house of memories

— Боишься меня? — голос даже не дрожит, хотя руки младшего покрыты засохшей кровью. Не его кровью. Га Он устал притворяться, играя роль хорошего доброго парня, что всегда придёт на помощь или протянет руку. Каждый день приходилось вставать у зеркала рано утром, обливая лицо тёплой водой, и подолгу смотреть на собственное отражение. Натягивать пальцами улыбку на лице, повторяя изо дня в день те же действия. Его жизнь была долго, порой казалось, что даже слишком. Он видел города, страны, и даже войны и геноциды. Видел, как меняется мир, как эволюционирует всё вокруг него, когда о сам оставался статичной фигурой. Ему некуда было торопиться, нечего было желать. Живя так долго, он мог получить всё, что пожелал бы, пробовал себя в каждом деле и профессии. Был бедным и богатым, художником и палачом, но вскоре мир перестал казаться таким необъятным и огромным. Сложно радоваться изо дня в день закату, новым впечатлениям или другим удивительным вещам, когда всего, что видел Ким Га Он, хватило бы на несколько миллионов жизней. Бессмертие всегда казалось чем-то невероятным, таинственным и до боли желанным. Люди могли часами строить планы, придумывая тысячу и одно занятие на случай, если монетка выпадет в их пользу и время их жизни увеличится стократно. Сам Га Он был таким же: мечтательным, представляющим себе, как изучит неизведанное, но на смену ребячеству пришла обыкновенная, такая человеческая, скука. Он ощущал себя Икаром, что взмыл так высоко, стараясь дотянуться до того, что ему не светило, поздно поняв, как больно потом падать ниц. Рождённый ползать никогда не смог бы летать и иллюзорные крылья Га Она рассыпались в прах, подхваченный морозным ветром, вот только раны, кажется, были вполне реальными. Иногда, Ким ощущал себя конвейером: через него проходили века, события и люди — человеческий род, что был так хрупок и ненадёжен, напоминая тающие на ладонях снежинки. Каждый, желающий вечной жизни, бил себя кулаком в грудь, доказывая собственную способность пережить близких, родных или даже обычных знакомых, но Га Он видел, как потом, спустя года, глаза таких "счастливчиков" тускнели после сотой или тысячной смерти, отпечатывающейся тенью на усталом лице. Они оказывались погребёнными своим же одиночеством и юноша и сам с этим столкнулся. Его личное одиночество напоминало колючий, дырявый свитер, уже поношенный и затёртый до дыр, но такой знакомый и родной, что выбросить — как руки лишиться. Смерть того, кого любишь, никогда не обходит тебя стороной, никогда не забывается. Это лишь булыжник, что долгое время оттягивает твой капюшон, а после перемещается в карман брюк. Не давит, не пытается задушить, но ты всё равно ощущаешь его вес своим телом. Га Он давно перестал привязываться. Люди, как переменные, всегда меняются, заменяются другими и если сначала парень вёл небольшой дневник, записывая туда имена, то после забросил и это. Просто смирился с постоянными уходами, давно оставив дверь открытой, не пытаясь бессмысленно выстраивать баррикады или навешивать амбарные замки. Он старался быть непринуждённым, ненужным, привыкая к новой действительности, подстраиваясь под вынужденные обстоятельства. У Га Она было столько масок, что каждый свой человеческий век от просто будто открывал гардероб, выбирая, кем станет на этот раз: диктатором, спасителем или жертвой. Он терял себя за всей этой мишурой, придумывал себе свой собственный театр и уже не мог отличить, где были его настоящие эмоции, а где — вымышленные. Он играл так правдоподобно, что заслуживал нескольких оскаров: обыскивал мёртвое тело дрожащими руками, поднимая испуганный взгляд на старшего и тот верил ему, Га Он знает. Верил каждой слезе, каждому надрыву в голосе, сгорбленной фигуре на переднем сидении авто, пока сжимал ладонью его руку — всему. Доверял так отчаянно, что Киму хотелось взвыть в голос от этого осознания. Ким Га Он не привязывается к людям, не нуждается в них, но даже он, опытный и наученный горьким опытом, мог оступаться. Кан Ё Хан был интересным, необычным и таким новым, что младший не понял, когда наступил момент точки невозврата. Когда они оказались в одном доме, а после — в одной постели, деля её каждую ночь. Это не должно было стать чем-то новым, но пока мужчина спал, Га Он долго рассматривал красивое лицо, отмечая для себя каждую морщинку или залом на загорелой коже и впервые за долгие годы это приносило ощущение тоски и скорби. Ё Хан — человек, что подвержен боли, болезням и смерти, а Га Он никак не мог бы это изменить. Он мог быть лишь сторонним наблюдателем на некоторое время, из-за угла смотря за тем, как мужчина будет меняться, как седина проявится на его висках, как он умрёт. Человеческая жизнь — миг для вечно юного вампира, но это мгновение Га Ону впервые хотелось продлить как можно дольше. Парень отталкивал мужчину, как мог: играл с чужой жизнью, как кот с ярким клубком; убегал, ранил и надеялся, что этого будет достаточно, но старший был упёртым идиотом. Хватал его, как щенка, за загривок, снова принося на, кажется, законное место. Всё должно было закончиться не так, но Га Он сорвался, чувствуя кисловатый запах страха и опасности, повисшей в воздухе, действуя инстинктивно, не давая навредить своему человеку. Он не хотел напугать, заставляя бежать без оглядки. Единственным его желанием было вцепиться в горло человека клыками и выпить его до чувства сухости во рту, что он и сделал: вогнал зубы глубоко, разрывая артерии и вены, пока шейные позвонки хрустели под его пальцами. Кровь стекала по подбородку до самого кадыка и он стирал её брезгливо тыльной стороной ладони, разворачиваясь к Ё Хан лицом. Ожидал увидеть животный страх в тёмных глазах, но так и замер на месте, читая на чужом лице лишь беспокойство за него, за Га Она. — А разве должен? — мужчина говорит так буднично, сидя на кровати в собственной спальне, прямо перед лицом настоящего зверя, способного выпить жизнь из его тела за считанные секунды. Поднеся руку, покрытую уже подсохшей бурой кровью, к лицу, Га Он демонстративно ведёт языком по измазанным пальцам, зная, что получит в итоге. Его глаза уже наливаются кроваво-красным, а на лице выступают отвратительные, иссиня-чёрные вены. Впервые он хочет показать так открыто, кем является, но Ё Хан лишь завороженно следить за его действиями, даже не моргая. Его горячая ладонь оказывается на холодной щеке младшего, а большой палец соскальзывает на нижнюю губу. Слегка давит, заставляя шокированного парня приоткрыть рот, тут же касаясь увеличившихся клыков подушечкой пальца. — Прекрасный. — Ё Хан говорит с придыханием, облизывая в миг пересохшие губы. Это похоже на бред, потому что всё, что ожидал увидеть Га Он — хотя бы мимолётный инстинктивный испуг, отвращение или скрытое раздражение, но не обожание, будто Ким и правда не был чудовищем. Парень видит, как Ё Хан тянется ближе, чтобы уже знакомо прикоснуться к его губам, но Га Он лишь отшатывается назад, хоть чужие пальцы и перехватывают его за рубашку в районе груди, не давая отстраниться слишком далеко. Младший морщится, будто от боли, потому что уже видел такое. Природа — та ещё сука, создающая хищников, окрашивая их шкурку в причудливые яркие тона, наделяя даже таких, как Ким, внутренним шармом и притягательной аурой. Люди, как глупые жужжащие мушки, тянулись ближе к таким существам, летели прямо в липкие паучьи сети, в итоге становясь ужином или банальным разовым развлечением. Он так не хотел. Не хотел быть в глубоких, почти чёрных глазах, идолом или предметом обожания и желания, внутри являясь лишь разумным, но всё равно, зверем. — Ё Хан, прекрати. Так не должно быть, неужели ты не понимаешь? Ты с ума сошёл? — голос предательский дрожит, хотя сам мужчина только улыбается, не переставая разглядывать чужое лицо. — Потому что люблю монстра? — просто пожав плечами, Кан наклоняет голову набок, — Что ж, похоже, мы поменялись ролями. Глаза юноши расширяются и если бы он был физически способен, то покраснел точно. Чужое признание, такое лёгкое, как само собой разумеющееся, заставляет внутренности гореть, что даже кончики пальцев начинает покалывать. Он обхватывает лицо мужчины холодными ладонями, гладит, как умалишённый, острые скулы и виски, — Хороший мой, родной, и совсем ещё глупый, — говорит, как родитель со своим ребёнком, и в воздухе повисает понимает, что так и есть, ведь как бы обманчиво молодо не выглядел младший, внутри него давно жил изнурённый старик, — Так не должно быть, и ты это знаешь. Когда-нибудь я увижу, как ты стареешь, как твои глаза навсегда закроются и всё, что смогу сделать — это наблюдать. Ким Га Он давно забыл, что это такое — чувства, но сейчас он так ярко представлял себе смерть этого мужчины, что его навеки замерзшее сердце готово было прорвать слои мышц и кожи, оставляя на своём месте только сквозную дыру. Ему снова больно и Ё Хан это видит, читает на бледном лице. Мужчина не знает, хоть и представляет, как долго младший живёт на этом свете, переживая трагедии и катастрофы, но для мужчины он был всё ещё мальчиком. Его мальчиком, что любил растения, пряную выпечку и дурацкие романтические дорамы. Тот, кто готовил завтраки, поправлял галстук на его шеи и кто так открыто целовал его ночью, шурша одеялами и тихо смеясь, когда они сталкивались носами. — Так не должно быть, ты прав, — Ё Хан говорит то, что парень хочет услышать, но Ким не выглядит удовлетворённым, — Но всё может пойти не по придуманному тобой, между прочим, ужасному, плану. Я просто могу стать таким, как ты. Устало хмыкнув, парень тяжело вздыхает, будто перед ним глупый ученик, не способный сложить простые числа, — Бессмертие — наказание, а не благо, Ё Хан. Оно не даст тебе того, что ты от него ждёшь. — Зато подарит то, что я желаю. — Что? — Га Он заинтересованно хмурится, ожидая услышать всё, что угодно, будто готовый прямо сейчас убежать и выполнить любое желание старшего, лишь бы он выкинул эту дурь из головы. — Тебя. Ё Хан просто поддаётся вперёд, больше не даёт возможности отступить или сказать какую-то ересь, наконец делая то, что хотел: целует припухшие губы, всё ещё перемазанные засохшей кровью, врываясь в рот языком, не боясь пораниться о заострённые клыки. Он чувствует пальцами, касающимися выгнутой спины младшего, как дрожь проходится по его телу, как стон застревает где то в горле. Они оба знают, что Га Он сильнее, что способен переломить старшему хребет, даже этого не заметив, но то, как парень поддаётся ласке, как позволяет опрокинуть себя спиной на мягкое одеяло, перехватывая его руки на уровне запястья и придавливая их над головой — высшая степень доверия и подчинения. Зверь, самолично надевающий на свою шею тугой ошейник. Губы обводят линию челюсти, прикусывают тонкую кожу на шее, мочку уха и Га Он плавится под горячим сильным телом, жмуря глаза до мерцания светлячков перед ними. Он чувствует сильную хватку, как горячие ладони забираются под рубашку и сжимают бока. Следы слишком быстро уходят с бледной кожи, но Га Ону хотелось бы, чтобы они стали вечным напоминанием о его собственной слабости. Парню хочется раствориться в этом человеке, в его губах, что не перестают скользить по оголённым ключицам, но он зарывается пальцами в волосы на затылке Ё Хана, чуть оттягивая, слыша недовольный стон. — Ё Хан, послушай меня, — их глаза встречаются и парень тихо фыркает на недовольный, почти обиженный, взгляд старшего, — Ты должен обдумать то, о чём просишь. Не будет шанса всё отменить, не будет возможности передумать. У меня этого шанса не было. Слова кажутся осколками стекла, что врезаются прямо под веки и те начинают предательски слезиться, ещё немного — и прорвёт платину, но Ё Хан прикасается лбом ко лбу мягко, зарывается пальцами в волосы, чуть поглаживая, и начавшаяся буря в миг отступает. Га Он не знает, как, но этот человек обладал определённым даром, не меньше, способным утолить его голод, усмирить буйный нрав, всего лишь одним прикосновением. Кан Ё Хан — его якорь, но пока младший не уверен, станет ли тот его спасением или же погибелью. — Почему ты выбрал такую жизни? И тот, кто тебя обратил, жив? — возможно, мужчина переходит грань и не должен спрашивать, но запретное так манит, что он не может вовремя закрыть рот, хотя Га Он явно видит его сожаления, отражающееся в зажмуренных глазах и сжатой челюсти. Водит холодными пальцами по скулам, как бы успокаивая. — В том то и дело, что мне не дали выбора. Я лишь принял ту реальность, что мне оставили и двигался по течению. И, да, жив. Иногда он снова появляется в моей жизни, просит прощения, но есть вещи, которые нельзя простить, как бы не пытался. И я не хочу стать для тебя таким же человеком, на которого ты однажды посмотришь и поймёшь, что единственное твоё желание — вырвать мне сердце. — голос пропитан едкой горечью и Ё Хан ощущает её своим загривком, по которому бегут крупные мурашки. — Странно будет сейчас обещать тебе лучший исход, американский домик с белым забором и прогулки по парку с мороженым, но я прожил достаточно, Га Он-а. Иногда ты просто не видишь цели и смысла в дальнейшем существовании. Ты и Элия — всё, что меня волнует, что полностью устраивает меня, но это не жизни, ведь мне уже далеко не двадцать. Я достиг некого величия, пережил свою личную войну и дальше видел свою жизнь только с вами, но понимаю, что однажды тебе придётся уйти. Не потому, что ты захочешь, не потому, что я перестану тебя желать. А лишь из-за чёртовой судьбы, снова, что забирает у меня то, в чём я больше всего нуждаюсь. Тело Ё Хана напрягается, Га Он видит, как мышцы перекатываются под тканью рубашки и он хочет успокоить, хочет сказать что-то ободряющее, но слов не находит. Жизнь редко бывает благосклонна к кому либо, ровняет с землёй чужие мечты и ожидания, но Киму плевать на весь человеческий род. Всё, что его волнует — Кан Ё Хан и его боль, что давно стала своей собственной. — Хорошо. Да, хорошо. Младший больше не знает, что сказать, да и видит по чужим глазам, что и не нужно. Га Он поступается своими принципами, выстроенными веками, потому что хочет быть эгоистом. Потому что Ё Хан — это то единственное, что заставило его почувствовать не только всепоглощающее равнодушие и отчаяние, и он по-детски хочет оттянуть момент, привязать этого мужчину к себе на долгие годы, чтобы всегда смотрел так же, чтобы продолжал касаться так, будто Ким Га Он — это всё, что ему нужно. — И что дальше? Тебе нужно меня укусить? Парень пытается сжать губы в тонкую полоску, чтобы не рассмеяться, но терпит поражение, видя озадаченность мужчины. Тихо смеётся, морщась, пока Ё Хан видит излюбленные ямочки на молочных щеках, не останавливая себя от желания прикоснуться к ним губами. — Пересмотрел фильмов про вампиров? Спросишь у меня, как долго мне семнадцать? — младший ехидно фыркает, даже не скрывает издёвки, но последующий вопрос "а что тогда?" смывает с лица подобие улыбки. Ладонь касается щеки, гладит острые скулы, и сомнения снова накатывают волнами, что даже рот открыть и что-то сказать кажется невозможным. Приходится сглотнуть противный ком во рту, — Тебе придётся умереть. Ожидая испуга или хотя бы мимолётного изменения в настроении, парень натыкается только на спокойствие и полное принятие, будто Ё Хан снова всё знал, но дал глупому мальчишке возможность сделать всё самому. Га Он прожил так долго, но всё равно ощущает себя слишком маленьким рядом с этим человеком. Он просит его сесть, облокотившись на спинку кровати, тут же седлая крепкие бёдра, пока ладони оказываются на его талии, скользя к пояснице и ягодицам, тут же сжимая и притягивая ближе. В действиях старшего нет ни грамма сомнений и Ким завороженно за ним наблюдает, удерживаясь в сознании, кажется, только благодаря горячим ладоням и своим пальцам, перехватывающим сильные плечи. Ё Хан только кивает и Га Он закатывает рукава испорченной рубашки, поднося своё запястье к губам. Он никогда не обращал никого, избегал этого всю свою долгую жизнь, но впервые парень не чувствует в своём теле сопротивления, пока собственные клыки разрывают тонкую кожу на запястье. Мужчина без раздумий перехватывает поднесённую к лицу руку, не спрашивает, всё понимает, приникая к ней губами. Не отрывает горящего взгляда от глаз младшего, пока тёплая, слишком тёмная, кровь проникает в него, стекая по уголкам губ. Жар скапливается внизу живота и Га Ону было бы стыдно за собственное возбуждение, если бы горячая плоть мужчины не упиралась ему прямо в бедро. Они оба — больные на голову, не иначе. — Как ты хочешь..? — "умереть" застревает в горле, когда мужчина перехватывает его руку, без раздумий заставляя обхватить собственное горло пальцами. Пульс бьётся усиленно, гоняя кровь по организму и, ощущая пульсирующую жилку под пальцами, Га Он мог бы подумать о страхе или хотя бы коротком испуге, но чужое возбуждение всё ещё ощущается слишком отчётливо. — Первое, что ты увидишь после своей смерти, будет моим лицом. Пальцы начинают медленно сжиматься на загорелой коже, пока глаза мужчины спокойно закрываются. Га Он не был святым и отнимал жизни до этого. Весь его пацифизм пришёл с годами, как и у многих ему подобных. В какой-то момент ты просто насыщаешься, перестаёшь гнаться за собственным, почти постоянным, чувством голода и успокаиваешься. Это похоже на анорексию, когда жажда становится почти желанной, родной и привычно. Но сейчас пальцы дрожат, а солёная влага ранит чувствительные глаза. Парень чувствует, как жизнь растворяется под его пальцами; слышит, как сердце гулко бьётся о рёбра, как губы Ё Хана инстинктивно приоткрываются, чтобы сделать хотя бы один вздох, но его глаза выражают высшую степень спокойствия. Он будто снова пытается убедить младшего в правильности выбора, даже если лёгкие жжёт от нехватки кислорода, в голове уже мутит, а перед глазами привычный родной силуэт размывается, оставляя только яркие всполохи и блики. Сил в теле всё меньше, но и этого достаточно, чтобы притянуть Га Она ближе ослабевшими пальцами, мягко соприкасаясь губами. Парень ловит последний выдох Ё Хана, глотает его с упоением, жмурясь до боли в висках. Боль смешивается с предвкушением, ранит и ласкает одновременно. Он видит, что мужчина мёртв. Его тело больше не двигается, теряет весь жар и краску, и Га Он понимает, что это ненадолго, осознаёт, что нужно лишь подождать, но всё равно кладёт дрожащую ладонь тому на грудь, где сердце больше не бьётся. Скоро организм перестроится, а потом Ё Хан откроет глаза, встречая смерть, как старую и добрую подругу, но это будет потом, а сейчас парень утыкается лицом в чужую шею и впивается острыми зубами в свою нижнюю губу, чтобы просто не разрыдаться в голос. Легко рассуждать о смерти, что давно перестала удивлять, но убивая одного — ты умираешь сам. Каждая твоя жертва — это ты сам. Вгоняя кому-то в шею клыки, разрывая горло, ты упиваешься тем, как чужая жизнь проникает в тебя с горячей, пряной кровью, но этого забвения хватает ненадолго. После приходит омерзительное, противное ощущение собственной никчёмности. Ким Га Он дал Кан Ё Хану бессмертие, но и убил его. Парень позволяет себе лишь несколько солёных капель, сорвавшихся с его ресниц, впитывающихся в рубашку старшего. Нужно подождать лишь несколько часов и их мир перевернётся на сто восемьдесят градусов, и Га Он ложится рядом, даже не моргает, боясь пропустить нужный момент. Глаза Ё Хана всегда притягивали всё внимание, заставляли замирать маленьким зверьком, но сейчас его веки приоткрываются и Га Он видит, как они окрашиваются в бордовый, полыхая адским пламенем в ночном сумраке, освещённом только тусклой лампой на прикроватной тумбе. — Ё Хан-а? — хрипит, старается не повышать голос, зная, как обостряются все чувства после обращения, но страх скрыть всё равно не может. Обращение — странный процесс, на всех влияет по разному, и Га Ону не хочется признавать, что он боится. Боится, что сейчас мужчина посмотрит на него и больше не узнает. — Га Он-а. И этого достаточно, чтобы груз, давящий на хрупкие на вид плечи, растворился, давая наконец сделать полноценный вздох. Облегчение кажется таким спасительным, а глаза Ё Хана — ещё прекраснее. Почти чёрные от природы, теперь имеющие красноватый отлив, но всё равно такие же тёплые и родные. Будто ничего не изменилось, даже если теперь сердце мужчины больше не бьётся, а всё, что им движет — это неутолимая жажда. — Тебе нужно... Фраза обрывается на полуслове, когда ещё более сильное тело мужчины придавливает Га Она к матрасу, наваливается почти всем весом. Теперь нет контраста их температур, но парень всё равно ощущает неутомимый жар, исходящий от старшего, как и от его губ, впивающихся в открытую шею. Обращение никогда не сделает тебя другим человеком, лишь выкрутит до максимума вложенные в тебя грехи и желание, а единственное, чего хочет Ё Хан — это Ким Га Он. Человек он, вампир, мёртв или жив — не важно. Важно только то, как адреналин бурлит в венах, как желание становится почти неконтролируемым. Га Он никогда не был эгоистом в полной мере, но ощущение, что он — это единственное, о чём думает старший даже после смерти, возвышает его, будто он — король на чужой шахматной доске. Он позволяет себе больше не сдерживать силу, сталкиваясь телами со старшим, не боясь ранить пальцами, до боли впиваясь ногтями в спину, чувствуя перекатывающиеся под кожей мышцы, пока губы и уже заострившиеся клыки ранят алебастровую кожу под челюстью, обхватывая дёргающийся кадык. — Тебе нужно поесть, Ё Хан-а, — одеревеневшие пальцы еле справляются с мелкими пуговицами, расстёгивая рубашку, а голова покорно откидывается, открывая доступ к оголённой шее, — Давай. Деление кровью с другой особью своего вида — почти запретное удовольствие, граничащее с безумием, и, не зная об этом, Ё Хан все понимает, широким мазком языка скользя по тонкое коже, тут же разрывая её клыками. Он пьёт младшего, как нектар, пока ток бьёт по костному мозгу, а перед глазами только мутная пелена. Их отношения — полное уничтожение, граничащее с сумасшествием. Зависимость, схожая с бурным пожаром, способным испепелить весь мир, но сжигающим только их двоих. Ощущение тёплой, пропитанной металлом, жидкости на языке, будоражит, все чувства обостряются до предела, но даже животная жажда не сравнится, и даже не встанет рядом на пьедестал, с Ким Га Оном. Ранка на шее быстро исчезает, но Ё Хан всё равно продолжает, как бы извиняясь, скользить по фантомным следам языком, чуть ли не мурлыча. Запах, рваные движения, закатывающиеся оленьи глаза — всё это принадлежит ему. — Я не отдам тебя даже смерти, Га Он-а.