Муравьиные круги

      Волк навещал меня каждый вечер.       Дни августа тянулись к сентябрю, бессолнечные, сырые и ничем не примечательные. Дожди беспрестанной канонадой гремели по карнизам. В один из таких дней он приволок с собой шахматную доску, и в мою кромешную лазаретную рутину пробился крохотный лучик досуга.       Волк оказался таким же игроком, как я – никакущим. Я приблизительно помнил, как ходят фигуры, и объяснил ему все, что только удалось воскресить в памяти, опасаясь, что если я не возьмусь за это сам, он откопает какой-нибудь занюханный самоучитель для задротов и заставит меня вместе с ним его читать. Правила я тоже помнил смутно. Особенно хромала рокировка – один черт догадывался, как она должна происходить, Седой, обучая меня, уделил ей всего одну фразу, и то вскользь, – но Волк утешительно заявил, что правила в бою не так важны, как равенство возможностей, поэтому мы оба с чистой совестью рокировали королей с конями и ферзями, по вертикали и горизонтали (по диагонали, я сказал, уже перебор).       За эти дни я не на шутку к нему привязался. Мне было с ним веселее терпеть карантин, хотя большую часть времени мы толком ничем и не занимались: он трепался о всякой чепухе, помогал мне с упражнениями, перебежками курил в окно, выдыхая дым под секущие струи ливня и размазывая грязь по подоконнику. Стоило матовой двери закрыться за его спиной, и я уже не мог вспомнить, о чем можно было столько болтать – вечер как стирало.       Впрочем, один разговор почему-то отложился в памяти.       – Ты стал больше сомневаться, – заметил Волк, придирчиво разглядывая шахматное поле. Моего короля он уже вечность гонял по всей доске и ни на йоту не приблизился к выигрышу.       – Я подло прикидываюсь, – признался я. – На самом деле у меня не так много вариантов. Отступать почти некуда.       Волк боднул белобрысой челкой.       – Нет. Я – в целом, не про сейчас. Не про шахматы.       – И что, – спросил я, – это плохо, что я сомневаюсь?       Он поднял на меня рыжие глаза. Лампы лазарета выедали их цвет. Превращали в какие-то бурые, совсем безжизненные.       – Это хорошо. Ты мне нравишься. Вот таким, какой ты сейчас. В тебе, по правде сказать, много всего поменялось, но это... это – сразу бросается в глаза. Кузнечик был упертым. Он сперва во что-нибудь верил и только потом искал подтверждения. Не наоборот.       Я скривился. Любое упоминание моей прежней клички доставляло мне необъяснимый дискомфорт – да еще в таком контексте. Словно мы тут говорим о почившем.       Волк задумчиво перебрасывал деревянную фигурку в пальцах.       – Знаешь, меня настораживают люди, которые ни в чем не сомневаются, – поделился он. – Даже пугают.       Он так это сказал, почти с волнением, что мне сразу стало понятно: он говорит не о прошлом. Не обо мне. На его душе скреблось что-то свежее, оно же плескалось в отражении беспокойных глаз. О ком шла речь, догадаться было нетрудно.       – У Слепого другая логика, – я пожал плечами. – Точнее... такая же, но размазанная по другой плоскости. Бесполезно пытаться ее понять из нашей.       – Ага, ты тоже заметил?       Волк с готовностью вскинул голову, словно не ожидал, что я пойму его.       – Как будто урезана, – задумчиво добавил он. – Эта плоскость. Бывает, слушаешь и искренне поражаешься: да что творится у человека в голове, если на выходе через рот получаются буквы в таком порядке?       Мне было нечего на это ответить – перемывать кости Слепому я не собирался, и уже пожалел, что по неосторожности эту тему спровоцировал.       – Иногда я не знаю, что творится у меня самого в голове, – признался я и спешно поискал глазами, на что бы его переключить. – Кстати, что за царапины у тебя на руках? Ты отбивался от бешеной кошки?       Интересно, чем же его так задел Слепой?       – Это не царапины. Это БП. Болезнь Потерявшихся. – Волк закатал рукава до локтей и продемонстрировал мне голые предплечья. По загорелой коже тянулась цепочка розоватых ссадин, местами разодранных до спекшейся крови.       – Не чеши, – проворчал я. – Занесешь всякую гадость.       – И вот еще.       Волк задрал рубашку и показал живот. Я наклонился и, нахмурившись, выпрямился:       – Впервые слышу о таком. Может, это ветрянка?       – Ветрянка – это ветрянка. А это БП.       – Господи, называй, как хочешь. Где ты умудрился это подцепить?       Волк отделался неопределенной ухмылкой.       – Со мной творятся странные вещи, – обстоятельно поведал он, и я уже по одному его тону понял, что сейчас услышу полную чушь. – Бывает, засыпаю в своей кровати, а просыпаюсь совсем в другом месте. Однажды открываю глаза – а я в пижаме посреди улицы. В одной руке у меня новенький комплект резисторов, в другой – аэрозоль от тараканов. Тоже новый. Лезу в рюкзак – а там блок «Бонда». Табаки утверждает, у меня редкая форма лунатизма. «Прагматично-хозяйственная».       Несколько секунд я не представлял, как на это реагировать.       – Оттуда и БП, – подытожил Волк, откинувшись спиной на кровать. – Как морская болезнь, только, знаешь, наружная. Проходит за пару дней, но вот ведь чесучая штука...       – Изолятором пахнут такие формы лунатизма, – наконец покачал головой я. – Или чем похуже. Ты закругляйся с этим, Серый.       Волк не воспринял мои слова всерьез.       – Перестань. Как, по-твоему, старшие разживались сигаретами? Углями для кальянов? Всеми остальными скарбами человечества? Наткнулись в подвале на благодатный неиссякаемый поток прямиком из наружных табачек?       Я побольнее пнул его в щиколотку.       – Ты спятил.       На лице Волка промелькнуло недоумение.       – Люди меняются, Тутмос, уклад над ними – нет. Нам ничего не остается, кроме как вписаться в ритм того рыночка, что установился здесь еще задолго до нас. Летуны – это те столпы, что держат всю экономику, понимаешь? – Он постучал костяшками по стене над головой, как бы намекая на их монументальность. – Нет Летунов – нет экономики. Нет экономики – стагнация – откат – плинтус. Листья будем жевать.       – Никто тебе не предлагает отказаться от Летунов, – сказал я. – Ты, главное, следи, как бы эти столпы не сверзились конкретно на тебя. Конкретно на твою голову.       Острый взгляд Волка смягчился.       – Ты параноик. Чуть больше, чем нужно для выживания.       Он занес руку, чтобы потрепать меня по волосам – секунда растерянности – и сообразил шмякнуть мне ее на плечо.       – Ночной дозор слишком пьян в вечерние часы, чтобы заметить, какие великие дела вершатся под его носом, – заверил он. – Через дыру в заборе.       – Я ничего не говорю про «ночной дозор». И даже про директора ничего не говорю.       – Тогда о чем ты?       – Ты знаешь, о чем я.       Летунов в Доме не любили. Слишком много в них было Наружности, больше, чем в любом тупоголовом Ящике, больше, чем в пропахнувших уютными малосемейками новичках. Ни один Летун за всю историю не был вожаком – об этом мне тоже было известно по рассказам Седого.       Волк облизал губы, сел и задумчиво уставился на шахматное поле. Мы давно забыли, чей ход следующий.       – Я же сказал, – тихо, но твердо ответил он. – Люди меняются.       – Ты не согласишься, – горько усмехнулся я, – но это первое, в чем полезно начать сомневаться.

***

      Подошвы серых и белых кед синхронно отсчитывали плитки.       До спальни оставался один коридорный переход. Переход, состоящий из бесконечного количества шагов – ведь немыслимо, чтобы столько отчаянных рассуждений вместилось в этот короткий маршрут от стерильного крыла лазарета до меловой надписи «Вдохни Чумы», скромно расположившейся поперек дубового косяка.       Дом окликал меня из каждого угла. Задирал, щерился в спину, напевал благословения и сыпал проклятиями. Я волочился за Волком, погруженный глубоко в себя. Непроницаемый к стенам и их говору, подтекающему красками и шероховатому на ощупь. Как скоро я верну тот позабытый навык их слушать и слышать? И верну ли вообще?       Дверь отделяла тишину коридора от тишины неизвестности.       Я замялся перед тамбуром. Левая лодыжка нервно зачесалась. Я растер ее подошвой – и зачесалась правая. Картина, которую я себе представил, накрепко засела в моей голове и не оставляла и тени утешения. Допустим, я делаю шаг в спальню. Допустим, встречаю приветствия в свою сторону. Может быть, чьи-то объятия. Прохожу к своей кровати и… что дальше? О чем говорят с людьми, которые потеряли тебя на пару месяцев, а ты их – на чертовы годы? Сколько лет прошло? Шесть? Семь? Какого человека они ожидают увидеть? Или я слишком смел в своих предположениях, что люди-за-дверью все еще помнят меня?       Это какой-то абсурд.       – Порядок?       Волк держался за дверную ручку и не спешил открывать.       – Если выражаться аллегорично… – сорвалось с языка прежде, чем я одернул себя, – пытаюсь понять, что чувствует крокодил, в котором от головы до хвоста пять метров, а от хвоста до головы – семь.       Волк присвистнул. Сгреб меня за плечи и пристально посмотрел в оба глаза по очереди. Смотрел долго, перенацеливал зрачки, как офтальмолог, изучающий катаракту, и наконец коротко хохотнул.       – Эх ты, крокодил, – сказал он. – Ты наш. Чумной Дохляк до мозга костей. Распространитель заразы. Никакому Могильнику это не вытравить, ясно тебе?       И, пока я думал, что я хочу ему ответить, и хочу ли я чего-нибудь вообще, он распахнул дверь.