Зов уходящей волны (The call of the running tide)

      Когда кровь высохла, крики стихли, а вся необходимая информация слетела с языка истерзанного главаря, Дауд понял, что свободен. Вернув себе свою шкуру, спрятанную в тайном месте, он вернулся, чтобы покончить с теми, кого оставил в живых в качестве плана Б. Затем с помощью лампад он сжег здание дотла.       Они и ранее позволяли ему свободно ходить по городу, зная, думая, что он не сбежит, каждый раз поручая ему все более сложные миссии, чтобы отточить его навыки и убедиться в преданности. В результате карту Дануолла он знал лучше, чем любой местный. Знал и куда податься после своей мести. Он опустошил тайники с деньгами и оружием, которые оставил заранее, и поспешил прочь.       Дануолл во многом отличался от Серконоса. Погода мрачная и холодная, дожди случались чаще, чем солнечные лучи, а люди, жившие там, были светлокожими и суровыми. Они не доверяли ему, иностранцу, и пугались, когда он говорил с ними. Улицы пахли камнем и металлом, рыбой и горящей ворванью — холодные миазмы обжигали нос.       Все это ему изначально не нравилось. Единственное, за что он был благодарен — это за местоположение.       Река, на которой стоял Дануолл, Ренхевен, была слишком узкой для него, чтобы скрытно плавать, но по ней можно было выйти в открытое море, что он и сделал. Он остановился на берегу и позволил виду себя заворожить; сбросил ботинки и закопался пальцами в песок.       Затем он глубоко вдохнул воздух с привкусом соли и внимательно осмотрел свою шкуру.       Как только он взял ее в руки, он понял, что на ней не было ни царапинки, а может, он бы почувствовал, если бы ее попытались уничтожить. Прошли года с того момента, как она последний раз была в его руках, да и тогда она точно была рассчитана на детеныша. С облегчением он отметил, что шкура росла вместе с ним, даже вдали от хозяина. На вытянутых вверх руках низ ее все еще волочился по земле, но он не стал размышлять о своей истинной длине.       Он спрятал одежду и оружие перед тем, как раствориться в океане и снова стать собой. У воды был странный запах, такой же мутный и темный, как и вид, но его сердце готово было выпрыгнуть из груди, и осторожным движением, проверяя плавники, он погрузился на глубину.       Несколько дней его не покидало чувство, будто он вернулся домой.       Словно гора с плеч, словно он снова мог дышать. Город говорил с ним на языке течения и приливов, рассказывал о лучшем времени для заплывов, и Дауда наполняло тихим счастьем, лёгким и еле уловимым, словно он снова был ребенком.       Однако, он уже не был ребенком, и потому не мог игнорировать все те изменения, что встречал за каждым углом — например, грязные воды Гристоля. Кое-где на острове ещё ничего, но большинство городов претерпели промышленную революцию, что не могло не повлиять на воду. На берегу зачастую было невыносимо находиться: пепел, ворвань и мусор соединялись в мерзкую смесь, что выжигала глаза и нос, если ему не везло задержатся в ней.       Он плавал и к северным, и к южным берегам, где не настолько много людей, но ситуация не сильно менялась. Намного лучше в глубоких водах океана, но он не рыба и не левиафан. Ему нужна была суша, да и оставаться на ночёвку в воде было небезопасно с таким количеством суден и бухт неподалеку.       В качестве компромисса он выбрал себе заброшенные пляжи где-то посередине, на которых мог без страха греться и отдыхать. Но основной проблемой оставалась еда. Рыбы становилось все меньше, а косяки реже и реже появлялись ближе к берегу, за исключением, разве что, миног. Те хотя и держались от него подальше, охотиться на них все еще было довольно опасно: в любой момент они могли начать охотиться на него в ответ. Да и качество добычи во многом теперь зависело от удачи. Довольно часто он ловил ещё свежую рыбу, позволяя ей барахтаться между клыками, только для того, чтобы понять, что ее плоть уже начала гнить, отравленная чем-то, о чем он боялся думать.       Так что ему приходилось заплывать дальше и нырять глубже, чтобы найти нетронутую пищу. Во время охоты он с азартом упражнялся в акробатике, которая давалась ему так же легко, как и дыхание, но во времена отдыха он не мог не беспокоиться о том, сколько ещё таких весёлых дней осталось. С каждым разом присутствие людей со своими крюками и сетями становилось лишь более очевидным. И чем больше скелетов своих собратьев он видел, тем больше он понимал свою мать.       Удача едва не покинула его у берегов Дануолла (будто и так причин ненавидеть этот город мало). Воспоминания о том, как все случилось, немного смешались, разве что боль он помнил хорошо. Возможно, он был слишком беспечным и выплыл слишком близко к лодкам.       Крюк пронзил его хвост, гарпун, хоть и не попал в цель, но оставил шрамы на спине, а нож оставил на лице крупный порез, чудом не выколов правый глаз. Жар не сходил несколько дней, и когда Дауд окончательно пришел в себя, истощенный, но живой, иначе как везунчиком себя он назвать не мог.       Отказываться от воды было особенно больно после стольких лет отчуждения, но в его состоянии плавать было затруднительно, жить дальше все равно как-то нужно, так что ему необходимо было придумать новый способ обеспечить себя.       Он аккуратно сложил шкуру и начал искать подходящий тайник. Мог бы носить ее и с собой, но в битве она была бы больше слабостью, чем преимуществом. Сначала он хранил ее за чертой города, где местное ворье не осмелилось бы следовать за ним, но вскоре нашел новое место — систему тайных ходов рядом с Финансовым кварталом. Шкура стала покоиться в самом темном углу небольшого тупика, и Дауд успокоился.       Сперва он пытался работать по-честному, скорее из бурлящей еще ненависти к своим похитителям чем из нравственных побуждений. Но работа в Дануолле, как оказалось, была либо слишком дешевой, чтобы тратить на нее время, да и вне его навыков, либо хорошо оплачивалась и была соответствующе опасной. Ни на одну из них его терпения не хватило. Когда же с Даудом связался один из старых информаторов с небольшими контрактами, он тут же взялся за дело. В конце концов, еще во время тренировок он стал довольно известен в некоторых кругах.       Если уж он собирался подвергать себя опасности, хорошо зарабатывая, то хотя бы будет заниматься тем, что ему не противно.       Репутация не заставила себя долго ждать. Заказы становились серьезнее, сначала — от членов банд и владельцев магазинов, затем — от аристократов. Ему было ненавистно все — их невежество, их богатство, то, как они думали, как судили о нем только потому, что обладали статусом выше. Но монеты тяжело звенели в сумке, а он всего лишь предприниматель. Да и в конце концов, голубая кровь лилась, льется и будет литься. Была ли разница, кто ее проливал?       Работы накопилось предостаточно, чтобы держать его в тонусе, а деньги позволили ему жить с комфортом — и без страха. Люди начали узнавать его на улице, но ему только играло на руку.       По желанию он возвращался в пещеры и в воду, наслаждался своей свободой, даже если вода все еще была опасна. Чаще он, конечно, был занят делами или ими же вымотан, так что каждый день плавать не получалось, но частота стала выбором, и в этом и заключалась вся суть.       Он не знал, как долго ему могло бы быть достаточно своего нового порядка, пока святилище не перевернуло все с ног на голову.       Сточные туннели — вот где он нашел его однажды, продвигаясь по ним, отмечая на карте все возможные входы и выходы. Оно было всего лишь за очередным углом: лиловые лоскуты на медно-деревянном алтаре, странный сияющий свет и бродящие будто сами по себе тени. И пение.       Пение, как он понял позже, осторожно продвигаясь вперед, исходило от куска кости на алтаре. Даже несмотря на витиеватость вырезанных линий и орнамента, Дауда влекли только звуки, исходящие от него. Его влекло и отталкивало в равной мере — то он слышал дрожащие напевы матери и шипения океана, то — звук рыбацких лодок, разрезающих водную гладь, и предсмертные хрипы людей.       — Красота, не правда ли, дорогуша?       Он резко развернулся, подаваясь назад, ошеломленный, ведь он не слышал, чтобы кто-либо приближался, что само по себе было необычно. Еще более необычным было то, что позади него стояла старая женщина, одетая в лохмотья былой роскоши. Она казалась слепой, но он точно знал, что это не так — не полностью, как минимум, — поскольку она следила взглядом за его движениями, улыбаясь, будто он ребенок, который нашел спрятанную игрушку.       По позвоночнику пробежал холод, и если бы у него была шерсть, та бы стояла дыбом.       — Это подарок Чужого. Такой очаровательный мальчик, глаза у него очень красивые, — она проскочила мимо, подбирая с алтаря кусок кости и смахивая с него пылинки. Взгляд ее странных, за молочной пеленой глаз строго оглядел его от лица до рук, перед тем как она продолжила, — Ты ведь тоже хороший мальчик? Вот, держи. Мой тебе подарок на день рождения. Позаботься о ней, хорошо?       Он взял протянутую руну, все еще зачарованный песней, но что-то внутри него напряглось, когда старушка подошла ближе. Маленькая и сгорбленная, с тонкими костями и дрожащим голосом — он не понимал, чего так испугался. Еретик или нет, она ему точно не была угрозой, особенно с такими глазами, мутными и белыми…       Акульи глаза, шептали инстинкты, и он попятился назад к выходу вместо того, чтобы повернуться к ней спиной. Она вернулась к алтарю, поправляя шелка, но когда он попытался улизнуть, она бросила ему вдогонку:       — Приноси еще костей, дорогуша, и я наделаю тебе подарочков!       Он никогда не приносил ей костей.       Хотя ту руну, первую, хранил в нагрудном кармане. Носил с собой днем и выкладывал по ночам, чтобы рассмотреть поближе, крутя в руках. Пение все еще манило его, и не прошло много времени, прежде чем он начал искать другие алтари. Не так уж и сложно их было найти, когда он знал, что искать. Несмотря на все старания Аббатства, влияние Чужого невозможно было искоренить, даже в холодном сером Дануолле. Он находил их во всевозможных местах — на улицах, чердаках, в канализации, — спрятанными в пыльных забытых углах, там, куда большинство не стало бы смотреть.       Он находил все больше костей, но этого очевидно не хватало. Всего лишь капли в океане, практически бесполезные в сравнении с тем чувством бескрайнего простора, лежащим в основе. Он никогда не понимал ни религию, ни оккультизм Чужого, захватившего умы как еретиков, так и Смотрителей. Но Дауд начал понимать, как легко поддаться этому — поиски алтарей занимали все больше его времени.       Он… Не знал, что искал, но знал, что чтобы найти то самое, ему нужно было найти Чужого.       Решение покинуть Дануолл пришло быстро. Спрятанные алтари под неустанным надзором Аббатства и крупицы историй о Чужом, что просачивались сквозь монотонные молитвы, не давали успокоения. Чтобы узнать больше, пришлось бы искать настоящих еретиков, но даже общение с одним — или, одной, — не доставило ему особого удовольствия.       Были и другие культуры — не смущенные страхом в своей вере, — которые могли бы поведать ему больше. Оставался вопрос, как до них добраться.       Он мог бы доплыть от одного острова к другому, но расстояние между ними весьма вероятно было больше, чем на карте. Утомительно и опасно — от рыбаков и хищников до его собственной неопытности. В детстве он всегда держался родных берегов, так что моря были ему незнакомы. Корабль был бы быстрее и безопаснее. Но шкуре на корабле места не было.       Шкура — уязвимость, всегда ею была, и он не мог рисковать ей. Ее не спрятать и не укрыть; легко повредить и потерять (легко и не найти ее в очередной вечер, при такой близости людей в казармах. На корабле придется быть человеком).       На секунду его одолели сомнения.       И снова он почувствовал себя привязанным к месту, где вовсе не хотел быть — даже из необходимости, даже из страха. Хоть это и было его решение, ненависть к Дануоллу от того становилась лишь больше. Все, о чем он мог думать, была его шкура, особенно после того, как он однажды ее потерял. Он боялся, что это могло произойти снова. И это его злило, даже при том, что он лично убил всех и каждого причастного.       Им могли управлять инстинкты, но он поклялся себе, что не позволит вновь себя привязать. Он слишком много сделал для того, чтобы никто больше не смог его контролировать. Поэтому, он отправился на свой последний заплыв, прежде чем надежно спрятать шкуру на долгие месяцы вперед.       На следующее утро он отправился на корабле в Морли.       Мать, конечно, рассказывала ему истории о Чужом. Теперь он знал и истории Аббатства, но ребенку от них было бы мало толку, во взрослом возрасте уж тем более. Истории матери были другие.       — Он создал нас, и наши сердца принадлежат ему, — говорила она ему ночами, убаюкивая. — Когда люди пришли на землю, он вытащил нас из воды и снял с нас шкуру. Он переделал нас, чтобы мы могли говорить с ними и жить там, где хотим, и мы за это должны быть ему благодарны.       — И рыбу еще, — добавлял он, уже знакомый с историей.       — Он создал рыбу, что мы едим, и воду, где мы живем, — соглашалась она с улыбкой на лице. — Он может и сам быть рыбой, если захочет. Может быть акулой, или китом, или даже волнами, что бьются о камни во время шторма.       — Он и шелки может быть? — спрашивал он ее каждый раз, и каждый раз она щекотала его бока и отвечала:       — Возможно.       Чем старше он становился, тем меньше историй она рассказывала; настолько меньше, что ему приходилось ее умолять рассказать ему что-нибудь. И чем старше он становился, тем менее истории были сказками. Скорее предостережениями.       — Мы принадлежим ему, — говорила она ему тихо и мягко. — Многие из нас верны ему. Но это не значит, что мы любимы. Ожидать от океана любви очень глупо.       Он узнал об Аббатстве и о том, что они делали с еретиками. Он слышал крупицы истории о ритуалах людей с Пандиссии. Он искал истории о Бездне, и в костях его селился холод, когда он дотрагивался до ламп.       — Он везде, — сказала она ему в последний раз, странно отстраненная. — Везде и нигде в то же время.       После этого ему больше не хотелось ее спрашивать.       Он вспомнил о всех этих историях во время своих путешествий, стараясь быть открытым новым горизонтам. Дауд внимательно наблюдал за миром. Даже если рядом не было святилища, он все равно присматривался ко всему, что выбивалось из канвы, совсем не зная, что он пытается отыскать на самом деле.       Он также продолжал брать заказы, оттачивал мастерство в каждом из городов, что посетил. Работы и на островах было в достатке — той, что ему по зубам, и потому за ним остался след из напуганных шепотков. Его навыки и репутация росли как на дрожжах — пока клиенты не начали приходить к нему сами.       Он учился и рос в своих путешествиях, и это, безусловно, было полезно но… Он так и не нашел то самое, что искал. Святилища лежали пустыми, и своей пустотой они вызывали в нем бессильную ярость.       Однажды ночью, после миссии в Дабокве, где ему пришлось вырезать целое имение местных аристократов ради других таких же местных аристократов, он заснул рядом с руной. Она помогала ему спать, убаюкивая песнями, когда в голове словно немели все чувства, а руки болели от тревожных растираний (да, ему хорошо платили за работу, но иногда никакая сумма не спасала).       Проснулся же он проснулся в месте, окрашенном голубым и сиреневым, полным серебристой дымкой. Вода там бежала снизу вверх, воздух был пронизан силой, и Дауд без всякиз подсказок знал, что очутился в Бездне.       Чужой, в противоположность всем историям его матери, не был китом, шелки или волной, бьющейся о скалы. Он был всего лишь мальчиком, который улыбался холодной как глубокие воды улыбкой и смотрел чернильно-черными глазами. Дауду не нравилось смотреть на него, потому что он видел ничего и все в мире одновременно.       Он не помнил свои вопросы, не мог и придумать ничего из-за инстинктивного стука сердца, которое говорило ему, что он в смертельной опасности. Но Дауд не был трусливой добычей — ни перед местным богом, ни перед кем бы то ни было. И потому он смотрел ровно в глаза Чужого вопреки своим инстинктам, скалил зубы в непримиримо сопротивлении и ждал реакции — скажет ли бог хоть слово или сметет его в глубины Бездны словно песчинку за проявленное неуважение.       Чужой улыбнулся шире — не иначе скалился в ответ. И начал говорить.       Когда Дауд проснулся, руна обратилась в прах, а его левую руку стянула вязь черных линий. Бездна мурлыкала где-то совсем рядом, будто разбежавшееся эхо от песни на границе слышимости.       Дауд сжал руку в кулак, пропуская силу огнем через себя, и впервые почувствовал себя целым в человеческом обличии.       Ты работаешь один, всего лишь непокорный малек против мощи своих врагов, и все же твоими руками города и люди поставлены на колени. Твоя воля и каждое твое решение направляют русло истории.       Я буду наблюдать за тобой, Дауд.