Бурное море, полное обломков кораблекрушения

Звонок мобильного телефона застал Севу чистящим зубы. На ходу выплёвывая пасту из рта, он схватил мобильник. - Здравствуйте! – сказал приятный женский голос. Сева называл такие про себя материнскими. Интуиция всегда подсказывала, чего ожидать от девицы с голосом архетипически юной Марии блудницы и от женщины зрелого умудрённого возраста Марии Богородицы. Сева предпочитал иметь дело со вторыми, тон которых нёс в себе больше искренних, сочувственных и понимающих ноток и меньше гонора. – Всеволод Иванович Марков? - Да, это я, - ответил Сева. Сердце подпрыгивало в груди, он почти не сомневался, что это тот самый звонок, которого он уже несколько дней ждал. – Я звоню вам по поручению Арины Святославовны Рождественской, нашего режиссёра. Хочу сообщить вам приятную новость, которая, уверена, обрадует вас, как приятно обрадовала нас ваша работа. Ваш киносценарий отобран из восьмидесяти четырёх присланных нам текстов и утверждён к съёмкам. Арина Святославовна спишется с вами, и подробности обсудите с ней. В ресторане Сева заказал столик на двоих. Сегодня никто им не должен был мешать. В соседнем зале гремела музыка, довольно безголосые певцы выдавали ретро-песни, одну за другой. Неугомонная компания средних лет весело отплясывала какое-то важное для нее событие, то ли свадьбу, то ли чей-то юбилей. Им не было дела до Севы, так же, как и ему до них. Хотелось тишины, и он наслаждался перерывами в громыхании ритмов, отдыхая. - Мне шампанское. Ребёнку – яблочного сока и шоколадку. Предупредительный официант не задавал вопросов, записал заказ и ушёл. Сева разломил плитку шоколада, половину взял себе, половину оставил Ваньке. Честно, пополам. Он давно знал, что сына будут звать Ванька. Это было имя отца. Мальчик будет носить имя деда, потому что так правильно. У продолжателя рода должно быть родовое имя. - За нас с тобой, Ванька… Пузырящееся золото виноградного напитка сошлось с янтарём яблочного сока, произведя мелодичный хрустальный звон. «Музыка сфер», - подумал Сева мимоходом. Наверное, только на небесах может звучать идеальная гармония, в жизни всё получается не так идеально. Годы шли, сына не было. Сева не позволял угасать надежде. Не может такого быть, чтобы сына у него не было. Но для этого нужна была женщина. Прежде чем стать Марией матерью, женщина должна испить чашу Магдалены, блудницы. А у Севы не получалось примирить эти два образа в одном человеке. Ему нужна была мать для сына, а не блудница для себя. Мать не может быть блудницей. Иначе рушится что-то в самых основах мироздания и в самой человеческой душе. Мужчину одного из тысячи я нашёл, а женщины среди них не нашёл. Так говорил Экклезиаст. Так написано в священной книге, Библии. Женщины не нашёл ни одной… Ванькой звали не только сына, которого у Севы не было. Сева не мог поверить своим глазам. Так не бывает. Нет, бывает. Но так не должно быть. Это нечестно, подло в конце концов - вот так… - Узнал? – сказал Иван. - Угу, - промычал Сева. Это была обычная встреча выпускников. Смотрели старые школьные фотографии. Покурить они вышли вместе. Сева прикурил от сигареты Ивана. Даже рукой руки коснулся при этом. Внутри не шелохнулось ничего. Так пишут начинающие авторы, ещё не выработавшие вкуса к хорошему слогу. Штамп. Да Сева и сам позволял себе такую слабину. Перфекционизм – для избранных. Языковыми изысками на работе не блеснёшь. Рутина. Ванька. Мальчик из третьего бэ, на год младше Севы. Кудрявый блондин, куколка в мальчишеском обличии. Самый красивый. Так не бывает. Самой красивой должна быть девочка. Но это было так. От былого мальчишеского обаяния у Ивана ничего не осталось, даже волосы из золотых стали какими-то тусклыми, пегими, как усы застарелого курильщика, пропустившие сквозь себя килограммы никотина. - Ты прямо пожирал глазами мою фотографию, – сказал Иван. – Что, в ней есть что-то особенное, чего я не вижу? - Ты там маленький. - И что? - Вспомнил школьные годы. - Да ты, мне кажется, вообще не замечал меня тогда. Даже в мою сторону не смотрел. - Да нет, я тебя хорошо помню. Просто в упор не разглядывал. Это неудобно. - Блин, чего только не было, - неожиданно развеселился Иван. – Сейчас уже легко говорить об этом, потому что всё осталось далеко в прошлом. Сыну уже больше, чем мне тогда. Ты, наверное, и представить себе не можешь такого: я плакал по ночам из-за того, что не мог подружиться с тобой. Серьёзно. Как болезнь какая-то. Часа не проходило, чтобы я о тебе не думал. Ты был такой важный. Я ещё тогда почему-то был уверен что ты станешь кем-то известным. Учёным или писателем. Смешное детское горе. Смотрел издалека, всё мечтал, что ты ко мне подойдёшь. Специально ходил мимо твоего дома, представлял, как ты выйдешь ко мне и скажешь, что ждал меня. Но ты ни разу не вышел. Странное время детство. Это была реально влюблённость. Самому потом неловко бывает за такое. - Я смотрел на тебя, когда ты не замечал этого, - сказал Сева. – Не хочу врать: не просто смотрел – я любовался тобой. Ты мне казался самым классным мальчиком, просто неземным, ангелом, может быть. Я тоже мечтал дружить с тобой. Уверен, что даже сильнее, чем ты. Наверное, человеку вообще трудно признаться в том, чего ему хочется больше всего. Кто-то писал, что мужчину любовь делает более робким, а женщину – более смелой. Что о том теперь говорить. Я любил мальчика, которого больше нет. И никогда не будет. Никто не вернёт упущенное время. Теперь уже даже ты сам не можешь мне вернуть того мальчишку, потому что у тебя его тоже больше нет. - Тебе надо было просто подойти ко мне, и я бы пошёл с тобой куда ты скажешь, - Иван сделал последнюю глубокую затяжку и кинул окурок в урну. – Там музыка, девчонки ждут уже, наверное. Прощаясь, Иван сунул в руку Севы какой-то клочок бумаги. Незаметно для окружающих сжал на миг рукой его руку и ушел, не оборачиваясь. Сева подумал, что записка. Ему стало неприятно: нелепая перспектива – обмениваться записками с чужим мужчиной, к которому ты ничего не испытываешь. Сева сунул полученное в карман, не глядя. Но потом, дома, он обнаружил, что это та самая фотография, мальчика, которого он любил и по которому тосковал, но так и не решился признаться. Перетерпел, отболел. Оказывается, только казалось, что отболел. На обороте он прочёл начёрканное торопливым почерком: «Посмотри мне в лицо: мое имя Мог Бы Быть; меня зовут также Больше Никогда, Слишком Поздно, Прощай». Запоздалая боль настигла Севу. Всё могло случиться, у него бы мог быть настоящий верный друг. Годы пустоты в сердце могли быть заполненными. Но не случилось. Надо рядом провести детство, чтобы возникли узы, позволяющие любить человека, как своего, близкого. После детства новые друзья уже не заводятся. Позднее слова, начертанные Иваном, Сева неожиданно обнаружил, читая биографию Пруста. Двадцатидвухлетний Марсель настойчиво добивался фотографии парня, в которого был влюблён. Эдгар Обер, тот самый фаворит Пруста, не выдержал напора, сдался. Подарил своё фото. Только на обороте, как пощёчину, поместил эту надпись: «Look at mу face: mу name is Might Have Been; I am also called No More, Too Late, Farewell». Это была цитата. Сева нашёл её. Сорок седьмой сонет не особо известного поэта Данте Габриэля Россетти. Сонет не тронул Севу ни в оригинале, ни в переводе. Не было в нём того, чего он ожидал. Трепета той школьной влюблённости, прощального рукопожатия двоих повзрослевших, переросших своё детское страдание мужчин. Это был совсем другой сонет, совершенно о другом. Только и было, что две ностальгические строчки, способные отозваться в нём. Стало быть, Иван тоже читал о Прусте. Не просто читал, но читал с сожалением об утраченном ими обоими времени. Сева сел и сам написал сонет. Такой, какой ему хотелось. Чтобы унять тянущую боль в сердце, оставшуюся после той встречи, и чтобы сохранить память о ней. Добрую, покаянную память о той безнадёжно запоздалой встрече. И двух резанувших его строках взрослым небрежным почерком. На этом фото мальчик. Десять лет. Он ждал тебя, но ты к нему не вышел. Я помню слёзы. Их горячий след На нежной коже щёк бороздки выжег. Тот мальчик умер, тень его поныне Сквозь толщу лет, как облако, сквозит. Да, он носил одно со мною имя. Но даже Бог его не воскресит. Во мне, как в склепе убывшего дня, Хранятся прахи умерших меня, Которые давно остались в прошлом. Вот так и этот мальчик. Он не тут. Я Мог Бы Быть – теперь его зовут, И Больше Никогда, и Слишком Поздно. Севе казалось тогда, что он написал хороший сонет. Может быть, только это и было правильным: взять чужое, с которым сроднился, нарастить своё, и в результате получить то, что, наверное можно назвать слиянием душ, когда уже не разделить родившуюся сущность на твоё и моё. Говорят, браки совершаются на небесах. Цитаты, цитаты. Мир кишит цитатами. Текстуальными, визуальными, музыкальными… Всё, что отзывается внутри человека, повторяется, закрепляется – есть цитата. Одни цитаты сохраняются, остаются пожизненно, а все остальные проходят мимо, не замеченные даже. На небесах совершаются браки. Значит, они возникают от соприкосновения душ. Тела ни при чём, они присоединяются позже. И с цитатами такая же история: человек чувствует своё, оно входит в тебя, прирастает, врастает. И если смыслов недостаёт, ты наращиваешь их сам, потому что прирастить к своему своё получается естественно, без отторжения, какое бывает при подсадке чужеродного. «Познай самого себя», - сказал Сократ. Прошло два с половиной тысячелетия, а слова эти повторяются и повторяются. Потому что нет ничего такого, кроме самого себя, о чём бы человек знал достаточно много, чтобы иметь право судить. «Не суди и не судим будешь», - говорили древние. Любой суд скор и неправеден. За всю эволюцию у человека выработался единственный новый орган – совесть, чьё предназначение судить самого себя, дабы избежать суда чужого, неправедного. Познай самого себя. Говорят, все, кого человек видит во сне, это он сам, его память, его воображение, матрица, слепок с его собственной личности. Но почему его любви, детской любви, самой истинной и незамутнённой, не ложной, досталась не девочка, а мальчик, ангельский мальчик, на которого даже взглянуть стыдно, так он невозможно хорош? Пишут, что в любви к мальчику мужчина любит самого себя, маленького. И как бы ты ни любил кого-то, в нём ты видишь себя и лишь чуть-чуть того, чужого, что приоткрывается в нём при сближении. Возлюби ближнего своего, как самого себя. А может, будет правильнее сказать: возлюби ближнего своего, как и самого себя. Ведь задача любить себя не менее важна, чем любовь к другому: иначе, осуждая себя, ты не научишься прощать и других. Возлюби самого себя, чтобы мочь возлюбить ближнего своего. Сложно. Не разберёшься. Лезвие бритвы, боль в душе, и слепцы, ведомые слепыми. Уходя, Сева обернулся. Не пригубленный бокал яблочного сока, с лежащей сверху половиной шоколадной плитки, стоял, как похоронный символ, на белой скатерти, среди белых салфеток. Так стоит налитая в стакан водка на могиле покойника. - Прости меня, Ванька! – одними губами сказал Сева. Сдул с губы слезу. Яблочный сок не опасен. Он как детский, ангельский вариант взрослого плода. У него ещё нет шипов, они не проросли, ему нечем кусать того, с кем он соприкоснётся. Его можно давать детям. Опасно яблоко, которым кормят с рук друг друга влюблённые. Взрослые. Яблоко раздора. Яблоко соблазна. Яблоко Тиля Уленшпигеля. Адамово яблоко. Оружие завоевания, орудие убийства. Оружие проступка и возмездия за проступок. Надкусив яблоко, нельзя вернуться обратно в рай. Это уже навсегда. Может, потому люди медлят сделать последний шаг, уже занеся ногу над пропастью взрослости. Мечта писателя об экранизации своих произведений, когда тени героев, имеющиеся в текстах, оживают и становятся почти реальными людьми, посещала Севу не раз, как любого пишущего человека. Кто не слышал о том, что важнейшим из искусств для нас является кино? Ну, допустим, кто-то даже и не слышал. Все равно не видеть этого невозможно. Человеку, не написавшему в жизни ни одного романа, трудно слыть писателем. Всерьёз его не воспринимают. Да и самому ему приходится постоянно доказывать себе, что написанное им чего-то стоит. Дипломы и грамоты, полученные в разное время, позволяли Севе считать, что он писатель, полноценный писатель. Наткнувшись в интернете на синопсис Арины Рождественской, Сева понял, что это его реальный шанс. Шанс, реальнее которого у него никогда не было и, возможно, не будет. История безответной любви пятиклассницы к странному мальчику, немного не от мира сего, поющему волшебным голосом Робертино Лоретти и очень плохо приспособленному к реальной жизни, приковала Севу к себе. Съёмочная группа есть, есть замысел, даже две деревни, подобранные для съёмок, имеются. Нужен хороший киносценарий. На сайте обнаружился большой раздел с потенциальными актёрами. И на удивление Севы, там оказалось больше детей, чем взрослых. Родители и сами дети выставляли лучшие фотографии, заполняли анкеты, размещали информацию о послужных списках, умениях и посещаемых студиях. Мелькали непривычные для слуха иностранные слова: шоурил, портфолио... Как ярмарка невест в век интернета. Выбирай того, кто тебе подходит, и делай с ним, что задумал. Сева выбрал проект Арины Рождественской. Одна из деревень располагалась всего в ста двадцати километрах от его дома. Судьба. Или искушение, способное разочаровать. Сеть создавала ощущение доступности ранее недосягаемого, здесь даже в подборе сценаристов был возможен своего рода кастинг. Сева не мог бы сказать, что послужило окончательной формулой того киносценария, который у него сложился. Может, сон о сгоревшем Дрездене, приснившийся в самый разгар работы. Может, видение счастливого, кружащегося по комнате под неслышимую музыку будущего опуса кудрявого двенадцатилетнего мальчика Томазо Джованни, на котором сфокусировалось многое…