Зов уходящей волны (The call of the running tide)

      Если бы Дауда спросили о матери, в первую очередь он бы вспомнил ее красоту.       По правде говоря, воспоминания — не частый его гость, но некоторые из них всплывали сами собой — изгибы и цвета ее тела, поразительно темного и лоснящегося; ее большие глаза, светившиеся даже в самом тусклом свете. Ее теплые бока, даже после рыбалки на глубоких водах, которые окружали и грели его, совсем малютку, своим жаром.       Затем он вспоминал ее голос, и песни, которым она учила его с того момента, как он мог их запомнить. В глубине его сознания надёжно спряталась колыбельная, эхо рычания и свиста на низкой частоте, и иногда он просыпался с ней на кончике языка.       Ее голос так подходил ее внешнему виду, но он считал ее не менее красивой и без шкуры.       Конечно, на двух ногах она была другой — острее, жестче, с плавной походкой вместо мощных рывков. Но ее карие глаза оставались такими же глубокими и сияющими как морская гладь, а волосы были словно мех, когда она разрешала ему запутаться в них пальцами.       Как и полагалось ребенку, мысли его были весьма просты: она была его матерью, а значит, была прекрасна, и не важно, в какой форме. Но сама она предпочитала только морскую и была крайне несчастна на суше.       Сам он научился плавать до того, как научился ходить — водорослевые джунгли были его домом, а волны — песочницей. Здесь начался его путь, и мать научила его, как двигать плавниками и хвостом, научила усам и клыкам, пока он не смог сам повторять ее кувырки на волнах и ловить рыбу.       Затем она привела его на сушу, показала, как снимать шкуру и стоять на ногах. Научила обходиться мягким языком и тупыми зубами, рассказала о новых словах. И этими словами она поведала ему о жизни на суше, о том, что ему предстоит делать, если он захочет там остаться как человек.       Самым важным правилом, которое она буквально всекала в его голову снова и снова пока это не стало инстинктом, было заботиться о своей шкуре. — Спрячь ее, как только выйдешь из океана. Никому не позволяй ее забрать, — повторяла она. — Некоторые люди будут искать таких как мы, и, если найдут твою шкуру, используют ее, чтобы тебя поймать. И ты навсегда останешься человеком, пока не вернешь ее себе.       Даже в таком раннем возрасте его трясло от одной мысли никогда не вернуться в океан, так что он всегда как следует прятал свою шкуру.       Все же, жизнь на суше была совсем не тяжелой. Он спотыкался, ходил, а затем научился бегать, прыгать и играть — не так, как в воде, но не менее весело. Он никогда не понимал неуверенность матери, когда она снимала шкуру, да и зачем она в принципе это делала, раз океан ей нравился больше. — В океане полно рыбы, — как-то раз сказал он, наблюдая, как она смешивала вместе травы и жидкости. Она занималась приготовлением микстур, которые затем продавала человеческим мужчинам и женщинам — тем, кто украдкой подходил к ней и озвучивал пожелания. Или порошков, которые она подмешивала в напитки гостей, кто ей приходился не по душе. — А ещё там много места, есть где спрятаться, и мы можем плыть, куда захотим. Почему мы просто не остаёмся в воде?       Она молча улыбнулась его вопросу тогда, отложила пестик и ступку, что бы в ней ни было, и взяла его руки в свои, чтобы он смотрел на нее. — Океаны больше не такие большие, люди двигаются все дальше. Моряки рассказывают истории о нас — как нас найти и поймать, — что-то грустное мелькало в ее глазах, когда она говорила. — Мы должны научиться жить и на суше, прятаться там, где они не догадаются нас искать — среди самих себя.       Он не очень понимал, зачем ему жить по обе стороны берега, но его мать была непреклонна и каждый раз надевала маску серьезности на лицо. Это он как раз понимал отлично — в таком состоянии ему следовало слушаться. — Ты должен научиться плавать здесь так же, как в воде, — говорила она, заключая его лицо в свои ладони. — Найди опору под ногами.       Он так и сделал. Учил серконосские танцы и взбирался по стенам и крышам, что крошились; прижился в своем втором теле настолько же хорошо, как и в первом. Если бы его поставили перед выбором, он бы скорее всего выбрал воду, предпочел бы плавать и петь, чем ходить и разговаривать, но он был занят на суше, доказывая свою ловкость любому дерзнувшему сомневаться.       В конце концов, он стал слишком хорош.