор, но я все же хочу попросить. И я бы хотел извиниться за то, что нарушаю это правило. — Прощение — это не в нашей компетенции. — И все же… — Ведь Вашу душу ждут, — проговорил Воланд с едва уловимым оттенком разочарования, как последний аргумент. Мастер понял, что почти получил то, чего хотел. — Простите меня, мессир, но ни Бог, ни Сатана не властвуют над моим выбором. Верхняя губа Воланда дернулась в раздражении. Он тяжело вздохнул и перекинул ногу на ногу, сжимая правую руку в кулак так, что заскрипела перчатка. — Безусловно, так и есть. — Профессор растянул губы, но вместо улыбки получился оскал. — Черт бы побрал людей и вашу свободу воли. Я говорил Ему… А впрочем, — Воланд резко прервал себя и махнул левой рукой, словно отгоняя муху. Его улыбка вновь стала приветливой, хоть глаз она и не коснулась. Он поддался еще ближе к писателю, заглядывая в голубые глаза. — Когда дело касается людской воли, даже Он бессилен. Ну хорошо! Положим, я получаю вашу душу. Чего же вы просите взамен? Только предупреждаю Вас, mein Meister, бойтесь продешевить. — Я хочу быть подле вас, мессир. — На этих словах, сохраняя прежнее выражение лица, Воланд едва заметно отпрянул от Мастера, выдавая свое удивление. — Я не хочу жить в мире людей, я очень устал. Я хочу писать и не бояться каждую секунду своей жизни, не ужасаться, не истекать кровью в сердце. — Ведь если не истекать, как Вы говорите, кровью, тогда и романа не будет. На это я не хочу пойти. — Тогда будьте со мной, пока я пишу, а когда закончу — забирайте мою душу. Потому что один я его не напишу, я знаю. Завтра я наверняка перережу себе вены, потому что не хочу так. — Mein Freund… — Воланд хотел еще что-то сказать, но замолчал и стал прожигать Мастера взглядом, одновременно мыслями находясь где-то в другом месте, словно решая еще какую-то задачу. — Назовите мне условия, — после долгой паузы сказал он. — Вы оберегаете меня все время, что я пишу роман. Оберегаете меня от всего и всех. И я напишу Вам Ваше Евангелие, — На последних словах уголок рта Воланда дрогнул, искривляя его улыбку. — С последней строчкой, с поставленной точкой, моя душа Ваша. Подле Вас. — Быть подле меня — это наказание. — А я и не жду награды за свои действия. Берите, мессир, иначе ни строчки не напишу. Лицо Воланда стало холодным, неживым. — Шантажировать Сатану вздумали? — строгим и мрачным голосом спросил он. — Никогда не торгуйтесь с Дьяволом! Мастер молчал, лишь с блеском в глазах смотрел в лицо того самого Сатаны. — Коли жить не хотите, так и прыгайте, — продолжил профессор, откинувшись на спинку дивана, и кивнул подбородком куда-то в сторону, словно указывая на эфемерное место, откуда можно спрыгнуть. Оба прекрасно понимали, что это был блеф. — Я ничего больше не хочу в жизни, мессир. Я ничего не буду писать. — Eigensinnig! — не выдержал Воланд. — Родители Вас не учили ничего не брать из чужих рук?! — Я никогда не был прилежным сыном. — Ни своим родителям, ни Ему, подумал Мастер с тоской. — Quod ita sit! — Воланд стянул черную кожаную перчатку с правой руки, обнажая свои длинные, ухоженные пальцы, и протянул ладонь для рукопожатия. — По рукам! — Он широко улыбнулся, его брови взлетели вверх и у глаз появились морщинки. Испугавшись, что в последнюю минуту его рука дрогнет или сердце передумает, Мастер протянул руку в ответ и почувствовал ледяную, цепкую хватку Сатаны. Он подумал, ни тот ли этот холод, который описывал Данте. Мужчина все ждал, что что-то произойдет: всплеск энергии, сияние, что угодно, но все осталось как было. Даже Воланд не изменил своего выражения лица. — Und jetzt, извольте расписаться, — сказал он, разрывая прикосновение и доставая из внутреннего кармана пиджака сложенную вдвое небольшую бумажку. — Это что же — расписка? — удивился Мастер такой обыденной земной вещи. Воланд лукаво улыбнулся и сказал: — Знаете, как говорят: «бюрократию изобрел Дьявол». — Он передал бумажку Мастеру и подал ему черную перьевую ручку из того же внутреннего кармана. Мастер, не дрогнувшей рукой, взял ручку и оставил свою подпись: заглавную букву «М». Сделка была совершена. Он испытующе посмотрел на нового хозяина его души и встретился со всепоглощающим его взглядом. Страх, измождение, тоска, покинули его тело, оставляя после себя бледный, едва заметный след. Воланд вдруг наклонился совсем близко и обнаженной рукой обхватил подбородок человека, притягивая его голову ближе к себе. Он долго всматривался в голубые, бесстрашные глаза. — И нисколько не сожалеете? — медленно спросил князь. — Я о многом сожалею, мессир, но только не об этом. Уголок рта Воланда дрогнул, не решившись подняться или опуститься вниз. — Пишите роман, mein Freund, — сказал он почти ласково и ушёл. Но Мастер больше не боялся. Он уснул, не видя снов.