Летние приключения

      Столь странная встреча, безусловно, оставила свой след в душе Глаши. Желание узнать, что это за местная сумасшедшая, которая вот так наглым образом плюет на все возможные правила приличия и, по-видимому, могла бы столкнуть с этого пьедестала Глашу, если бы они жили в одном городе, никуда не проходило.       На следующее утро, принимая женщину, по-видимому, из местных, Глаша, завязывая бинт, спросила:       — А кто это такая? Анька Михеенко.       — О, и ты уже о ней услышала, — ответила женщина. — Дурочка местная. Нет, не из тех дурачков, которые дурачками рождаются, а именно дурочка. Ты только подумай: она вчера домой пришла в мокром платье, матери сказала, что не утерпела и решила искупаться в платье. Как мать за ней по всему двору бегала с полотенцем! Да не с полотенцем надо было бегать, а с вицей. Ох, замуж ей надо, замуж… Может, муж строптивость пообломает. А она, ты только представь, одному, который к ней сватался, такое ответила! Правда, он кривой и косой был, статной девке за такого негоже идти… Не поспоришь.       — Так что же ответила? — уточнила Глаша.       — Сказала, что лучше содомиткой станет, нежели за такого урода замуж выйдет! — произнесла женщина. — Срам-то какой! Это ж только сказать такое надо было!       — Ужас, — ответила Глаша.       Однако в глубине души девушка понимала, что шутка про содомитку, по-видимому, не была такой уж и шуткой.       «Ну что же, посмотрим, что ты скажешь мне дальше», — подумала Глаша.       В целом, реакцией матери на выходку Ани Глаша была вполне удовлетворена. Простив Аню, Глаша даже решила пойти на берег, чтобы, возможно, встретить ее снова, однако так никого и не увидела. Искупавшись в сорочке — купаться голой было несколько неловко, Глаша вернулась домой.       В следующий раз Глаша встретила Аню завтра, все так же на берегу.       — Как жизнь? — спросила Аня. — Как отдых?       — Хорошо, — ответила Глаша.       — Хочешь искупаться? — продолжила Аня.       — Лень раздеваться, — честно сказала Глаша, которая была одета полностью.       — А ты в платье, а потом мокрая иди домой, — Аня в шутку потащила Глашу к воде.       — Так понравилось бегать от матери и уворачиваться от полотенца? — спросила Глаша. — Я же тебя еще хлеще намочу.       — Да подумаешь, пробежалась да потом притормозила, чтобы мать уже попала в меня и успокоилась, — ответила Анечка. — Ерунда все это. Так что, будешь купаться?       — Буду, — сказала Глаша — вода слишком манила к себе.       Глаша сняла шляпку, платье, сорочку, панталоны, прикрыла рукой грудь, вошла в воду…       — Да что ты грудь вечно прикрываешь? — удивилась Аня. — Сама голая, а грудь не показываешь.       — Не хочу, — ответила Глаша. — Да и вообще, увидят в компании содомитки — не отмоешься потом.       — Моралисты по диким берегам не лазят, а не моралисты поймут, — сказала Аня. — Вот только к чему ты про содомитку? Сплетню услышала, что я одному идиоту так отказала? Да ты бы видела его! Кривой, косой, хромой и старый! Сороковник, не меньше!       — Я не поэтому, — сказала Глаша. — Почувствовала, что что-то с тобой не так. Обычно барышни в таком возрасте мечтают о замужестве. Или, если говорить точнее, уже плачут, что к двадцати годам замуж не взяли, ищут в себе всякие несуществующие изъяны. Ты не плачешь, о замужестве не мечтаешь. Говоришь, что подольше бы замуж не выходила. Однако нигде не трудишься, не служишь, не работаешь. Можно было бы сказать, что какое тебе замужество, если у тебя класс учениц, или группа сирот, или отделение больных. Ты же работать или служить не мечтаешь. Отучилась, потому что родители велели, по-видимому, чтобы была профессия заработать себе на кусок хлеба, если что. И где я неправа?       — Да, я не хочу замуж, — Аня осталась стоять голая по щиколотку в воде. — Потому что выйти замуж — это ужасно. Это похоронить себя заживо в четырех стенах в обществе мужа и тучи детей.       — Мадемуазель, назовите ваше сословие, — вдруг сказала Глаша.       — Дворянка, — ответила Аня.       — Оно и видно, — произнесла Глаша. — Вот только папенька у вас, мадемуазель, из прогрессивных. И он явно бы поддержал, если бы вы возжелали трудиться, да еще и в таком благородном деле как акушерство. Да и мужа можно найти такого, чтобы в замужестве трудиться. А акушерке уж грешно не знать, что если кое-что сделать, дети не появятся. Поэтому отставьте ваши отговорки и говорите правду.       — Правду? — спросила Аня. — Хорошо. Слушай правду, Глаша. Ты содомитка. Раз первая эту тему затронула, да и разбираешься, кому можно не выходить замуж.       — Я содомитка? — Глаша донельзя возмутилась. — Да как ты смеешь такое нести, такую чепуху своим поганым языком молоть! Я сосватана! — Глаша врала на ходу. — У меня есть жених! У меня свадьба через год, если не раньше!       — У тебя жених, чтобы никто не приставал с расспросами, — ответила Аня. — И замуж ты выйдешь, продолжая трудиться в больнице и делая кое-что, чтобы детей не было.       — Да замолчи ты уже! — Глаша выскочила из воды и изо всех сил толкнула Аню в грудь.       Аня упала на песок, а Глаша продолжила:       — Да чтобы я Никите предлагала эту резиновую дрянь! Женщине вообще положено ложиться и закрывать глаза, чтобы не видеть этого надругательства над душой! А, может, Никита настолько благороден, что согласится хранить мое девство!       Глаша надела сорочку, села на песок, разрыдалась. Анечка встала, начала одеваться.       — Ты бы не отрицала очевидного — тебе же легче будет, — ответила девушка.       Глаша уже оделась, но все не уходила с берега. Мысли, что она и вправду «не такая», огорчали и пугали.       — И что плакать? — спросила Аня. — Плакать-то зачем?       — Это одинаково мерзко, — ответила Глаша. — Равнозначно отвратительно. Что с мужем, что…       — Если это чувство, то оно не может быть мерзким, — сказала Аня. — Чувства — это прекрасно.       — Содомское чувство не может быть прекрасным, — произнесла Глаша.       Несколько следующих недель Глаша купалась в море голышом: и одна, и с Аней. Бывало, Аня прикасалась к ней, как утешала себя Глаша, случайно. Однако каждое прикосновение было приятным и это огорчало и пугало Глашу еще больше.       — Глаша, — однажды начала Аня. — Я сразу сказала, что ты очень красивая. И повторю это сейчас снова.       — Спасибо, — ответила Глаша.       — А еще ты умная, рассудительная, — продолжила Аня. — Хоть и излишне эмоциональная.       — И что с того? — удивилась Глаша.       Аня подошла к Глаше, обняла ее. И вдруг поцеловала в губы.       Глаша опешила. Почувствовав что-то, донельзя родное, знакомое и невообразимо приятно, девушка ответила на этот поцелуй.       Аня запустила руку в волосы Глаши, погладила их, опустила руку на плечи. Потом невольно опустилась ниже что рукой, что губами.       Глаша ни разу не разрешала Никите поцеловать ей грудь, убирала руку, если она вдруг ложилась на бедро. Ане же было позволено положить руку не просто на бедро, но еще и подняться выше, проскользить рукой туда, куда могли заходить только струи воды из ковшика, когда она мылась в бане…       Будто завороженная, Глаша положила руку на бедро Ани, поднялась выше, робко продвинулась…       — Все правильно, Глаша, все правильно… — произнесла Аня. — Ты же понимаешь, какое это счастье, какая радость, какое наслаждение?       Казалось, в эти минуты Глаша и позволила Ане все, и сама повторила те же самые действия. Постепенно вернувшись с небес на землю, Глаша отстранилась, а потом сказала:       — Пусть это останется навсегда здесь, не уйдет никуда.       — Пусть останется, — ответила Аня.

***

      Глаша стояла на коленях на каменном полу церкви и отбивала земные поклоны.       — Господи, прости меня, идиотку, — время от времени одними губами шептала девушка. — Прости, если сможешь. Прости идиотку. Прости тупую дуру. Прости, если только сможешь…       Машунька, узнав от соседей, что Глаша уже неизвестно какой час молится перед распятьем в храме, да еще и на коленях, да еще и отбивает земные поклоны, опешила.       — У нее с утра прямо на руках женщина померла, — тихо сказал кто-то. — Шла к врачу, зашла к ней. Села на лавочку, упала и больше не встала.       — Она и без того не жилец была, — произнес другой голос. — Ей нельзя было уже помочь…       — Бедная девочка! Такое пережить, с таким столкнуться! — голоса были где-то вдалеке, но Глаша не обращала на них внимания. — Первая смерть?       — Первая, — ответила Машунька. — Хотя не знаю, но, вроде, первая…       Женщина подошла к дочери.       — Глаша, хватит, пойдем, — сказала Машунька.       Глаша промолчала.       — Глаша, ты же никогда не была настолько религиозна, — продолжила Машунька.       — А вот сейчас стала, — ответила Глаша и продолжила отбивать поклоны.       — Не стоит, успокоится — сама придет домой, — сказал кто-то.       «Я себе там все зашью, — думала Глаша. — Зашью эту грешную плоть. Чтобы никогда, чтобы никогда такого не повторилось! Я жрать не буду, чтобы эти дурные мысли из башки выкинуть! Я не буду жрать, пока не возжелаю просто свежего хлеба, а не вот этой мерзости! Нет, я не буду жрать, пока с голодухи в обморок не упаду, чтобы больше не думала об этой грязи, об этой гадости!»       Не обращая внимания на затекшие ноги, Глаша совершила еще с десяток земных поклонов, а потом подумала:       «Буду стоять здесь, пока из храма не выгонят, пока его на ночь не закроют! Не буду спать ложиться хоть до утра!»       Еще сколько-то земных поклонов, причем, как показалось девушке, она излишне ударилась головой об пол.       «И ведь от этого даже детей не будет! Это мерзость! Это грязь! Это надругательство над душой! Это пошлость! Это измена Никите! Это измена Никите, который ни в чем не виноват! Это измена Никите, которому грудь целовать не позволяли!» — думала Глаша.       — Глашенька, достаточно, — раздался голос Машуньки. — Пойдем домой, Глаша.       — Хорошо, — наконец, ответила девушка, встала и направилась к выходу из церкви.