house of memories

Га Он устало трёт переносицу и морщит глаза, стараясь вчитаться в мелкие строки, уже пляшущие на страницах книги, которую парень взял у Ё Хана в его личной библиотеки. Время давно перевалило за полночь, мужчина заранее предупредил омегу, что задержится, но младший слишком привык засыпать, уткнувшись носом альфе в шею, и сейчас отсутствие мужчины ощущалось слишком отчётливо. Спать хотелось до жжения в усталых глазах, голова раскалывалась, но сон так и не шёл. В последнее время Га Он либо спал по двенадцать часов в сутки, либо тенью ходил по ночному особняку, пока под его глазами всё отчётливее виднелись тёмные круги. Ё Хана состояние омеги волновало, но тот лишь отмахивался и сбрасывал всё на усталость на работе и стресс, во что старший не верил, но решил разговор отложить. Оставленный на тумбе телефон начинает противно жужжать и Га Он вздрагивает от шума, тут же отбрасывая книгу, прочитанную почти наполовину, но спроси сейчас парня, в чём сюжет — он не вспомнит даже названия и главных героев. Улыбка трогает губы, но голос на другом конце звучит слишком хрипло, отдаёт звоном металла, от чего инстинкты опускаются почти до животного начала, а волоски на руках, кажется, даже встают дыбом. — Га Он, присмотри за Элией, закрой все двери и проверь работу сигнализации, ладно? Только не задавай вопросов и сделай так, как я прошу, хорошо? Я скоро буду. Звонок обрывается, даже толком не начавшись и юноша ощущает себя ребёнком, которого проверяет слишком опекаемый родитель. Он бы даже смог обидеться и ещё сутки ходить надутым, но Ё Хан говорил обеспокоенно, почти с надрывом, что заставляет внутреннюю омегу подчиняться вне желания самого Га Она. Свешивая ноги с кровати, парень сжимает губы в тонкую полоску и жмурится от головокружения и тошноты, что снова подкатывает прямо к горлу. Такое состояние стало почти обыденным, но всё равно вызывало неудобства и нахмуренный взгляд от альфы. — Малыш, ты так невовремя. Давай папа всё сделает, а потом ты можешь бушевать столько, сколько твоей душе будет угодно, ладно? — пальцы, скрытые рукавами объёмной домашней толстовки, едва касаются ещё плоского живота сквозь плотную ткань, а губы растягиваются в улыбке, затрагивающей одни уголки пухлых губ. Срок ещё совсем маленький, но разговоры с ещё нерождённым ребёнком давно стали чем-то вроде привычки. Га Он не знает, как всё это вообще случилось и как они с Ё Ханом это допустили, но давно перестал даже пытаться найти точку невозврата. Возможно, младший узнал бы намного позже, списывая ухудшение своего состояния на стресс, если бы не запланированное обследование. Беременность не входила в планы Ё Хана, омега знал и после шокирующей новости, сказанной врачом, парень не знал, от чего плачет больше — потаённой радости или страха. Ему нужно было всё рассказать, желательно — как можно быстрее, но каждый раз, когда Га Он почти решался открыть рот, тот тут же обрывал сам себя, давая себе ещё времени. Через несколько месяцев скрывать своё положение станет почти нереальным, да и запах выдаст парня с потрохами, но он всё равно будто надевал шапочку из фольги, закрывая лицо ладонями, как ребёнок, и громко кричал, игнорируя здравый смысл и логику. Быстро передвигаясь по дому, проверяя балконы и окна, омега тихо приоткрывает дверь в комнату Элии, просовывая в щель только взлохмаченную голову. Та снова заснула на кровати полулёжа, оставляя ноутбук включённым, и Га Он закатывает глаза, обещая себе обязательно высказать всё племяннице Ё Хана, что завтра опять будет жаловаться на уставшие глаза и головную боль. Тихо прикрывая дверь, парень быстро спускается по лестнице на первый этаж, щурясь, пытаясь разглядеть комнаты в полной темноте. Встреча с альфой полностью изменила обыденную жизнь омеги: не осталось врождённой беспечности, когда не ждёшь удара в спину прямо по хребту. Теперь младший будто затылком чувствовал чужие взгляды, а инстинкты возвёл до абсолюта. Бесшумно передвигаясь по дому, Ким позволяет себе спокойно выдохнуть, ведь сигнализация в норме, как и запертые заранее двери, но внутреннее чувство беспокойства и подступающая тошнота всё равно не отпускают. Он уже хочет снова позвонить Ё Хану и успокоить слишком обеспокоенного альфу, но чувствует резкие холод в районе кадыка и остриё, похоже, ножа, что упирается в тонкую кожу. — Какой маленький оленёнок забрался ко мне в капкан, — знакомый голос звучит прямо над ухом и Га Он морщится от любимого прозвища, которым вечно награждает его Ё Хан, сказанное таким едким, елейным голосом, что хотелось закрыть уши руками. — Удивительно, в дом забрались крысы, какая жалость, — парень пытается сохранить голос ровным, хотя хочется вцепиться в горло Сон Ы собственными зубами. — Ауч, — девушка ухмыляется, и парень чувствует, как тонкое лезвие упирается в кожу всё сильнее, а вторая рука Сон Ы скользит по плечу, добираясь до затылка. Длинные ногти чуть царапают заднюю часть шеи, зарываются в волосы на затылке и сжимают резко, тянут, вынуждая запрокинуть голову назад, — Думаю, нам с тобой стоит встретить нашего альфу, правда? Нашего. Это слово так больно режет по перепонкам, вынуждая сжать зубы по боли в дёснах. Сон А никогда не скрывала своей больной тяги к Ё Хану, но омега старался отбросить данные мысли подальше, полностью доверяя своему мужчине, но он так расслабился, находясь под полной защитой старшего, что потерял бдительность, допуская обезумевшую женщину слишком быстро. Они оказываются на улице и Га Он старается не трястись, хотя холод пробирает до самого мозжечка, а босые ступни почти жжёт от ощущения замёрзшей земли и асфальтам под ними. Острое лезвие беспокоит не так, как страх за ещё совсем крохотного малыша, что может пострадать, если Га Он продолжит стоять на морозе. Тёмное авто подъезжает к особняку, оставляя за собой следы от шин и визг тормозов. Ё Хан выходит из авто спокойно, но Га Он слишком хорошо его знает, чтобы заметить, как напрягаются плечи, а челюсть сжимается до сокращения желваков. Руки засунуты в карманы брюк, но то, как сжимаются пальцы в кулаки, парень видит, даже находясь на крыльце. — А вот и хозяин дома, Га Он-а. Как думаешь, он рад нас видеть? — хочется сморщиться, но омега старается держать лицо, чтобы не тревожить Кана ещё больше своими дрожащими губами, даже если пальцы на ногах уже покалывает от холода. — Не помню, чтобы мы с Га Оном звали гостей, Сон А. Глаза Ё Хана темнеют, когда свободная рука девушки соскальзывает с хрупкого плеча младшего к животу. Окрашенные бардовым ногти забираются под край толстовки, что уже не спасает от морозной ночи, чуть царапают низ живота, от чего кожа покрывается стайкой мурашек, и мужчина прикусывает щеку изнутри, стараясь не выдать своей реакции, хотя руки уже чешутся от желания оторвать чужие руки от тела его омеги. Губы, выкрашенные алой помадой, снова касаются мочки уха и Ким слышит шёпот, вынуждающий кровь в венах бурлить и вскипать, — Я ведь просто хотела поздравить вас с пополнением, мальчики, ведь это такая радостная новость, не правда ли? Слабых мест у господина Кана становится всё больше, и мне не хотелось бы, чтобы вы об этом забывали. Голос звучит, как из-под толщи воды, отдавая шумом в ушах и спокойствие, которое Га Он старался соблюдать, тухнет, как залитые ледяной водой угли. Даже тошнота и головокружение отступает, возводя на своё место приливы гнева, накатывающие пузырящимися волнами, оставляя после себя пушистую пену из ярости и кисловатого страха. Инстинкты визжат в голове сиренами, затуманивают обычно чёткий взгляд и омега перестаёт различать картинку перед глазами. Лицо альфы размывается и проблески сознания дают осознать себя только тогда, когда Га Он оказывается к женщине лицом к лицу, а его замёрзшие пальцы сжимаются на её тонкой шее, пока собственная горит от мазка лезвия на тонкой коже. Похоже, нож успел задеть, хоть и не сильно, но парень всё равно чувствует липкость на теле от нескольких капель крови. Он не чувствует боли, а всё, что видит перед собой — это красную пелену и почти реальные буквы, складывающиеся в подстёгивающие слова — уничтожить то, что становится угрозой. — Только попробуй тронуть моего ребёнка и я вспорю тебе горло. — парень почти задыхается, не может сделать полноценный вздох и ему кажется, что его лёгкие готовы лопнуть от гипервентиляции и давления. Здравый смысл кричит, чтобы он разжал пальцы, но тело не слушается, действуя на животной инерции. Ситуация настолько банальна, насколько и обескураживающая. Впервые Ё Хан не знает, как реагировать, но слова о ребёнке бьют сотнями барабанов на подкорке, вынуждая онемевшее тело сдвинуться с места, просто протянув руку, касаясь дрожащего плеча омеги. Мужчина знает, что его феромоны уже заполоняют даже улицу, внутренний альфа остро реагирует на почти осязаемый страх и агрессию своего омеги, хочет успокоить, но даже на простое прикосновение Га Он реагирует резко, отшатывается, наконец выпуская из рук чужую шею, давая девушке сделать судорожный вздох, хватаясь за горло пальцами. Нужно её остановить, но Ё Хан даёт ей уйти, будучи полностью поглощённым состоянием младшего: его взгляд метается, он вертит головой, ища другие источники угрозы, а небольшие омежьи клыки от неаккуратности уже ранят сухие губы, окрашивая нижнюю в алый. Мужчина хочет что-то сделать, но младший отшатывается даже от него, спотыкаясь о каменные ступени, падая и больно ударяясь копчиком о крыльцо. Га Он сейчас напоминает загнанного испуганного зверька, что скалится и пытается защититься от всех, кто находится в шаговой доступности. Его тело содрогается от холода и страха, и он выглядит настолько маленьким, закрывая тонкими пальцами свой живот, что у мужчины что-то больно сжимается в груди. Сейчас для парня он — угроза, как и Сон А, и Ё Хану хочется вернуть женщину назад, вырвать ещё сокращающееся сердце из её груди своими ногтями, преподнося Га Ону, как подарок, как повод его не бояться. Альфа бы усмехнулся от таких животных порывов, но не может даже пошевелиться, отвлекаясь только на скрип входной двери. Взгляд натыкается на сонную девочку, что выкатывается за дверь, плотнее закутываясь в тёплый пушистый халат и альфа хочет рыкнуть, заставить уйти, но не успевает. Глаза девочки расширяются, она подъезжает к сидящему на полу омеге, что вдруг протягивает ей дрожащую руку, тут же перехваченную хрупкими пальцами Элии. — Га Он-а? Что случилось? Тебе плохо? — Элия судорожно сжимает прохладную ладонь, старается потянуть парня на себя, вынуждая подняться, — Ну же, тебе нужно подняться, тебе ведь нельзя сейчас сидеть на холодном. Тебе стало плохо? Ё Хан тебя обидел? — брови Элии хмурятся, а взгляд, переведённый на дядю, почти режет. Внутренний зверь обиженно скулит, и Ё Хан уверен, что будь он физически осязаем — поджал бы уши к голове, закрывая морду пушистым хвостом. — Какого чёрта ты стоишь, Ё Хан? Я должна сама вызвать врача, раз тебе на это смекалки не хватает? — девушка отчитывает дядю, будто они поменялись ролями, но это помогает и мужчина наконец перестаёт чувствовать себя замерзшей перед чарами горгоны статуей, — Хён, сейчас приедет врач, ладно? А я заварю тебе чай, чтобы ты согрелся, хорошо? И она правда заваривает. Младший рычит даже на приезжего доктора, успокаиваясь только благодаря руке Элии, что не перестаёт удерживать, заземлять и являться той самой нитью, что удерживает сознание хотя бы минимально. Ё Хан не знает сколько прошло времени, сидя за столом на их кухне, пока девушка принюхивается к открытым баночкам, забавно морща нос и фыркая. В заварной чайник летят засушенные травы, фрукты и мята, и, принюхавшись, мужчина чувствует знакомый аромат — такой чай сам Га Он заваривал им с Элией, если ночью к ним снова пробирались липкие, мутные кошмары. Ё Хан ерошит уже и так растрепавшиеся волосы, стаскивая галстук с шеи, наблюдая за монотонными действиями племянницы, что уже заливает в чайник воду нужной температуры, — Так ты знала? Элия замирает лишь на мгновение, незаметное для других, но Ё Хан видит, как поджимаются её губы, — Знала. Предостерегая твой вопрос, скажу, что нет, я не знаю, почему он не сказал об этом тебе. Об этом, дорогой дядюшка, тебе стоит спросить самому, пока ты несёшь Га Ону чай. Фарфоровая кружка со звоном ставится на стол перед мужчиной и он видит в тёмной жидкости своё отражение. Элия ставит перед фактом, покидая комнату и Ё Хану кажется, что это он самый младший в семье ребёнок, что не смог уловить такую простую вещь, творящуюся с Га Оном. Бледности, вечная сонливость, тошнота и эмоциональность, и так присущая младшему, возведённая сейчас до апогея. Всё было так банально просто и лежало на поверхности, что не догадаться мог только идиот, которым сейчас мужчина себя и чувствовал. Врач давно ушёл, хоть и смотрел на Кана слишком осудительно, не скрывая ехидства рассказывал Ё Хану, что не стоит доводить омегу до такого состояния, что в последующем могло привести к плохим последствиям. Впервые Ё Хану хотелось оправдаться перед другим человеком, что он в целом был не в курсе положения дел, но в нём говорила какая то детская обида, переполняющая его до краёв. Перед глазами, будто выжженное клеймо прямо на сетчатке, до сих стояла картина его Га Она, цепко хватающегося за протянутую ладонь Элии, но полностью отрицающего самого Ё Хана. Парень боялся мужчину, в страхе отшатываясь, уползая всё ближе к стене дома, пока не упёрся в нём спиной. Кан Ё Хан не был святым, даже не метил на место хорошего праведного человека, но он скорее откусил бы себе руку, чем попытался и правда причинить вред младшему. В их спальне слегка прохладно из-за приоткрытого окна, но судья всё равно чувствует лёгкий персиковый запах омеги. Тот больше не горчит на языке, лишь фоновым ароматом расходясь по всем углам тёмной комнаты. Кровать напоминает полную вакханалию, собранную из одеял и их одежды, перетасканной из гардеробной и Ё Хан замирает в дверном проёме поражённо. Он никогда не пытался слишком сближаться с омегами, но знал, что гнездование становится точкой невозврата, когда те, чувствуя подсознательную опасность, старались обезопасить себя стойким запахом собственного альфы. Но на месте костюмов, пижам и многочисленных халатов, которыми Га Он обложился, как баррикадой, должен быть он — сам Ё Хан. Это он должен обнимать тело руками, а не рукава его рубашек или пиджаков. Мужчина сам должен быть источником феромонов и тепла, а не их одеяло, скрывающее фигуру полностью, откуда торчала только взлохмаченная макушка. Тихо поставив кружку на тумбу, мужчина оказывается у кровати, присаживаясь перед ней на корточки. Куча одежды шуршит и двигается, как небольшой островок посреди солёного океана, и альфа видит, как глаза младшего приоткрываются. Он фыркает, пытается проморгаться, настраивая чёткость зрения, сталкиваясь с мужчиной взглядами. Ё Хан выглядит обеспокоенным и вина, горькая и давящая, душит, заставляя поджать пересохшие губы, терзая и без того израненную нижнюю губу зубами. — Привет? — Га Он хрипит, стараясь спрятать лицо тканью пледа, но видит, как Ё Хан тянет к нему руку, замирая на полпути. События вечера проносятся в голове, как табор, и Га Он знает, что Ё Хан уже настроил логических цепочек, где в каждой виноват сам, готовый оправдывать поведение младшего любыми фактами и аксиомами. Парень сам тянется к протянутой руке, даёт ей правильно оказаться на собственном лице. Тёплая, почти горячая, так знакомо прикасается к щеке, а большой палец гладит вечно бледную кожу на скуле. — Элия заварила тебе чай, выпьешь? — голос опускается до хриплого шёпота и Га Он кивает, стараясь выбраться из кокона, сотворённого собственными руками, тут же забирая кружку. Принюхавшись, он узнает аромат: тот самый чай, что Га Он сам сушит, попутно обучая младшую в семье Кан правилам заварки и соотношении воды и трав, чтобы та могла позаботиться о себе и дяде сама, если Кима вдруг не окажется рядом. Дело не в благоухающей зелени или высушенной малине или апельсинах, даже не в том, какой температуры должна быть вода или сколько сахара или мёда стоило класть. Га Он просто делал обычные вещи особенными, даже если это были только распускающиеся листы мяты в воде. Да и успокаивал не терпкий напиток, а то, как омега сидел на кровати Элии, пока она пила чай, рассказывая обычные будничные истории, сводящиеся к смешным неловкостям или шуткам. Как гладил длинные волосы девочки, иногда напевая, если тишина после ночных кошмаров давила и почти звенела, не давая ей наконец закрыть усталые глаза. Он мог обнимать Ё Хана со спины, мягко касаясь губами огрубевшей кожи шрама, что горела каждый раз после выныривания из воспоминаний, что каждый раз лишали возможности сделать нормальный вдох. Дело было далеко не в чае, а в уровне заботы, которой в Га Оне было так много, что иногда он не мог себя контролировать. — Как ты себя чувствуешь? — Всё нормально. Тишина между ними кажется настолько неуютной, почти физически ощутимой — хоть ножом режь, но омега не знает, что ещё сказать. Попросить прощения за утаивание такой новости? Даже мысль о таком кажется глупой, будто на сквозную рану клеить детский пластырь с машинками, но Ё Хан сам обрывает молчание, перехватывая тонкие запястья своими руками, поглаживая тонкие синие венки пальцами. — Почему ты не рассказал мне, Га Он-а? — мужчина не давит, говорит мягко и успокаивающе, но омега всё равно опускает голову и пожимает плечами. — Я хотел, правда, но мне казалось, что не было подходящего момента? — ответ звучит, как вопрос, ведь Га Он и сам понимает, как глупо звучат его оправдания, — Я знаю, что ты на пороге чёртовой войны, Ё Хан, и ребёнок точно не входил в твои планы, но я уже так сильно люблю его. Впервые за долгое время Га Он позволяет себе отпустить ситуацию, устав бороться с ветряными мельницами. Он трёт нос, всхлипывает как можно тише, стараясь не дать солёной влаге сорваться с ресниц, но терпит поражение. Эмоции варились в нём так долго, что омега ощущал себя бурлящим котлом, что скоро должен был лопнуть по шву и дать этой лаве разлиться. Чугун будто трескается и младшего прорывает: он давится воздухом, захлёбывается своими страхами и отчаяние топит его лёгкие, не давая дышать. Омеги очень трепетно относятся к своим гнёздам, давая к ним доступ только иногда, но Ё Хан больше не может быть за бортом, когда альфа внутри царапает когтистой лапой рёбра, скуля и прося наконец взять себя за хвост и сделать что-то, чтобы успокоить разбивающегося на осколки омегу. Тот так долго накручивал себя, убеждая себя в собственной ненужности, когда всё, чем он являлся — это центром грёбанной вселенной Кан Ё Хана. Сдерживая рычание, направленное на самого себя, за собственную глупость и беспечность, мужчина забирается на кровать, заваливаясь на бок и утягивая за собой несопротивляющегося омегу. Пуговицы от собственных рубашек больно упираются в кожу сквозь домашнюю кофту, но альфе всё равно. Он просто сгребает младшего, окружает своим телом, как бронёй, не давая больше довольствоваться меньшим в виде дорогих тряпок, являющейся его одеждой. Га Он трётся мокрым носом о голую шею, сжимает пальцами ткань на спине до треска, пока горячие пальцы под его толстовкой поглаживают поясницу и лопатки, надавливая чуть сильнее, не оставляя между их телами с альфой даже мизерного расстояния. — Какой же ты глупый, — шепчет прямо в висок, касаясь едва губами, — А я так полный идиот, раз дал тебе повод сомневаться, — одно движение, только чтобы нависнуть над омегой, упираясь лбом в лоб, наконец устраивая ладонь на оголённом животе из-за задравшейся одежды, — Я хочу, чтобы ты знал, как я счастлив с тобой. С вами. Ладонь просто успокаивающе скользит по коже, пальцы по кругу оглаживают пупок и Га Он готов заскулить от того, как нуждался в таких прикосновениях, как ему необходимо было услышать такое от альфы, что вызывало мурашки, бегущие по позвоночнику, поджатые на ногах пальцы и вынуждало зажмуриваться, чтобы не расклеиться окончательно, разрыдавшись от того, как ему впервые за долгое время хорошо. — Но сейчас ведь не время, — нижняя губа снова оказывается в плену зубов, потому что губы мужчины соскальзывают на открытую шею, вынуждая запрокинуть голову. Они оглаживают яркую метку, слегка оттягивая тонкую кожу. — А когда-то бывает удачное время, оленёнок? Горячее дыхание опаляет кожу, когда мужчина задирает толстовку ещё выше. Губы касаются то едва ощутимо, то так медленно и тягуче, всасывая кожу мягко и Га Он зарывается в волосы мужчины на макушке, чуть сжимая и оттягивая, когда влажный кончик языка вдруг проскальзывает в ямочку пупка, вынуждая всё ещё слабое тело чуть выгнуться на кровати. Парень ёрзает, тянет альфу к себе за ткань кофты на плечах, хочет поцеловать наконец, но Ё Хан будто издевается, обходя израненные губы, касаясь только уголков, подбородка, скул и даже кончика носа. Ким выглядит по-детски обиженным, ещё немного — и щёки надует, оттопырив нижнюю губу, что альфа смеётся тихо, снова укладываясь набок, притягивая младшего поближе. Вещи, до сих пор напоминающие бесформенное нечто, совсем измятые и собранные в комок, больше не нужны, когда рядом тёплый альфа и его шея, в которую омега утыкается носом: дышит древесным, терпким запахом и закидывает ногу на мужчину, а тот собственнически укладывает ладонь на бедро. — А Сон А…? — он не знает, как продолжить фразу и что хочет сказать, а альфа чуть щипает мягкое бедро, обрывая на полуслове. — Лучше отдыхай, а не говори мне о ней, иначе завтра её труп найдут в какой-нибудь канаве. Это должно звучать угрожающе страшно, но Ким только весело фыркает, почти мурча от жара, исходящего от своего мужчины, и правда засыпая, не зная, что Ё Хан уже обдумывает, как возьмёт штурмом детские магазины завтра днём, хотя они ещё даже не знают пол ребёнка.