Триптих

Соня Егорова в больницу действительно приходит и смотрит почти так же, как и Марьяна, с долей сочувствия, но не скатываясь в жалость, этого бы Саше не хотелось категорически. Не нужна ему жалость, понимаете? Он совершенно не в том положении, в котором его нужно жалеть. Саша скорее злится. На обстоятельства, на мать, на самого себя, потому что здоровье подвело в самый неподходящий момент. Не случилось тогда приступа, все было бы иначе. Какого вот черта? — Не переживай, мы позаботимся об Олеге, — говорит ему Соня, сжимая Сашины ледяные пальцы своими. — И о том, чтобы тебя отсюда вытащить без особых последствий для… Для всех, давай назовем это так. Самое главное — не переживай и восстанавливайся, ты нужен сам себе. И Олегу ты тоже нужен. Слова подруг — пока единственное, на чем держится Саша. Они приходят по очереди, раз в несколько дней, чаще, как он подозревает, их не пускает мать. Да и сил в первые дни у него не так уж и много на все посещения и разговоры, противная липкая слабость и постоянные головные боли из-за сотрясения отпускать его из своих цепких лап не хотят, и Саше приходится с этим бороться. И Соня, и Марьяна правы в одном — в таком состоянии он мало на что способен, а Олегу бы крайне не понравилось, если бы Саша на себя забил. Олегу такое никогда не нравилось, поэтому почти каждый раз после каких-то испытаний на Битве, после сложных ритуалов, в которых Саша отдавал всего себя всегда, он тихонько ворчал на него и делал так, чтобы силы как можно скорее вернулись. Забота брата по началу была чем-то неуклюжим, но ужасно милым. Это потом Олег уже прокачался в этом вопросе, понимал, что лучше сделать, что лучше оставить на потом, и как устроить все так, чтобы Саше было максимально комфортно и спокойно. Благо, у них это всегда действовало в обе стороны. За исключением некоторых моментов, но на совместные испытания в Битве сильнейших оба сейчас уже смотрят сквозь пальцы — свои уроки из этого были вынесены. Олег хочет, чтобы Саша о себе заботился, поэтому Саша это и делает — исправно пьет лекарства, которые приносят ему врачи, проходит обследования и не пререкается с матерью. Точнее, с матерью он практически не разговаривает, отвечает односложно на все ее попытки вывести сына на хоть какой-нибудь пространственный диалог. Вероятно, Людмила все же списывает это на посттравматическое расстройство (или что она там придумала, чтобы из сына жертву сделать?) и не сильно на него наседает. Саша за это ей благодарен. Красная нить, оплетающая запястье, согревает ровным теплом и дает возможность чувствовать. Это запускает какой-то странный круг действий — Саше тоскливо от того, что Олега нет рядом, но его энергия окутывает, не позволяя окончательно скатываться в депрессивные размышления, но это все еще — только эфемерное. Саша старается об этом думать как можно меньше и концентрируется на подсчете дней и рутинных действий — каждый приход врача, каждый прием лекарств, каждый прием пищи. Счет приближает его к Олегу, чем больше число, тем ближе. Саша не знает, сколько ждать. Девочки, кстати, ему тоже этого не говорят, туманно ссылаясь на то, что, по большей части, это будет зависеть от его собственного здоровья и самочувствия. Что это вообще значит? У них есть план? У них нет плана? Что вообще происходит? Соня и Марьяна молчат на этот счет, будто сглазить боятся. Впрочем, винить их за это Саша не может, конечно. Поэтому он просто спрашивает, как там Олег. Пожалуйста, ему так важно знать, как там Олег… Саша может только представлять, в каком раздрае находится сейчас его мальчик. И ему рассказывают, быстро, шепотом в нескольких предложениях, будто скажи кто из них имя самого младшего Шепса громче. Людмила устроит погром. Саше кажется, что мать могла бы. Неожиданное случается в середине третьей недели пребывания Саши в больнице. За все эти дни — за исключением медицинского персонала — он видел только мать, Марьяну и Соню. И вот теперь Саша смотрит на отца, сидящего рядом с его кроватью, и не знает, чего ждать. Что ему рассказала мать? Что он думает обо всем этом? Саша колени к груди подтягивает, едва склонив голову. Отец смотрит на него прямо, не отводя взгляд. — Я хочу, чтобы ты рассказал мне, что произошло тогда. Отцовский голос спокойный только для тех, кто его не знает. Саша вычленяет нужные интонации, чувствует волнение и некую дрожь, которую тот старается скрыть. Объяснять ему, что это за такое «тогда» не нужно, «тогда» в их контексте может быть только одно. — Будто мама тебе не рассказала, — хмыкает он и качает головой так, что челка падает на глаза, создавая будто бы преграду. — Рассказала. Я выслушал. И теперь хочу услышать, что скажешь мне ты. Саше приходится вдохнуть поглубже. Шокировать отца — как это было с матерью — ему не хочется. Но ведь… Если он спрашивает, значит, готов слушать, верно? Может, хоть ему Саша сумеет донести все так, как было на самом деле, а не так, как придумала мать? — Мы с Олегом… — Саша нервно крутит нить на запястье, на которую тут же бросает взгляд отец. Тут же он инстинктивно натягивает рукав толстовки, скрывая ее. — Мы… Вместе, пап. Голос предает. Выходит едва слышным, дрожащим. Предает тело. Саша отворачивается к окну, стараясь сморгнуть слезы. К Олегу хочется страшно. Отец молчит, давая ему собраться с мыслями. Не давит, не уточняет ничего, просто ждет. Саша признателен. — Я понимаю, каково это слышать, но мы… Мы… Он — моя жизнь, пап. Как бы это сейчас ни звучало, как бы противно и мерзко вам от этого ни было, но я… Люблю его. А он любит меня. И все, что произошло тогда, не было… Не было каким-то актом… Насилия? Это же там решила мать, — сил, чтобы посмотреть на отца, Саша не находит, только лбом в коленки упирается, сглатывая соль. — Я не жертва, пап. Это так глупо, я… Он нужен мне. Так сильно нужен. — Посмотри на меня, Александр. Ему чудится, что к виску приставили ледяное дуло пистолета. Дыхание перехватывает, но голову он все же поднимает. Нужно найти в себе силы, видимо, чтоб вновь защищаться, защищать брата, но Саша внутри чувствует лишь бескрайнюю выжженную пустыню. Отец смотрит в упор, чуть устало, но Саша не чувствует от него той злости, что шла от матери, как только речь заходила о брате. — Я не буду говорить тебе, что одобряю подобное. Мне, как отцу, сложно такое одобрить. Как и принять в целом то, что вы… Не буду лукавить, сложись эта ситуация иначе, я бы злился. Реши вы, к примеру, просто сообщить нам об этом. Конечно, злился бы! Все же такие вещи, они… Против природы. Против Бога. Но сейчас… Мужчина взгляд отводит первым, смотрит в окно, а Саша неосознанно вперед подается, жадно ловя каждое слово отца. — Но поверить в то, что рассказала Люда, я не смог. Никто бы не стал отрицать вашу… Более глубокую связь, нежели у ваших братьев и сестры. И я знаю, что Олег тебя любит. До этого момента я, правда, не задумывался как, — мужчина хмурит брови, — но сейчас это не имеет значения. Я просто не мог поверить в то, что Олег мог поступить так с тобой. В моей голове это просто не укладывалось. Все же, он мой сын. И я его люблю. Саша решительно не понимал, о чем ведет речь отец. Ни для кого не было секретом, что Олег-старший своего младшего сына, пусть тот и был незапланированным, любил. Отец вообще относился ко всем пятерым своим детям одинаково, Саша, к примеру, сходу и не может любимчика назвать — не было его у отца. — Поэтому я решил поговорить с Олегом. До того, как делать какие бы то ни было выводы. Что ж, этого Саша, пожалуй, ждать не мог. Ему казалось, что безумие матери было заразным, и раз она считала как-то, то именно так считали и все вокруг нее, поэтому, не в силах как-то повлиять на ситуацию, он очень беспокоился за Олега из-за давления, которое могло бы на него оказываться со стороны семьи. Вряд ли бы мать понесла эту информацию куда-то дальше, вот уж что точно Людмила терпеть не могла, так это выносить сор из избы. А уж тем более, что такой. — Поговорить с Олегом? — хрипло переспросил Саша. — И что он сказал? Отец хмыкает, как-то неоднозначно дергает плечами и снова смотрит на сына. У Саши по позвоночнику мурашки бегут. — То же самое, что и ты. Почти слово в слово. Божился, что никогда бы не причинил тебе вред, что… Любит тебя, — эта фраза в соответствующем контексте, очевидно, отцу дается очень тяжело. — И что ты?.. — Знаешь, Саша, — говорит Олег-старший. — Мы с твоей матерью прожили долгую жизнь. И я знаю ее, как облупленную. И обычно то, что она говорит, действительно оказывается истинным. Но Олег… Но насчет Олега у твоей матери слишком уж часто были неправильные мысли и заблуждения, к моему огромному сожалению. И сейчас она… Ошиблась тоже. Я смотрел в глаза своего сына и понимал, что он не мог совершить того, в чем его обвинила мать. — Не мог, — не слушающимися губами шелестит Саша. — Мой Олег не мог такое совершить, пап. Шепс-старший со стула поднимается тяжело, и Саша невольно думает, что эта история ударила по отцу очень и очень сильно. Все же, не каждый день приходится выслушивать такие обвинения в адрес младшего сына, да и разговоры такие — редчайшая редкость. Ему хочется сказать что-то, продолжить обелять любимого человека, но это будто бы и не нужно вовсе. Саша теряется. Он так привык к тому, что за эти дни в своей голове выстраивает целые защитные речи в сторону Олега, объясняет по пунктам, почему он никогда не мог такое совершить, но все эти слова — пусть и мысленные — всегда направлены на мать. Отцу они не требуются. — Я все еще крайне не одобряю то, что происходит между вами, — говорит он. — Но… Но и проклинать вас не собираюсь. Глупо все это так, жизнь короткая, а вы… Своя голова на плечах у вас есть. И, так или иначе, вы все еще мои дети. Оба. И я вас люблю. — Пап, — Саша даже не уверен, что у этого слова есть звук, или он произносит его немо, лишь шевеля пересохшими от стресса губами. — Папа… Олег-старший обнимает сына крепко, позволяет вцепиться в свои руки ледяными пальцами и просто гладит Сашу по спине, пока того потрясывает от молчаливых слез. После всех слов матери, после ее принципиальной позиции он не то, что не рассчитывал на поддержку от кого-либо из семьи, он даже думать о ней не смел. Его прекрасные подруги, перед которыми были разложены все карты взаимоотношений с Олегом, это одно, но кровная родня — ведь совершенно другое. Чтобы он ни говорил об их любви, о самой чистой, нежной и трепетной, бережно взращиваемой обоими, для родственников они бы навсегда остались проклятыми грешниками, ступившими на мерзкую тропу кровосмешения. И кому что докажешь… А отцу, оказывается, не надо было доказывать. Не надо было объяснять, что они взрослые люди, что это их выбор, их жизнь. И Саша всхлипывает ему в плечо судорожно, начиная потихоньку ощущать под ногами ту почву, что выбила мать. Отцу не нужно их связь одобрять, отцу просто не нужно приписывать им те грехи, что они не совершали, вот и все. И отец это делает. Отец своим детям верит. — Успокойся, тише, — говорит Шепс-старший. — Все наладится. Твоя мать, она… Вряд ли тебе поможет то, что я скажу тебе, Александр, но я не одобряю ни ее действия, ни ее слова, ни ее мысли. Не в этом случае. То, что она делает… Это неправильно по отношению к вам обоим. О, отец ошибается. Отец очень сильно ошибается, потому что Саше его слова помогают. Кому, как не ему, знать, какую силу имеют слова, и сейчас то, что говорит ему отец, прибавляет сил для борьбы. Он бы и без этого никогда бы не сдался, но сейчас… Сейчас становится спокойнее. — Я люблю тебя, пап, — хрипит Саша. — И Олег… — И Олег любит, я знаю, — отец отстраняется. — Люда, если что, ничего не знает об этом разговоре. — Как он?.. Я просто… Переживаю за него очень сильно, — Саша глаза опускает, дрожащими пальцами разглаживает покрывало. Олег-старший вздыхает и молчит несколько секунд прежде, чем ответить. — Вы слишком похожи, но при этом такие разные… Он тоже за тебя переживает, Александр. Повезло, что у вас есть такие друзья. Марьяна эта… та еще ведьма, — внезапно отец даже чуть улыбается. — Слушайся ее. Толковая баба. Саша не может не улыбнуться в ответ. Даже если слово «баба» он не одобряет, но из уст отца это звучит как весьма достойный комплимент. Разговор с отцом расслабляет Сашу. В тот вечер он позволяет себе закрыть глаза и, уткнувшись носом в то запястье, на котором обмотана нить, думать об Олеге. О том, как он улыбается, как разбегаются уже тоненькие морщинки от его глаз, когда он смеется над чем-то, как его ладони мягко Сашины волосы перебирают, когда сам Саша лежит на его коленях. О том, как Олег обнимает его со спины, привычно сцепляя руки на животе, как шепчет что-то на ухо, будто бы невзначай проводя губами по кромке ушной раковины, вызывая тысячу мурашек по всему телу и томление внизу живота. В этот вечер Саша, окутанный мыслями о любимом человеке, засыпает с улыбкой на губах. И на следующее утро все его спокойствие разбивается о несколько материнских слов. — Ты летишь в Сербию, Саша. Его будто вытаскивают из-под теплого одеяла на мороз и обливают ледяной водой. Дыхание перехватывает, он как-то глупо взмахивает руками, пытаясь что-то возразить, но мать не слушает. — У меня там есть знакомые, очень хорошие врачи. Они тебя встретят. Тебе будет полезно, другой воздух, ты отдохнешь, восстановишься, а они проследят за твоим состоянием. Саша чувствует панику, вновь ледяными клешнями хватающую за горло. Вот как, значит? Мать понимает, что держать его в больнице бесконечно невозможно — врачи уже говорят о выписке, анализы приходят в норму, да и самочувствие становится лучше. Нет смысла продолжать лечение в стационаре, а это значит, что мать лишается возможности контролировать его так, как контролирует сейчас. Безусловно, если бы не наказы и Марьяны, и Сони, он бы уже сделал все, чтобы выйти на связь с Олегом, как минимум. Как максимум, сбежал бы. Но теперь… Сербия — это даже не другой город. Это другая, мать его, страна. Сбежать оттуда будет куда проблематичнее. — Я думаю, вы правы, Людмила Шотовна. В этот момент в палате находится Соня, которая тихонько постукивает пальцами по своему телефону. Саша переводит на нее недоуменный взгляд, и подруга словно бы равнодушно пожимает плечами. — Смена обстановки пойдет тебе на пользу, Саш. Тем более, в Сербии прекрасный климат, ты отдохнешь, сил наберешься. — Вот, милый, меня не слушаешь, так хоть Сонечку послушай. Дело она говорит. Соня матери, кстати говоря, очень нравилась. Саша не знает, в каком качестве, но Людмила к Егоровой проникается, и имя Сони всплывает в ее монологах достаточно часто. Саша мысленно кривится, морально готовясь отбиваться от чего-то вроде «Сонечка такая хорошая, такая замечательная, вот бы невесту тебе такую, Саш, так прекрасно бы зажил». И неважно, что у Сонечки в комплектации муж любимый имеется. В то, что Соне просто нравится материнская идея отправить его в Сербию подальше от Москвы и, соответственно, Олега, Саша, конечно, не верит, но и понять, что за игру ведет подруга, не может тоже. На несколько секунд это вспыхивает в груди злостью — да какого черта? Почему ему никто ничего не говорит? Разве он бы не смог утаить это, да он бы хранил это в таком строжайшем секрете, как не хранятся все засекреченные документы этого мира вместе взятые!.. Впрочем, понять, почему так, Саша тоже может. И Соня, и Марьяна его натуру знают, он бы начал переживать еще больше, дергаться, пытаться как-то помочь, куда-то влезть, что-то сделать, если бы знал, что происходит. А его задача в этой истории была лишь одна — играть смиренную овечку, которая покорилась своей судьбе (читай, покорилась матери, которая, конечно же, знает лучше него самого, как будет правильно). Саша трет переносицу и старается не показывать своего раздражения. — Смена обстановки точно нужна, — продолжает тем временем Соня. — Это поможет абстрагироваться от всего, что произошло здесь. Когда вы думаете купить билеты, Людмила Шотовна? Мать подвоха не чувствует. Саша бы его тоже не почувствовал, если бы не знал, что он там есть. — Думаю, число на десятое. Да, я уже смотрела, там прекрасный рейс, очень удобный. И встретить тебя, Сашенька, могут. Егорова на это кивает и что-то быстро печатает в телефоне, едва заметно улыбаясь. — Это прекрасно, Людмила Шотовна, думаю, что с этим действительно не стоит затягивать. Думаю, Саша и сам устал от больничных стен, не так ли? — она оборачивается к нему и подмигивает. Саша заставляет себя натянуть улыбку на губы. О том, насколько фальшивой она выглядит, он при этом старается не особо думать. — Да, от больницы я действительно устал. Это не ложь, в целом. Больничные стены на него давят, от запаха лекарств и хлорки постоянно дерет в носу. Говорят, что к любым ароматам можно адаптироваться, только вот у него не выходит. Раздражает холодный свет ламп, неудобная кровать с тонким матрасом и такой же подушкой, раздражает один и тот же скучный пейзаж за окном. Раздражает, что Олега рядом нет. Будь он рядом, все было бы иначе, конечно. Мать выходит из палаты, оставляя их наедине, и Соня тотчас расплывается в лучезарной улыбке, хлопая в ладоши. — Ты даже не представляешь, насколько твоя мать облегчила нам с Марьяной только что задачу. Даже врать ничего не придется, Сань! — Соня двигается к нему и хватает за руки. — Не злись, слышишь? Я тебе обещаю, скоро все кончится. — Почему вы мне ничего не рассказываете? — Саша очень хочет верить, что он не звучит как обиженный на весь мир мальчик. Девчонки и так ради него — ради них — делают, судя по всему, дофига и больше, но ему хочется как-то и самому принимать участие в собственном… Спасении? Звучит пафосно. — Саш, — Соня вздыхает и косится на дверь. — Хорошо понимаешь, в каких ежовых рукавицах оказался? Я не хочу, чтоб мы выглядели как две матерые заговорщицы, которые заигрались в шпионаж, но и… И не хочу, чтоб здесь звучало хоть что-то, что разрушит нашу легенду о твоей покорности. Считай это… Некими мерами предосторожности и нашей с Марьяной паранойей. — Ну, я не думаю, что мать бы могла нас подслушивать, и… — А ты думал, что она могла ворваться в твою квартиру в такой интересный момент? Обвинить Олега в том, в чем обвинила? — фыркает Соня. — Очень сильно сомневаюсь. Я этой женщине не доверяю совершенно, а ты сейчас находишься с ней в непосредственном контакте. Так что прости, милый, но мы спасаем твою задницу. Фактически — в прямом смысле этого слова. Ладно, окей, да. Саша пиздец как благодарен им обеим за то, что они делают. Саша без них наворотил бы какой-нибудь хуйни. Дни тянутся до ужаса медленно. Саша, который чувствует себя уже гораздо лучше, чем было в начале, не знает, куда себя приложить, ему не особо чем дают заниматься, сосредоточиться на книге, которую принесла мать, никак не получается, потому что текст пляшет перед глазами, а мыслями он постоянно отлетает куда-то не туда. Или туда, тут уж как посмотреть, потому что обычно его мысли уплывают к Олегу. А Олег, как считает Саша, это очень даже туда. Когда голова перестает болеть окончательно, Саша вновь пытается сделать то, что у него не получалось по началу. Дотягиваться друг до друга энергетически — идея не новая, они даже такое проворачивали. Так или иначе, из-за кровной связи и близких отношений они хорошо друг друга чувствовали, и связь эта никуда не девается. Да, у него все еще есть предмет, напитанный родной энергетикой, но это все же просто предмет, а вот дотянуться до самого Олега… Саше нужно больше. Нужно больше, чем просто знание, что Олег есть. Он проворачивает это поздним вечером, за три дня до отъезда. Садится на кровати, скрещивает ноги — проводить какие-то ритуалы без подручных средств непривычно, но Саша не акцентирует на этом внимание. Сейчас желание главное. А его — хоть отбавляй. — Олеж, — едва слышно шепчет он. — Родной. Саша чувствует, как собственная энергетика вибрирует вокруг него, как прощупывает пространство, как тянется туда, где должна быть другая, родная, зовет ее. И сначала ничего не происходит, это схоже с блужданием в непроглядной тьме, когда не видишь и тропы перед собой, но он упрямо продолжает. Минута, вторая, третья, и Саша чувствует. Чувствует родное тепло, свет братской энергетики, которая врывается в его пространство, переплетается с его, сливаясь воедино. Теперь — не только нить, теперь Саша чувствует, как Олег проникает в каждую клеточку его тела, и делает тоже самое в ответ. Невероятно сладкое единение, которое поглощает, которое укутывает в себя, отрезая весь большой, страшный и жестокий внешний мир, оставляя их наедине друг с другом пусть и за десятки километров. Сладко, так сладко. Саша невероятно скучает. Олег скучает также сильно, и Саша эту невероятную тоску считывает слишком легко. Его мальчик никогда не умел скрывать от него свои эмоции, а сейчас и вовсе не считает это нужным. Саша почти скулит от ощущения родной энергетики, ластится к ней, жадный до ласки, соскучившийся безумно, упоенно утопает в ней, не в силах прекратить представлять сладость грядущей встречи. Олег будто бы обещает — скоро, скоро, родной, мы будем вместе, и Саша ему, конечно, верит. Потому что, а кому еще? Такой сеанс выматывает. Конечно, это сложно, это трудно, особенно, когда он находится не в оптимальном состоянии, но гудящая голова и кровь из носа всех этих дорогих минут стоят абсолютно точно. Саша бы продлил это ощущение еще, пожалуйста, ему так мало, но Олег чувствует его состояние, и сложно говорить то, что энергетика ворчит, но описывайся это такими формулировками, Саша бы подобрал именно это слово. Его мальчик все еще заботится о нем. Саша отрубается абсолютно счастливый, уверенный в том, что через несколько дней он будет держать любовь всей своей жизни за руку. И теперь уж точно никуда его не отпустит. Шум аэропорта давит на барабанные перепонки. С такой силой, что Саше кажется, что они сейчас лопнут. Он морщится, голову в плечи вжимает и нервно теребит в пальцах загранпаспорт. Марьяна, пришедшая его проводить, выглядит абсолютно невозмутимой королевой — в отличии от Шепса, голову она держит ровно и прямо, что позволяет ей отчасти смотреть на друга свысока. Уверенность, что была несколько дней назад, отступает назад, уступая место страху. Сашу эти эмоциональные горки, конечно, раздражают, тем более, он все еще ничего не понимает и не знает, ни в какой точный план его так никто и не посвятил. Он успокаивает себя тем, что так надо, но тревожная масса внутри него, как однажды назвал это Олег, хихикая с творожной массы в своих руках, позиции сдавать не собирается. — Ну и что? — тихо спрашивает Саша. Момент прохода на регистрацию рейса до Белграда он оттягивает максимально, несмотря на то, что мать, стоящая чуть поодаль вместе с отцом, начинает все активнее хмурится. — Дальше то что, Марьян? — Дальше? Жизнь, Саш. Если сейчас сделаешь правильный выбор, — ведьма губы изгибает в ухмылке, и Саше хочется закатить глаза — совсем, как Олегу, когда тот раздражается — и рассказать подруге, как ему надоели ее загадки. — Ты все поймешь, когда подойдешь. Просто сделай правильный выбор и ничего не бойся. Дальше жизнь рассудит сама. Иди, Саш. Саша обнимает подругу крепко, и в очередной раз тихо благодарит ее — в этот раз, правда, совершенно не знает, за что. Но уверенность Романовой вселяет какую-то надежду, он не знает, на что именно, понятия не имеет, в чем уверен. Объятия с матерью выходят короткими, а вот отец прижимает его к себе, и Саша не сразу понимает его намерение что-то сказать. — Будьте счастливы. Оба, — отец не умеет шептать, но сейчас его голос практически сливается с аэропортным гулом. — И я всегда… Всегда буду рад видеть вас. Обоих. Внутри Саши все замирает, а горло перехватывает. Сил и времени хватает только на то, чтоб на несколько секунд прижаться к отцовскому плечу лбом и сдержать слезы. Он не оборачивается, когда идет к стойке регистрации компании Air Serbia, и просто игнорирует факт дрожащих пальцев, когда протягивает миловидной блондинке за стойкой свой паспорт. Пару минут ничего не происходит, аккуратными наманикюренными пальчиками она вбивает данные в компьютер, а Саша отстраненно смотрит, как за ее спиной по багажной ленте проплывают чемоданы и сумки. — Эм, Александр Олегович? — девушка голову поднимает внезапно. — Какой из рейсов Вам нужен? — Какой из рейсов? — тупо переспрашивает Саша и подается ближе. Материнский взгляд будто выжигает дыру в затылке. По пальцам идет ледяная дрожь. — Да. У вас билеты на два рейса, они отправляются с разницей в тридцать минут. Один — в Белград, второй в Подгорицу. Саша сжимает пальцами переносицу и прикладывает все усилия, чтобы не броситься к Марьяне прямо сейчас. Вот, значит, какой выбор. И он знает — понимает, чувствует, какой из вариантов правильный. Приходится сглотнуть прежде, чем натянуть на лицо улыбку и ответить. — Подгорица. Да, заминка вышла. Подгорица. Девушка кивает, и дальнейшая регистрация занимает меньше трех минут. Саша отправляет чемодан в багаж и забирает паспорт с распечатанным посадочным талоном на рейс Москва — Подгорица. Сердце свой ритм бешеный отстукивает где-то в горле, когда он все же оборачивается, чтобы на несколько секунд пересечься взглядом с Романовой — та улыбается и чуть голову склоняет. Саша зеркалит ее жест в ответ. Они друг друга поняли. И в этом жесте — куда больше, чем простая благодарность. Куда больше, чем обычное признание за то, что девочки для них сделали. Саша не знает, сумеет ли когда-нибудь отблагодарить Марьяну и Соню так, как они этого заслужили. Чертова игра в шпионов. Саша поверить в это не может, когда обессиленно опускается на неудобное кресло рядом с нужным ему гейтом. На табло появляется информация о скорой посадке, и он прикрывает глаза, натягивая капюшон толстовки поглубже в надежде, что никто из поклонников его сейчас не узнает. Право, никаких сил на общение у Саши сейчас нет. Он крутит во все еще дрожащих пальцах телефон, выданный матерью, и отстраненно думает, что — вероятно — хорошо отыграл свою роль, раз мать позволила ему какую-то связь с внешним миром. Звучит все еще дико, конечно. Будто ему… Да ладно, блять, это в любом возрасте хуево. И очень тупо со стороны матери предполагать, что он не помнит номер Олега наизусть. И сейчас даже порываться позвонить или написать, но почему-то останавливается. Смотрит на пустое окошко сообщения и блокирует телефон вновь. Спустя месяц вынужденного молчания написать банальное «привет» кажется страшным. Почему-то. Он трет воспаленные глаза, ночь прошла без сна совершенно — лишь изредка дремота забирала в свои объятия, но, казалось, изматывала больше, чем давала нормально отдохнуть. Нервы натянуты до предела. Саша поворачивает голову и разглядывает высокое голубое небо, в которое через несколько десятков минут должен взмыть его самолет. Почти пять часов до Черногории, и… И что? Чисто логически Саша понимает, что Олег должен ждать его там. Но страх, укоренившийся в его душе за этот месяц, никуда так просто не рассасывается. Ему кажется, что напиши он хоть слово, он тут же снова окажется в больнице, а мать будет твердить ему, что никто его больше не тронет. Ладно. Шесть часов. Надо просто подождать шесть часов — такая малость в сравнении с прошедшим месяцем, правда? Саша скачивает тупую игру «три в ряд» и намеревается просто убить это время. Посадка проходит быстро, его место — у окна, и Саша мысленно благодарит Марьяну (или Соню, он не знает, кто из них занимался билетами, но факт остается — они обе сотворили для него, для них очень большое чудо), а самолет отрывается от земли в точно указанное время. Он смотрит, как быстро удаляется Москва, становясь крошечной, будто игрушечной, как скоро вид за окном сменяется на белоснежные облака. Саша складывает шарики по три в ряд упрямо, уперто даже, и старается не смотреть на время, будто бы так оно будет течь быстрее. Их даже кормят, что логично, но вкус еды совершенно не чувствуется. Он ест просто потому, что есть надо. Когда на табло загорается «пристегните ремни», уши у Саши закладывает вовсе не от перемены давления. Он перебирает пальцами нить, которую не снимал все это время, кусает губы и смотрит, как самолет выныривает из облаков, как расстилается под ним горный пейзаж. И дальше для Саши все происходит какими-то обрывистыми моментами. Самолет касается шасси полосы. В Подгорице тепло, и светит солнце. Аэропорт небольшой, и стойка выдачи багажа не так уж и далеко. Он забирает багаж и сжимает ручку чемодана влажной ладонью. Сквозь большие окна в зале ожидания солнечный свет рассеивается по полу и слепит глаза. Саше приходится жмуриться, чтобы разглядеть хоть что-то. Кого-то. Впрочем, секунды спустя он понимает, что это не нужно. Красная нить на запястье будто бы невидимым образом связывает его с Олегом и толкает в нужном направлении, а уж родной силуэт он узнает в любом случае. И весь мир перестает существовать. Где-то далеко остаются Москва, родители, его прекрасные ведьмы, которые подарили ему эту встречу. Где-то далеко остаются все дела и заботы, страх и тревожность, что стали неотъемлемыми спутниками за самый долгий месяц в жизни обоих. Где-то далеко остается вся пережитая боль. Родные руки обнимают так крепко, как нужно было весь этот проклятый месяц. Саше кажется, что он буквально воет тихонько, когда оказывается в объятиях Олега, вжимается всем телом и дышит-дышит-дышит, будто до этого воздух, который он вдыхал, был жалким суррогатом. Будто бы легкие только сейчас начинают работать в полную силу, и от этого кружится голова. Они ничего не говорят друг другу, но Саша лихорадочно трется носом об острую линию челюсти, царапаясь о щетину, а Олег сжимает ладони на его плечах — крепко, до боли почти. Сашины пальцы скользят по спине, ощупывают лихорадочно, чтоб уж точно убедиться — живой, настоящий, рядом с ним. Ему не нужно ничего знать — почему это Подгорица, что они тут оба делают, где будут жить, насколько они тут, все это такое неважное, главное, что Олег обнимает его, Олег рядом с ним, и это все, что нужно Саше. А где — да какая, к черту, разница? Хоть на Эвересте. Телефон в заднем кармане джинсов, куда он пихнул его небрежно, вибрирует, и Саша знает — это может быть только один человек. — Саша, где ты? — вопрошает на том конце провода мать. — Почему мне говорят, что ты не прилетел?! — Мам, я счастлив, — отзывается он, не отрываясь от Олега. — Я, наконец-то, счастлив, мам. Выслушивать ее крики он не намерен, поэтому просто-напросто отключает звук на телефоне. Матери придется смириться с этим так или иначе, но жить без Олега Саша не намерен. На чуть влажный от пота висок ложатся родные губы, и Саша жмурится от удовольствия, вжимается лицом в шею и хватает пересохшими губами родной аромат. И плевать, если кто увидит. Серьезно, абсолютно плевать. Когда все же приходится расцепиться, не вечность же стоять в черногорском аэропорту, правда, Саша даже сквозь пелену слез замечает неладное. На лице Олега — помимо логичных темных кругов под глазами — есть и другие следы, по которым он осторожно проводит кончиками пальцев. Свежайший шрам над бровью, уже желтоватый синяк на скуле, кровяная болячка на уголке губ. Взгляд опускается ниже, по телу, и Саша видит перебинтованное правое запястье, а после и вовсе то, от чего горло схватывает ледяная рука паники. Трость, прислоненная к стене позади Олега. — Что… — он захлебывается словами, не в силах даже сформулировать вопрос. Брат отрицательно качает головой. Возможно, это не должно быть первым, что они скажут друг другу вслух, но и не спросить Саша не может тоже. — Это неважно уже. Правда, Саш, все позади, — Олег улыбается. — Все закончилось, и это совершенно неважно. Не хочу об этом. Ты здесь, и это важно. Саша не настаивает, но сердце сжимается от боли, когда он видит, как ходит брат, тяжело опираясь на трость, чтобы не напрягать левую ногу. Заминка Марьяны в ту самую первую встречу вспоминается невольно, а предположения о том, кто бы мог сделать подобное с его любимым человеком, строятся сами по себе. Саше бы разозлиться, но Олег смотрит на него так, что плавит, и он может только обнимать его пальцами за перебинтованное запястье. — Уже не болит. Не волнуйся. В новых местах обычно Саша любит рассматривать улочки, по которым его несет такси. Бегло на скорости знакомиться с местным колоритом, он ведь никогда раньше не был в Черногории, но в этот раз оказывается совершенно не до каких-то своих традиций. Сейчас он жадно рассматривает Олега, не в силах взгляд отвести от родных черт, и Олег смотрит в ответ, не отпуская при этом его ладони из своей. И сжимать горячие пальцы в своих холодных кажется Саше самым правильным действом за весь прошедший месяц. По руке вверх будто идет искрящееся тепло, когда Олег с легкой улыбкой большим пальцем проводит по уже чуть потрепанной красной нити. Саша не задумывался раньше, но сейчас ему невольно вспоминается легенда про красную нить, ту самую, которая незримо связывает двух возлюбленных. Он уверен, у них с Олегом эта самая нить есть. И как только Олег захлопывает за ними дверь небольшой квартирки, Саша тянется за поцелуем — таким желанным, выстраданным фактически, и ток прошивает по всему телу, когда он получает столь необходимое. Они оба, конечно. Уже потом Саша будет с ужасом прослеживать пальцами не прошедшие еще гематомы на Олеговских ребрах, они будут много говорить обо всем, что произошло за этот месяц, Олег расскажет о разговоре с отцом и о том, как Марьяна выхаживала его в первые дни после произошедшего, а Саша — о том, что чувствовал весь этот месяц в больнице. Саша скажет о том, как дерьмово было без Олега, Олег — о том, как жутко боялся за Сашу. А еще они будут целоваться. Много-много целоваться. И наутро Саша проснется от поцелуев, ласковых, кротких, рассыпанных по всему лицу, и запаха блинчиков. Только теперь он будет знать одну важную вещь — это не сон.