Термитник

Белые стены больницы практически ослепляют. Лу плетётся по знакомым коридорам, вдыхая запах медикаментов, впитывая страх ждущих в очереди нестабильных и псиоников и игнорируя медсестёр в милых халатах, которые с ужасом и почти неприкрытым отвращением смотрят на неё, переговариваясь. Они видели её не в первый раз, знали, к кому именно она шла, и, возможно, даже недолюбливали её за это. Йонас пользовался популярностью не меньше, чем Ирма, вот только никого не подпускал к себе, предпочитая засыпать в постели в окружении книг, а не девушек. При этом он заботился о них с Тиной, как о родных сёстрах. И Лу была благодарна за то, что попала в группу именно к таким, как Йонас, людям. Что-то хорошее всё же случалось даже в пределах Термитника. Она заворачивает в коридор и почти наваливается на лавочку, своим весом подталкивая к стене, вызывая режущий скрежет. Люди оглядываются на неё, ворчат, но, заметив бинты на руках, некоторые замолкают, отворачиваясь к телевизору. Некоторые продолжают смотреть, вслух рассуждая о том, как можно было получить такие раны. — Не смотри на неё, видно же, что бродяга. И как таких вообще пускают? — возмущается женщина, скривившись, и сильнее прижимает к себе дочь, словно защищая от Лу. Они жужжат вокруг неё, проникают под кожу, вызывая жуткий зуд. Нет, нет, не люди. Проблемой были вовсе не люди, а мысли, которые ничем нельзя было заткнуть. Лу трясёт ногой, зарывается пальцами в волосы и сжимает челюсти до скрежета, в ушах шумит, но в больнице тихо, невероятно спокойно. Тут никто не лезет на драку, никто не хватает за плечо, предлагая переспать и явно нарываясь на кулаки. Здесь другие понятия нормы. Здесь всё по-другому. Она закрывает глаза и усиленно растирает лицо ладонями. В темноте яркими вспышками возникают образы: ринг, удар, блок, резкая боль в боку, снова удар, — нескончаемые неконтролируемые пульсации, отливающие красным, синим, ядовитым зелёным. Выпрямляется, широко открывая глаза. Смотрит на часы. Прошло всего две минуты. Натягивает капюшон на голову, скрывая лицо в тени, складывает руки на груди и старается думать о чём-то кроме боёв и больницы. На ринге не страшно, в свете одной лишь лампы не страшно. Не страшно в окружении сотни человек, жаждущих зрелищ. Не страшно, когда чужие кулаки бьют по лицу, ломая нос, разбивая губы, выворачивая наизнанку, угрожая сломать кости, а здесь — страшно. Страшко сидеть в углу коридора и представлять, как однажды маму тоже упекут в палату, скажут, что нужны другие лекарства, или операция, или чёртов донор, которого ей не предоставят. Скажут, что она в листе ожидания, что слишком много тех, кому нужна помощь, что придётся ждать, и ждать, и ждать. И потом будет слишком поздно. Лу прижимается губами к разбитым костяшкам, прикрывая глаза, дышит в бинты, вбирая в лёгкие остатки хлоргексидина. Убеждает себя, что ничего не произошло, что таблетки помогали и помогают до сих пор, нужно лишь принимать их и не пропускать приём. — Ты выпила таблетки? — спрашивает невзначай. Знает, матери не нравятся расспросы, не нравится видеть, как она волнуется, но приходится напоминать, приходится говорить о том, что действительно важно. — Конечно, — мама улыбается, убирая последнюю вымытую кружку на сетку и вытирает ладони о полотенце. Подходит к дочери и треплет плечо, всматриваясь в её лицо. Замечает, замечает ссадины. Взгляд матери меняется, ощутимо потухает, теряя то спокойствие, и Лу чувствует скребущуюся внутри вину, отворачивается от неё. — Мне надо завтра к Йонасу съездить, — не объясняет зачем и для чего, — не забудь выпить таблетки перед уходом. — Ты у меня такая заботливая, Лу. Ласковый, тёплый как солнышко, как угасающее солнышко, голос, который хочется сберечь, конечно хочется. Мама не покажет ей своего огорчения и разочарования, в этом они были невыносимо похожи. — Мам, не забудь, — повторяет Лу, уходя от прикосновения, и смотрит на маму, мысленно повторяя: «Не забудь, это важно». «Не забудь, это же касается твоего здоровья». Не забудь, не забудь, не забудь. Пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты ушла вслед за отцом, не хочу остаться одна. Пожалуйста, мам, ну пожалуйста. Её хватают за плечо и ощутимо сжимают, Лу давит в себе желание зарычать и отбросить ладонь, вовремя подняв голову. — Пошли, — Йонас в халате и шапочке кивает в сторону и смотрит на неё, оценивая результаты боя. Он не выскажется, не сейчас точно, но обязательно скажет, что думает об этом. Женщина с дочерью подскакивает: — Простите, но мы заняли очередь первыми! — Доктор вас примет, ожидайте, — кратко, непривычно вежливо отвечает Йонас и идёт вперёд, игнорируя последующие выкрики женщины. Открывает дверь в кабинет, пропуская Лу. Когда они остаются наедине, Лу садится на кушетку, снимая с себя ветровку и разматывая бинты. Морщится, когда ткань отлепляется с тонкой кожицей. — Выглядишь хреново, — замечает Йонас, ставя рядом с ней миску с ватой и прочими приборами, — и дерёшься также - хреново. — Собрался отчитывать меня? — хмурится она, но всё равно показывает ладонь. Йонас игнорирует, хватая за подбородок, ведёт в стороны, внимательно рассматривая. Лу молчит, не шевелится, только поджимает губы. Ненавидит этот взгляд, точно такой же, как у матери. От которого скручивает внутренности и заставляет давиться воздухом, от которого вина душит с такой силой, что сводит лёгкие. — Хватит беситься. — Ты не боец, ты дура, Лу, — цедит Йонас, обжигая уголок рта антисептиком, — позволяешь им делать это с собой и потом ходишь как побитая псина. — Думаешь, мне это нравится? — А тебе может не нравится? Или месье Симон не доплачивает за дополнительные… Не договаривает. Лу, спрыгнув с кушетки, хватает его за ворот рубашки, прижимая к стене. Дышит рвано, сжав челюсти. Йонас даже не дёргается — ненормально спокоен — и выжидающе смотрит. Он знает, всегда знал, зачем она это делала, почему вёл себя так? Лу делала это ради матери, ради того, чтобы помогать ей ценой своего здоровья. Чтобы хотя бы одному близкому человеку было нормально жить в этом мире, не опускаясь до самого дна Термитника, подальше от той грязи, которая скапливалась в подворотнях и подвалах. Думает лихорадочно: господи, Лу, что с тобой творится? Это же Йонас. Это же Йонас. Друг. Вы в его кабинете, а не на ринге. Отпускает его и отходит назад, упираясь бёдрами в кушетку. Проводит по лицу дрожащей ладонью, выдыхая. — Прости, ладно? — Лу чувствует, как к горлу подкатывает страх и тошнота. Хочет сказать ему, что не хотела срываться на нём, но знает: хотела, хотела сильнее, чем когда-либо. И эта реакция кажется ей странной, до мурашек ненормальной. Это же Йонас. Йонас не месье Симон или Тайлер, не свалившийся на бетон Джо. Что с тобой? Что с тобой творится? — Я тоже перегнул, — он подходит к ней — совсем не боится — и от этого становится легче, — Тина все уши прожужжала про то, что ты исчезла, на звонки не отвечаешь. Лу тянет уголком губ. — А ты что сказал? — А что я мог? Кивает головой, как болванчик. Другого он бы Тине не сказал. Йонас крепче держит её пальцы, мягко стискивая холодные и грубые ладони, забирая часть ран себе. Кожа на костяшках заживает, и в качестве напоминания остаются лишь розовые пятна и фантомная боль. Лу вынимает из кармана ветровки пару купюр и отдаёт ему, взамен Йонас отдаёт ей свёрток лекарств. — Спасибо. — Это всё, что я могу дать. — Этого…этого достаточно, — Лу пялится на упаковку, сжимает в ладони и чувствует тепло внутри. Это мгновение заставляет забыть обо всём: о боях, о Тайлере, о месье Симоне — о проблемах. Весь мир сужается до крохотных пилюль, поблёскивающих в свете лампочки. — Ты скажешь, что с тобой всё нормально, но я тебя слишком хорошо знаю, — Йонас закрывает шкаф на ключ и подходит к Лу, треплет за плечо, — я волнуюсь о тебе. — Обо мне что? — Волнуюсь, — он привычно складывает руки на груди, — не заставляй повторяться. — Я постараюсь быть аккуратнее, окей? — Лу давит в себе вспышку раздражения, пряча сверток в карман, — Мне пора. — Лу. Она глубоко вздыхает и прежде чем уйти, смотрит ему в глаза. У Йонаса всегда был этот режущий взгляд, который мало кому нравился в интернате. Но Лу научилась с ним справляться. — Я буду в порядке. — Ты никогда не умела врать. — А ты всегда верил. Удар. — Ты же меня знаешь. Удар. — Я всегда справлялась. Удар. — Увидимся. Удар. Лу отхаркивает кровь, вытирая рот воспалёнными костяшками. Злость и гнев закипают под ноющими от боли рёбрами, но она не успевает встать, как её поднимают над рингом. Яркая лампочка маячит на пару мгновений перед глазами, ослепляя. Крики толпы остаются внизу, чужие ладони сжимаются на коже, вызывая жжение как от ожога. Короткий свист. Её швыряют на землю. От столкновения с бетоном раздирает кожу в кровь, гулко бьётся сердце в груди, заглушая прочие звуки. Лу медленно переворачивается на спину, прикрываясь ладонью от слепящего света. Кровь с дрожащих пальцев падает на лицо, стекая в углубления глаз, окрашивая всё в красный. Рефери объявляет победителя. Она проиграла. — Будь осторожна. Хорошо? — Ты у меня такая заботливая, Лу. Проиграла. — Выглядишь хреново. И дерёшься также - хреново. Проиграла. — Ты не боец, ты дура, Лу. Позволяешь им делать это с собой и потом ходишь как побитая псина. Проиграла. — Я постараюсь быть аккуратнее, окей? Лу усаживается на лавочку, обливается водой из рядом стоящей бутылки, дрожит от резкой смены температуры и смотрит на кровавые ладони. Сжимает их, жмурясь. Борется с иррациональным желанием придушить саму себя. Повторяет: это не конец, всего лишь один проигрыш. И слышит звук открывающейся двери. Медленно поднимается и смотрит волком. Перед ней мужчина ростом в два метра, в форме, обтягивающей крупное тело, крупное как мамин шифоньер, и с равнодушным взглядом солдата. — Что вам нужно? — хрипит Лу, сгибается пополам и кашляет кровью на пол подвала. Пятится назад и рыщет глазами в поисках чего-то крепкого. Мужчина не отвечает и молча идёт к ней.