Муравьиные круги

      Первым ко мне пустили Волка.       Он толкнул дверь, полусонный и лохматый, в клетчатой рубашке поверх пижамы, сбросил на пороге рюкзак и потребовал у сестры Софьи съемную ручку от окна. Камешек, застрявший в подошве его кед, истошно процарапал мокрый стерильный пол.       – Здесь задохнуться можно, – заявил он то ли ей, то ли мне. – Самый настоящий Могильник.       Когда в палату ворвался сквозняковый порыв лета – тех самых увядающих деньков, где еще теплится прибитый дождями жар асфальта, где в прелой траве блуждает дым костров, где стрижи оглашают граем небо над пустырями, низкое и по-утреннему безмятежное, – я вдруг впервые за месяц ощутил, что дышу свободно. Словно сестра Софья не выполняла каждое утро то же, что сделал Волк. Словно он открыл совсем другое, новое окно, что все это время было наглухо запечатано и поддалось только его руке.       – Вот так вот, – сказал он с какой-то повальной безысходностью в голосе и постучал костяшками о пластик фурнитуры. – Еще один жалобный скрип под гайками деспотического режима.       О том, что ни съемные ручки, ни кованые решетки не появились бы на окнах без его прямого участия, он скромно умолчал.       Волк был таким, каким я его помнил. Тощим, взъерошенным, с неизменно обгоревшими щеками. Волосы, свалявшиеся после сна, у правого виска стояли вихрем. Пока я на него пялился, как придурок, он выглянул в коридор, холодно улыбнулся сестре и вычертил в воздухе – между мной и дверью – какой-то хитрый зигзаг, надо думать, подразумевавший, что хочет поговорить со мной наедине.       Стоило бы изобразить приличный вид – для начала сесть поровнее, – но одеяло, которое я так долго устраивал, начало предательски сползать, и я вскоре бросил попытки. Уж лучше я покажусь слабее, чем есть, нежели буду опять битый час с ним возиться.       – А это еще зачем? – спросил я, когда сестра Софья вышла, и кивнул на медицинскую маску в его руке. – Мне же сняли диагноз.       Голос меня не слушался. Отражал какую-то совсем не ту часть меня. Каждое произнесенное слово казалось натянутым и жалким, словно я очень старательно пытался выглядеть не собой и у меня очень бездарно получалось.       – А... Это так. – Волк скомкал маску и заоглядывался, прикидывая, куда бы ее сунуть. – Боялся, что без нее развернут обратно. Там нас не очень-то информируют о твоем состоянии, чтобы ты знал.       Он замер посреди палаты и потер бровь запястьем, словно забыл, что хотел сказать. Вид у него был помятый. Создавалось впечатление, что он еще не до конца проснулся, а уже с утра пораньше мчался в лазаретное крыло.       – То есть, вообще не информируют, – поправился он, – одни сплошные слухи. Сиамцы почти убедили всех, что ты умер. Якобы твои письма подозрительные, а значит, написаны не тобой, так что ты не пугайся, если кто вдруг назовет тебя, типа, богом, – внезапно закончил он, пока я пытался догнать его галопирующую мысль.       – За меня сестра писала под диктовку, – объяснил я, а сам подумал: а ведь я их потом не читал.       – Тогда все понятно. – Волк серьезно кивнул. – В телеграмму проникли вражеские уши. Ну ты даешь.       Сестра Софья мне нравилась меньше, чем предыдущее Пауки, и мне тут же легко представилось, как она по приказу Януса добавляет в мои письма отсебятины в самых подлых паучьих целях. С нее станется.       – Даже не хочу знать, что там было написано, – поморщился я.       – Гадости. Непростительные ошибки. За такое раньше расстреливали. – Волк сбросил кеды и без малейших колебаний забрался с ногами ко мне на койку. – Слушай, ты не против, если я у тебя тут немного досплю?       С информированностью у меня проблем было не меньше. Мне писали все что угодно – от коротких записок с сухими пожеланиями до потрясающих по своей художественной силе стихов, – но все это было не более чем красивой шелухой. Никаких новостей, никаких подробностей. Изредка всплывали чьи-то клички, но о людях говорили так мало, словно боялись сболтнуть лишнего. Верхом конкретики стал памфлет Макса о новоиспеченном директоре – целых одиннадцать строчек, яростно отбитых на печатной машинке, из которых я вынес, что директор кретин и что Доктор Ян подспудно с Максом солидарен, иначе письмо бы до меня не дошло.       Тогда я попросил сестру Софью передавать от меня записки. Подозревая, что важные сведения не доверят в третьи руки, я интересовался поверхностно. Спросил, как дела у Слепого (о нем не звучало ни в одном письме, что не могло меня не насторожить); не повстречал ли кто-нибудь рыжего мальчика и рыжую девочку (в лазарете таких не видели); уволился ли Лось. Все то, что я не мог узнать у новых Пауков, еще не освоившихся в пучине незнакомых лиц, кличек и прозвищ.       Я рассчитывал, что ответное письмо меня успокоит, но вместо отклика на следующей день я получил букет. Куцый, отцветший и явно надранный на заднем дворе кем-то с эстетическим интеллектом дятла. Вероятно, мою записку потеряли, предположил тогда я, и отправил еще одну.       Никакого ответа не последовало.       Чувствуя себя идиотом, я перечитывал письма вдоль и поперек, выискивал скрытый смысл, пока мне не начало казаться, что еще немного – и он найдется там, где его никогда не было.       Так проходили недели.       Иногда мне думалось, что там, по ту сторону Могильных фильтров-дверей, давящих любые сигналы извне, никого нет. Мои вопросы уходят в пустоту, теряются в ней, как теряется луч фонарика в зиянии ночного неба. Их письма могли быть написаны когда угодно. Я представлял, как они пылятся стопочкой на столе у сестры Софьи, как она приносит их мне по одному в день, а может, даже пишет их сама, чтобы я не узнал о чем-то, о чем не должен знать. Может быть, о том, что мой старый мир исчез и я остался один.       Нужно ли говорить, как сильно я удивился, когда Волк действительно пришел. Я давно отчаялся поговорить с живым человеком; все пребывание в Могильнике сводилось только к одному сценарию, что выполнялся снова и снова муторной чересполосицей – еда на дребезжащих тележках, обходы, физиотерапия, обследования, и всегда этот застывший в безвременье вид за окном: желтое небо, дома за пустырем с черными глазницами окон, редкие отстраненные фигуры бредущих людей… Это казалось бесконечным. Будто кроме этого и не может быть ничего другого, попросту не существует продолжения. Не иначе как бред воспаленного сознания, только вот затянувшийся до безобразия. Волк стал самым настоящим, самым живым из всех, кого приводили ко мне холодные коридоры лазарета, и я вдруг поймал себя на том, что тихонько пинаю носком его рюкзак, чтобы убедиться (наверняка!) в его реальности.       С его стороны было не очень по-товарищески завалиться спать, когда я о стольком хотел поговорить. Что стало со старшими? Были ли вести от Седого? Почему уволился весь персонал? Где Смерть, мальчик из дальней палаты, рассказавший мне про Прыгунов и Ходоков, жив ли он? Куда подевался старый директор? Вопросы, вопросы, вопросы… Теперь, когда я убедился, что старый мир еще держится, они хлестали из подсознания, накопленные годами, и меня затапливало их половодьем.       Пока я разглядывал до тошноты опостылевшие стены, Волк посапывал, привалившись к изножью кровати, и что-то бормотал себе под нос. Говорить во сне, по его словам, он начал после того, как ему в этой самой палате приснился кошмар. Жутким он был по праву: Волк заледенел то ли в снегу, то ли в айсберге, все тело медленно парализовало. «Было холодно до чертиков, – рассказывал он мне. – Пытаюсь крикнуть, чтоб меня раскопали – и не могу. А Пауки только стоят и с меня смеются. Когда я проснулся, мне сказали, что у меня температура подскочила под сорок. Ее сбивали, чем могли, а я всю ночь шептал всякую чепуху про Антарктиду…» Я не знал, была ли в этом рассказе доля правды, но, проторчав здесь месяц, мог с уверенностью сообщить – сны на этой кровати снятся максимально отвратные.       Иногда мне надоедало плевать в потолок и я пытался включаться в его дремотный диалог.       – Ерунда это все… – бормотал Волк, тяжело вздыхая.       – Что ерунда? – тихо спрашивал я, чтобы его не разбудить.       Волк опять недовольно вздыхал и натягивал повыше одеяло (которое у меня, конечно, отобрал).       – Ну, эта затея с бассейном… – едва размыкая губы, отвечал он. – Нам не хватит чайных пакетиков…       В общем ничего интересного он мне не так и не сообщил, и я вскоре оставил человека в покое.       Но поговорить нам не удалось и потом. Через два часа заявилась сестра Софья, растолкала Волка и сказала, что у него десять минут, чтобы убраться. Настроение она мне испортила так же молниеносно, как до этого подняла.       – Я тут никому не мешал! – возмутился осоловелый Волк, но она уже вышла и громыхнула дверью. – Вот же подлая душонка…       Солнце давно поднялось. Золотые кляксы неторопливо ощупывали подоконник, подрагивая от ветерка. Волк подтащил к себе грязные кеды и принялся их зашнуровывать. Потом хлопнул себя по лбу, свесился к рюкзаку и вывалил мне на одеяло всякое барахло. Книги, футболки, батончики, деревянный массажер, амулеты от порчи, солнечные очки, помятую бандану в цветочек, один почерневший банан и ворох записок.       – Это от наших, – сказал он, и добавил, будто оправдываясь: – Мы не знали, что тебе нужно.       – Да, в общем-то, ничего, – честно ответил я. – Но спасибо.       Я и сам не знал, что мне нужно. Я – скучный пациент. Не курю, не раскладываю пасьянсы и не питаю жгучей страсти к журналам с полураздетыми женщинами, а потому представляю наименьший интерес для всех, кто убежден, что визиты в лазарет без контрабанды теряют исконный смысл. Впрочем, книги, как оказалось в будущем, были очень кстати.       Мы запихали все это на единственную свободную полку тумбочки – точнее, запихивал Волк, а я удивлялся, как это все туда поместилось. Потом мы разделили один банан и уныло его съели.       – Ты во сне пытался заварить бассейн чая, – сообщил ему я. – Ты придумал, чем его вскипятить?       Я решил, что это его повеселит: ему только дай пообсуждать дурацкие сны, но Волк вдруг насторожился и уставился на меня очень внимательно, ковыряя ногтем ссадину над бровью.       – Я опять, да? – помолчав, спросил он. Бегло отвел взгляд в пол, и опять – на меня. – Разговаривал?       – Ага.       Он задумчиво облизал губы, помрачнев:       – А что я еще говорил?       – Больше ничего.       Он недоверчиво на меня посмотрел.       Я вдруг поддался внутреннему едва объяснимому порыву получить хоть крупицу информации и попробовал соврать наугад:       – Кажется, еще что-то про Слепого. Не слишком разобрал.       – А, – отмахнулся Волк. Я следил за его реакцией, но он будто бы расслабился и сонно тер ладонью глаз. Значит, со Слепым все в порядке, предположил я, и как камень с души свалился.       – Кстати, он зайдет?       – Слепой? – Его голос приобрел хвастливые нотки. – Слепой сюда под дулом не полезет. А если совершит подвиг – все равно не пустят. Но могу ему что-нибудь передать.       – Не нужно ничего передавать. Просто скажи, как он.       – А разве по нему можно что-нибудь понять? – Волк напустил безразличный вид. – Молчит, как молчал. Когда мы собирали тебе набор юного Лазаря, кинул в меня транзистором.       Он покопался в рюкзаке и продемонстрировал мне дряхлый радиоприемник, забитый крошками во всех возможных щелях.       – Думаю, он рад, что ты воскрес.       И вдруг переменился в лице, сгреб меня за плечи и крепко обнял, прямо так, не выпуская транзистор из рук.       – Живой, – и он расхохотался, – просто охренеть, что ты живой…