Престиж беглеца

      Когда я узнал, что вместо Антона Паршина в Штаты на бой с машиной пригласили Дмитрия, я никогда так не радовался чей-то смерти. Даже когда Брежнев, мы с Дмитрием просто напились, а в тот вечер 1979 мне хотелось прыгать до потолка. Нью-Йорк, город в который мы потом переехали, встретил меня солнцем и самой лучшей погодой. Вместо очередного отложения в копилку на дом, я купил самый лучший фотоаппарат тех лет и приличный костюм. От предвкушения встречи с Дмитрием у меня едва ли хвост не дрожал.       В те годы никого не пугал искусственный интеллект, а компьютеры для него занимали целые залы, никто даже представить не мог, что когда-то это всё поместиться в ладони ребенка. Ученые научились делать сверхумные калькуляторы, но непреодолимой стеной оставались шахматы. Сыграть с умнейшими людьми и победить их означало бы конец превосходства человеческой расы, но тогда об этом говорили с восторгом. Насколько мне известно, что-то похожее разрабатывали и в СССР, но далеко они не продвинулись.       Дмитрий должен был сыграть с машиной до двух побед без учета ничьих, но советская сторона сама подняла планку до трех побед. Вместе с мистером Ланковым в Нью-Йорк прибыл едва ли не весь дипломатический корпус Союза, все журналисты Штатов, независимо от направленности их работы, хотели взять у Дмитрия интервью. Или получить хотя бы фотографию.       Я записался в Советские списки, которые требовали не просто имя и газету, но и заполнить анкету, полную едва ли не слишком личных вопросов.       Я ни на что не надеялся, но когда я лежал в крошечной комнатке в квартире моих знакомых, и нам позвонили, был готов расцеловать весь мир. Дмитрий позже скажет, что сам меня одобрил, и очень хотел, чтобы это был именно я.       — Добрый день, Дмитрий Алекса… Александрович, — выговорил я по-русски с акцентом, заходя в его номер в отеле. Кровать была заправлена, будто на ней и не спали. Из окон открывался вид на строящийся Манхэттен. Помимо нас, в номере присутствовало что-то слишком много людей. Два высоких охранника с каменными лицами, худенькая женщина без капли макияжа в красном пиджаке, суровый мужчина под сорок, колени которого были покрыты кошачьей шерстью, хотя ни одной кошки не было в районе километра.       — Добрый день, — Дмитрий сидел на стуле с идеально прямой спиной. Он слегка улыбнулся, увидев меня, но женщина покосилась на меня. Она прижимала к груде папку белых листов и ритмично топала ногой. Дмитрий неловко указал на стул, который поставили мне. В этот момент суровый мужчина вытащил из-за спины записывающее устройство размером с небольшую тумбочку.       — Do you speak russian? — взволнованно произнесла женщина тонким голосом, и указала то ли на мужчину, то ли на аппарат. — Here is the translator.       — Я говорю по-русски, спасибо, — я неловко сел на предложенный Дмитрием стул и достал записную книжку с карандашом. Еще на входе меня обыскали и забрали диктофон. — Я написал об этом в анкете. Владение русским: увренно.       — Он хорошо говорит и понимает всё, — тихо добавил Дмитрий, смотря на женщину. Мне показалось, что у нее в руках электрошокер, а сам Дмитрий сидит на электрическом стуле, но это было ничего более, чем базовый трепет советского человека перед вездесущими чекистами.       Дмитрий потом рассказал мне, что женщину звали Ульяна Владимировна, она была главой их делегации, майор КГБ СССР, специализирующаяся на допросе шпионов. Она слабо знала английский, поэтому взяла в экспедицию того сурового мужчину, который был заместителем декана на факультете иностранных языков МГУ. До моего прихода они почти полчаса инструктировали Дмитрия, как нужно отвечать. А еще Ульяна Владимировна жила с ним в одном номере, и удивительно мало времени для женщины проводила в душе.       — Ничего не могло пойти не так, — вспоминал Дмитрий. — В противном случае, ты бы полетел с балкона. А я за тобой, но как только закончу поединок с тремя победами подряд. Кроме тебя, был еще журналист из какой-то политической газеты, но Ульяна Владимировна сама написала ответы на вопросы и передала ему запись. Я очень хотел встретиться с тобой, поэтому настаивал. Это стоило мне сна.       Мне поставили тумбочку, чтобы было удобнее записывать ответы. Я не хотел наклоняться вниз, поэтому закинул ногу на ногу и положил блокнот сверху. Дмитрий дернулся, хотел сделать также, но Ульяна Владимировна положила ему руку на плечо, вынуждая снова сидеть, как школьника. У меня даже не возникло мысли, что они связаны крепче, чем по работе. Дмитрий откровенно её побаивался.       — Шестнадцатое февраля 1979 года, — сказала Ульяна Владимировна, а переводчик тыкнул кнопку на огромном диктофоне. Он затрещал и начал записывать. — Представьтесь.       — Уильям Уилсон, газета «Шахматный вестник», — я выполнил действие, которое пришлось повторить еще три раза громче. Когда все приготовления были закончены, я выдохнул и продолжил. — Добрый день, мистер Ланков. Как добрались? Как вам погода в Нью-Йорке?       — Перелет был долгий, — Дмитрий очевидно шел по заготовленному тексту. — Но всё прошло хорошо, удобно и комфортно. Рад, что ты спросил, Уильям. Хорошо говоришь по-русски, кстати.       — Спасибо, — я очень старался не замечать хмурых взглядов наблюдателей, но выходило плохо. Я смотрел на вопросы, что заготовил, но они теперь казались сухими и протокольными. Я поднял взгляд от блокнота и пересекся глазами с Дмитрием, который послушно ждал, пока я запишу.       — Чем ты занимаешь свое свободное время? Пока ты летел в самолете, ты читал учебники и вспоминал прошедшие матчи? — мне с трудом давались сложноподчиненные предложения, я коверкал слова, но очень старался. Дмитрий почти ласково мне улыбнулся. Этого вопроса не было в списке, но Ульяна Владимировна кивком разрешила ответить.       — Немного волнительно играть с американской машиной, конечно, поэтому я подготовился, — Дмитрий поправил очки. Он назвал несколько учебников по шахматам, я записал только очень кратко авторов, а потом он добавил: — Ну, а когда я хочу отдохнуть, мне нравится Достоевский. Я знаю, этого автора переводят на английский, ты мог слышать? — он взглянул на меня с надеждой.       — Да, конечно. Я купил себе, кажется, «Преступление и… и наказание»? Никак не находил времени прочитать, — я посмотрел на него из-под ресниц и записал имя автора, подчеркнув его. На самом деле я ничего себе не покупал, просто слышал название пару раз, отец и учитель русского упоминали. — Я прочитал несколько книг Набокова, самые тоненькие. «Защита Лужина» например.       — Да, не так давно из жизни ушел русский классик современности, — перебила Ульяна Владимировна, выделив слово «русский». — Ближе к делу, Вильям.       Мое имя она произносила противно, на какой-то латышский манер. Спустя пару раз у меня уже начинал дергаться глаз.       Позже я узнал, что Ульяна Владимировна запретила Дмитрию отвечать на любые вопросы про Антона Паршина, про его личную жизнь, про планы на следующий чемпионат СССР, будто я мог их задать. Тогда рана про утрату Антона была еще сильна, Дмитрий с трудом сдерживал эмоции, когда кто-то произносил его имя. В шахматном сообществе Союза самоубийство было однозначно принято, как отчаянная попытка привлечь к себе внимание, чего, конечно, делать нельзя. Паршин уже не выигрывал так часто, как хотел, его мозг состарился, а сдаваться в Советском Союзе было почти государственно запрещено. Он сдался, проиграл сам себе, оставил жену и маленького ребенка в позоре жены самоубийцы.       — «Лучше бы спился», так она сказала, — вспоминал Дмитрий. — Катя спала с мамой в комнате, пока я спал с ребенком. Он постоянно повторял мамины слова, еще не понимал, что такое смерть. Только слышал, как Катя рыдает через стенку, а утром берет себя в руки и идет на работу. Мне пару раз приходилось отводить мальчика в школу, никакой отсрочки от неё ему не дали, только на похороны отпустили. В пятницу они были, я помню, мама смогла со всеми договориться по старым связям. Закопали на границе кладбища, без креста, просто табличку положили. Тогда Катя и сказала, что лучше б он спился.       — Ты принял это на свой счет?       — Наверное. Умирать медленно не так страшно. Наверное, — Дмитрий пожал плечами. Чем старше он становился, тем чаще мы возвращались к этой теме. Дмитрий прочитал все священные писания, ходил с моим отцом в баптистскую церковь, посол Израиля отвел его в синагогу, но Бога Дмитрий так и не нашел.       — Я сбежал на другой конец света, чтобы взять жизнь в свои руки. Не для того, чтобы отдать её в чужие. Даже если это руки божества, — сказал он, глядя на пастора маленькой церкви поверх очков. Святой отец благословил Дмитрия побороть внутренних демонов и возвращаться. Дмитрий не вернулся.       Меня растили, как праведного христианина, как и всех детей Штатов в те времена, когда мне довелось расти. Поэтому мне смерть представляется не такой страшной, как Дмитрию. Если я думал, что после неё только пустота, то тоже бы боялся.       Хотя Дмитрий сталкивался с ней куда чаще моего, он так и не привык.       — Как ты оцениваешь свои шансы? — я записал несколько незапланированных ответов и вернулся к тексту. Ульяна Владимировна недовольно топала ножкой быстрее с каждой минутой. Бесполезный переводчик громко зевнул.       — Я играл с мужчинами, с женщинами, с детьми, со стариками, везде выигрывал. Будет интересно проверить силы с тем, кто не относится к таким категориям, — заготовлено ответил Дмитрий. На мгновение пробежала мысль, что я был готов слушать его голос вечно.       — Если бы не шахматы, кем бы ты стал? Ты когда-нибудь думал об этом? — я переметнулся на конец заготовленных вопросов. Позже мое интервью назовут «портретным», но абсолютно бездарным с точки зрения спортивного журналиста.       — Ну, — Дмитрий вдруг застопорился. Он посмотрел на свои пальцы и собрал руки в замок на коленях. Краем глаза я увидел синяк на запястье. Тогда мне подумалось самое страшное, будто я говорю с заложником, но Дмитрий вспоминал это со смехом. Не привыкший просыпаться с кем-то в одной постели, когда он увидел утром Ульяну Владимировну в чем-то, напоминающим купальный костюм, то упал с кровати и задел тумбочку. Не столько он пил вчера, чтобы такого не помнить.       — Я довольно рано увлекся шахматами, — вспоминал он, глядя куда-угодно, только не мне в глаза. — Я ходил на многие кружки в школе и в доме пионера… Не знаю, мне нравилось пианино. У меня неплохо получалось, если честно. Но дома у нас не было инструмента, а практиковаться только в секции… Шахматы забрали всё мое внимание к четырнадцати, на другое не оставалось сил и времени… Думаю, что я мог бы быть музыкантом.       Ульяна Владимировна недовольно топнула и рефлекторно занесла руку, чтобы дать Дмитрию подзатыльник, но встретила мой взгляд и остановила руку, сделав вид, что поправляет ему прическу.       Не так давно, в гастролей в Париже сбежал один известный артист балета, прихватив с собой еще скрипача. Прошло меньше месяца, советская сторона не смогла вытащить их из Франции всеми силами посольского корпуса, а потом заочно обвинила их в измене родине и гомосексуализме, заочно назначила огромные сроки. Насколько мне известно, артист балета действительно больше интересовался мужчинами, чем женщинами, но скрипач быстро женился на француженке, их дети заседают в каком-то важном европейском комитете по правам мигрантов и детей мигрантов.       Я даже не подумал о таком, когда спрашивал, а Дмитрий не интересовался этим, отвечая, но от Ульяны Владимировны было не утаить.       — Почему ты не поверил им тогда? Почему не решил, что я шпион? Все говорили тебе, — я решил спросить это почти сразу, когда оказались в нашей квартирке в Нью-Йорке. Этот город навевал на меня много приятных воспоминаний из юности. Мы лежали на одном матрасе, потому что еще не купили кровать, переплетая ноги. Дмитрий постоянно мерз во сне и жался ко мне, как ребенок коалы. Мы только проснулись, еще не успели позавтракать. Дмитрий умилительно растрепанный с утра и слепой, как новорожденный котенок, щурится и почти мурлыкает от нежных рук чуть ниже спины.       — Знаешь… — Дмитрий посерьезнел. — Мое поколение так устроено, так воспитано. Мы привыкли с младенчества, что между словами политиков, мнением и действиями нет никакой связи. Привыкли ко лжи, потому что выросли в ней. После войны еще кто-то таил надежды на светлое коммунистическое будущее, но это было меньшинство. Мама научила меня уходить в свои мысли на собраниях партии, когда меня посвящали в октябрята, в пионеры, в комсомольцы, я просто пропускал всё мимо ушей. Все так делали. Мы говорили клятвы, потому что так было надо, потому что все говорили. Мама ни на секунду не верила словам милиции и партии, научила меня и этому. Чаще всего реальность показывала полную противоположность, поэтому не было ничего удивительного, когда я решил подружиться с тобой еще ближе, когда мне каждый день транслировали, что ты проклятый шпион.       — Я ни за что не поверю, что у тебя не было друзей, — я откровенно коктеничал, чтобы сбить с его лица это серьезное выражение.       — Ты хочешь, чтобы я сказал, что мне нужен был именно ты? — он игриво укусил меня за кончик носа и собрался вставать, но я оплел его, как осьминог.       — Перебьешься.       — Ну скажи. А то не дам встать.       — Да больно мне нужна была твоя тощая задница, — Дмитрий сдался и откинулся на спину. Я набросился на него, но не как дикий тигр, а скорее как голодная морская свинка.       После еще нескольких суровых косых взглядом Ульяны Владимировны, мы закончили интервью. Большинство ответов на обязательные ответы я запомнил, а то, что интересовало лично меня, я записал. У гостиницы меня уже ждал второй журналист из газеты сборной, за рулем. Его не пустили на встречу, потому что он был подозрительно, по мнению Ульяны Владимировны, связан с профсоюзом и борьбой за честную журналистику, которой не могло существовать в принципе, опять же по мнению партии.       Матч начался на следующий день в конференц-зале той же дорогой гостиницы. Дмитрий в новом фраке, с вездесущим значком ВЛКСМ на груди, выбритый и с кристально чистым очками сел перед доской. Напротив него располагалось шахматное поле. Вместо соперника стоял большой выпуклый монитор, который всю ночь тестировали. Специальный человек записывал ходы Дмитрия в машину, а второй — следовал распоряжениям компьютера и двигал фигуры, согласно его указу. Часы у Дмитрия стояли одиночные, вторые были на экране.       — До трех побед, — объявил жюри, когда пробило одиннадцать утра. Вспышки фотокамер утихли. Благодаря стараниям Дмитрия, мне досталось место в первом ряду, в каких-то трех метрах от него. А вообще весь зал был забит именитыми шахматистами, журналистами всех на свете сфер и просто любителями, которые толпились у входа. Ведущие расположились на втором этаже за стеклом, чтобы звуки тарахтящего радио не мешали Дмитрию.       — Начали. Start, pozhalujsta, — сказал ведущий. Дмитрий, которому досталось ходить черными, нажал часы, запуская механизм.       Первая победа досталась Дмитрию в течении часа. Машина, очевидно, еще не успела полностью прогреться и не использовала все свои запасы знаний. Дмитрий даже не вспотел, только попросил две минуты на перекур после окончания. Помня провал в Багио, его тут же окружили чекисты и Ульяна Владимировна в том же красном пиджаке. У кого-то из них был с собой тонометр и, как Дмитрий позже скажет, гора успокоительных. Они должны были отсрочить эпилептический припадок, если с ним всё же это случиться.       Вторая партия принесла то самое шоу, которое ждали все. Человек, сражающийся с машиной, на пределе возможности разума — это что-то из «Звездных войн» или «Дюны», но не из настоящего, как казалось в 1978. Дмитрий дважды едва успел уложиться во время, но где-то к середине, стало понятно, что он снова идет на выигрыш.       Дмитрий наклонился над доской и сделал ход, тут же останавливая собственное время. Потом он медленно откинулся назад и стал ждать. Машина выдала ответ в течении минуты, человек поставил ладью на выбранную позицию, но Дмитрий почему-то ничего не делал. Он продолжал расслабленно сидеть. Я переглянулся с журналистами. Уголки губ Дмитрия слегка приподнялись. Время предательски уходило.       Еще около минуты Дмитрий наслаждался доской, периодически поднимая глаза на мониторчик, а потом вытянул правую руку и подозвал члена жюри, указывая на экран.       — Мне кажется, он сломался. Ход сделал, а время на паузу не поставил, — с трудом выговорил он на английском. Я вытянулся, как и все в зале. Таймер на мониторе тикал, неоспоримо приближая фактическую победу Дмитрия.       Несколько техников переглянулись, но не успели починить машину, как время вышло. Дмитрию была засчитана техническая победа, а техники направились в специальную комнату за сценой, где располагался сам компьютер.       Как только дверь открылась, оттуда пошел белый пар, а запах паленых механизмов заполнил зал. Все вставали и выходили, а я замер, сидя на стуле перед Дмитрием. Я никогда не восхищался кем-то так сильно. Машина не выдержала, буквально самоуничтожилась, проиграла Дмитрию. Я хотел подойти и пожать ему руку, снова обнять, как тогда в туалете на Филиппинах, но меня остановил один из охранников.       Машина оказалась сломана. И не смотря на тщательные попытки найти причину во внешнем вмешательстве или хотя бы в проклятой засланной советами мыши, ответ стал очевиден: умный аппарат оказался не способен просчитать в голове столько же, сколько один чемпион мира по шахматам. А именно Дмитрий Ланков. Машину так и не удалось починить, Дмитрия наградили символической медалью, которую он бы получил в любом случае, а потом они поспешно улетели. Ответы на вопросы журналистов позже по почте прислала Ульяна Владимировна, но её английский был так плох, что не все газеты решились на публикацию.       Мое интервью не произвело большого фурора в шахматной среде, но потом его выкупило New York Times, и выпуск газеты разошелся больше, чем в сто тысяч копий. На деньги я купил новую машину, выкупил дом для нас со Стейси, подарил ей кольцо за баснословную сумму, подарил Хизер детские вещи, которая была в положении и в Калифорнии. Меня еще звали для портретных интервью, но даже близко я не мог подобраться к тому уровню успеха, что свалился на меня в 1978 году. Дело было не во мне. Дело никогда не было во мне. Я был готов следить за каждым словом, что произносил Дмитрий, ловить каждое движение.       Мне безумно хотелось его поцеловать. На глазах у всех, снимая защитные очки с носа, растрепав приличную прическу. Хотелось надеть на шею ошейник и вручить ему поводок. Дмитрий считает, что я слишком сентиментален, слишком пошлый, но не я был инициатором того, что случилось ровно спустя год.       Хотя, может, немного и я.