Бурное море, полное обломков кораблекрушения

Ты далеко сейчас, а в городе дожди. Ледяные дожди. Ледяные, как озноб в моей спине в тот миг, когда я узнал, что тебя больше нет. Ветви в толстой корке льда, будто на них надели стеклянные футляры. Как уснувшие навсегда царевны, просвечивают сквозь хрусталь своих бесчисленных гробов. Там, под холодной коростой льда, замерзают почки. В следующем мае деревья не покроются белым весенним цветом. В одной песне поётся: «Ты им ещё поможешь – я уже не могу». Эту песню написал не я. Её написал другой человек, совсем молодой парнишка. Он бился в горах Афганистана. Ещё он любил лейтенанта, опекал его и берёг, как мог. Лейтенанта дома ждали жена и сынишка. Ему нельзя было погибать. Но лейтенант погиб. Ему оторвало пальцы, он не смог выдернуть чеку из гранаты, когда его окружили. Только сумел упасть на штык, которым выкалывали ему глаза. Белый-белый снег, белый туннель и потом – темнота. Парню ампутировали отмороженные руки. Ему снился бесконечный сон. Яблоко, выпавшее из рук лейтенанта, замерзало на снегу. Он не мог его спасти. И он написал песню. Яблоки на снегу. Ты им ещё поможешь. Я уже не могу. Белые розы твёрдые, хрустальные, опалённые ледяным дыханием. По-другому уже не будет, а я не могу свыкнуться с этим. Зима не навсегда, сказал ты тогда. Я это помню, навсегда запомнил: зима только на один день – а мы с тобой навсегда. Мой новый ученик, последний мой ученик, он незаметно взрослеет. У него меняется голос. Возможно, вскоре он покинет меня. Главное, что я мог дать, я успел дать ему. Как и он сумел подарить мне самое ценное, что у него было: последние, излётные годы своего детства. Он будет всегда называть меня Учителем. Так уж устроен мир, что ученик с благодарностью вспоминает учителя, преподавшего ему главные уроки жизни. Возможно, я сам покину его, как это бывало уже не раз. Ученики вырастают, дальше они идут сами, без меня. А я возвращаюсь к истокам, новым подросшим мальчикам, новым своим ученикам. Так заведено в мире, а кто я такой чтобы покушаться на его законы. Но в стране умерших белых роз все законы мира перестают действовать так, как они действовали прежде. Возможно, в этот раз я, отправляя в мир распустившийся бутон последней своей, поздней любви, вернусь в своё начало: в мир умирающих белых роз на могиле моего первого ученика: на твоей могиле. Однажды о первом поэте России были сказаны слова, пронзительнее которых, может быть, никогда не произносилось. «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет». Когда-то на заре нашего общего с тобой прошлого я метался по улицам и искал тебя, которого уже любил всей своей душой, искал, чтобы отнять тебя у той метели, что окутывала город ледяной, выстуживающей душу горжеткой. Там, на Млечном пути, что бледным пёрышком позёмки выбеляет чёрный асфальт космоса, там, куда ты ушёл по черному разлому неба, есть такие молнии – чёрные молнии. Это самые страшные молнии, потому что они не на небе в тучах. Они в душе у человека. Душа мальчика родом из космоса. И в двенадцать лет ей возвращается умение видеть космос. В это время я должен быть рядом с ним, чтобы объяснить, что космос – наш общий с ним изначальный дом. Чтобы он не растерялся, не остался навсегда ребёнком, испуганным черными безднами, открывающимися его внутренним глазам. Чтобы научился видеть свет там, вдали, в конце чёрного коридора. Я никогда не писал песен о себе. Я всегда писал от имени других: тех, кого старался понять. Может, этим объясняется то, что каждый в моих песнях находит своё, личное. Мне не нравятся люди, которые стараются выдавить из меня слезу рассказами о своих горестях или принудить восхититься собой. Эти люди мне кажутся фальшивыми, мне тяжело с такими. Мне нравятся молчащие мальчики, те, у кого нет слов для того, чтобы защититься от мира и выпросить у него пощады. Это мои мальчики. Потому что я сам был таким. Они привлекают меня загадкой, не отвеченным вопросом. Мне приходится угадывать их. Я в этом, наверное, преуспел, и творчество моё тут было подмогой. Только очень-очень редко они выдают свои чувства слезами. Я уважаю плачущих мальчиков, потому что для мальчика заплакать, может быть, более стыдно, чем умереть. Ты заплакал тогда. Больше никогда в жизни я не говорил тебе этих слов: уходи, ты мне не нужен. Да и тогда я их сказал от отчаяния. Неужели ты думаешь что я даже на миг мог захотеть, чтобы тебя в моей жизни не было? Я, как и все мои мальчики, не рассказываю о себе. Но однажды мне было плохо, как никогда до и после того. Насколько мне было плохо, наверное, знаю лишь я сам. Да и сам я знаю ли, помню ли, насколько плохо мне было тогда? Два месяца я был слеп, два месяца я ходил с завязанными глазами, не видя мира. Всё, что я передумал за эти два бесконечных месяца тьмы, всё, что я тогда перечувствовал, сделало меня уже навсегда, необратимо взрослым. В шесть лет мальчик выходит из возраста, вызывающего умиление и названного «от двух до пяти», уже в шесть он становится тем, с кем можно общаться, почти на равных. Но это всё ещё не взрослость, это только подготовка к ней. Взрослость начинается в двенадцать лет. Не случайно у Брэдбери именно в этом возрасте почувствовал себя живым Дуглас, не случайно именно в этом возрасте мальчики Крапивина передают атрибут детства – барабан, следующему поколению мальчиков, идущему им на смену. Меня этот возраст потрясает. Возможно, мальчик с двенадцати до четырнадцати лет это и есть главная загадка природы. Заратустра говорил: разгадка женщины – беременность. Я понял, какова разгадка мужчины: разгадка мужчины – эякуляция и мутация голоса. Перемена в мальчике, стремительная, как сход лавины, и настолько же необратимая. Миг, когда фактически заканчивается его жизнь. Всё в этом возрасте в душе мальчика смятение, всё в нём порыв и вопрос, и поиск ответы на этот вопрос. Он знает, что умирает, этого невозможно не чувствовать. Под его именем возникает кто-то пугающе чужой, уже вовсе не тот человек, кем был он всю предыдущую жизнь. Вот этот самый возраст смятения мальчишеской души есть то, что я изучал всю свою жизнь, и так и остался потрясённым невообразимой загадкой природы. Так в двенадцать лет я начал задавать себе совсем-совсем не детские вопросы и мучительно искать на них ответы. Тогда, в двенадцать я впервые узнал, что такое настоящая дружба. Хотя, я бы назвал чувство, накрывшее меня в тот год с головой, совсем другим словом. Ему было десять лет, у него было невероятно красивое лицо и огромное выразительные глаза. Глаза которые никогда не увидят мир. Потому что он был слеп. После того, как повязку с моих глаз сняли, я стал водить его везде: в столовую, в игровую комнату, в туалет и душ. Для меня было крушением мира то, что этот мальчик никогда не будет видеть. Я рассказывал ему о своей жизни, он знакомил меня со своим миром теней и фантазий. А я тихо ревел, когда он засыпал со мной в одной кровати после сказок которые я читал или рассказывал ему перед сном. С тех самых пор и всю свою оставшуюся жизнь я занимался тем что брал за руку мальчиков, достигших возраста прозрения, и вёл их к свету, куда бы они без моей помощи могли не добраться. Но ты всё это знаешь, мой Сентябрь, знаешь лучше меня. Может ли быть зима в стране Ласкового мая? Белые розы умирают на белом холодном огне. Я знаю, что с галактикой на другом краю Вселенной, где теперь обретаешься ты, можно общаться через ниши в стенах космического лабиринта. Точно так же, как можно по незарастающим протокам памяти тайно возвращаться в своё детство, туда, где берёт начало умение любить. Первый на свете сентябрь без тебя. Первый снег в сентябре. Как, помнишь, тогда? Так рано выпал в эту зиму первый снег. Я знаю, что ты меня слышишь. Снова метель в чужом городе. Надо в этой метели найти того, кого искал всю жизнь и нашёл лишь когда мне исполнилось двадцать один. Нашёл тебя тринадцатилетнего. И мне стали не нужны другие мальчики, потому что я нашёл того главного, кого ждала душа моя. Сейчас я тоже не вижу света, будто у меня опять забинтованы глаза. Может быть, всё в жизни повторяется, и конец жизни отражается в его начале, как в зеркале водной глади. И через два месяца я снова увижу свет. Ты не увидишь его больше уже никогда. Не увидишь, если я не возьму тебя за руку и не поведу за собой. Или, может быть, ты, прозревший, поведёшь меня за собой, если мои глаза так и не смогут свыкнуться с опустившейся на землю мглой. Люди неправильно думают, будто ровесники – это те, кто родились в один год, обозначенный в календарях. Мы одного возраста с тобой, мы оба появились на свет там, где на планете шёл ласковый май. Там, где родилась наша любовь. В следующем мае снова будет ласковый дождь. Он будет идти на Земле, на которой тебя нет. Возраст человека определяется не тем сроком, когда в прозревающих младенческих глазах появляется свет. Ровесники – это те, кому начертано вместе уйти в космос по чёрным разломам Вселенной. Кому одновременно открывается свет в конце чёрного космического разлома. Там, в далёкой галактике снова будет ласковый май, снова будет ласковый дождь. И два ветерка, которые уже навсегда равны друг другу. Ветерки - это вовсе не призраки и не химеры сновидения. Это тени мальчишек, взирающие с небес на свои обрюзгшие старые тела и почерневшие от долгого неприкаянного скитания по земле в ожидании лучшей доли души. В год, когда в городе, в чужом городе с метелями останется одна зима, когда Ласковый май будет только в воспоминаниях, и белые бутоны роз, стоящих на подоконнике, затянутся изморозью и станут хрустальными, мы уйдём с тобой в тот год вдвоём, потому что мы с тобой одного возраста. Потому что не может долго быть разъятой песня о Ласковом мае, об украшенном на несколько дней празднике жизни, в котором мы провели с тобой бессчётное количество счастливых лет целой, одной на нас двоих жизни. Не может быть разъята нотная вязь, помнящая нежность твоих губ, помнящая ответную ласку моих рук. Рук, что укрывали тебя перед сном, мой Звёздный Сентябрь, и касаниями говорили о том, о чём не решились сказать мои уста: о моей трепетной любви к тебе. От моего города до твоего было всего сто тридцать километров. По десять километров на каждый твой юный год. Это совсем немного, когда речь идёт о самом главном. Между твоим голосом и моим слухом было всего сто тридцать километров. Мы не могли не найти друг друга. В любви нет конца, она навсегда, когда уже пришла. Но у неё нет и начала, потому что твой голос я предвосхищал ещё тогда, когда я мог только слышать, когда мои искалеченные, полуослепшие глаза, казалось, навсегда затерялись в лабиринтах белых снегов больничных бинтов. Предвосхищал обострившимся слухом моего сердца, открывающимся в моей душе третьим глазом, способным видеть невидимое обычному взгляду. Я был на четвёртом этаже, когда услышал ваши голоса. Когда я говорю о себе, пишу, я стараюсь выглядеть сильнее, чем я есть. Наверное, это идёт из детства, когда я вынужден был бросить музыкальную школу, потому что вокруг считали, что музыка - не занятия для пацана. Может быть, это память о солдатских днях, когда на бесчеловечно визжащей лесопилке, беспощадно ломающей музыку в моей душе, я потерял палец, и чуть не потерял своё будущее, музыку, а значит, и тебя навсегда. Но судьба была на нашей стороне. Я тебя встретил. Там на лестничной клетке между четвёртым и третьим этажами, я стоял и слушал как вы разговариваете, я стоял и слушал, и мне казалось что это уже навсегда, что вместе с его приездом я теряю тебя. А потом он ушёл, ты поднялся и удивился, увидев меня. Спросил, почему я тут стою и молчу, почему не подошёл. Потому что я всегда был стеснительней, чем старался казаться: каким меня хотели видеть люди, я не всегда мог противостоять их напору. Встретив тебя, я раскрылся, наверное – впервые, единственный раз по-настоящему в своей жизни. И теряя тебя, я снова становлюсь одиноким и чужим в этом мире. Ты просто был частицею меня, как и я был тоже частью тебя. Ты улыбнулся мне тогда и сказал: не горюй Кузя, это ведь всего лишь снег, первый снег в сентябре. Зима не задержится в стране Ласкового мая, снег он всего лишь на один день. А мы с тобой – навсегда. И на всех календарях, космических календарях, выверенных по звёздам, уже был обозначен год, когда мы с тобой упадём с края. Оба в один год. И далеко-далеко в другой вселенной, в новой галактике, появившийся для нас двоих, мы встретимся ветерками, два мальчика, как и положено, потому что возраст человека определяется не теми годами которые он прожил, а теми, которые ему предстоит прожить. Ты шёл на поводу у него, не понимая, какую боль причиняешь мне. Шёл на поводу у того, третьего, который непрошено появился между нами двоими. Я собрал осколки своей разорённой души, обломки, оставшиеся после крушения космического корабля нашей нелёгкой, но светлой дружбы, и тоже ушёл, ушёл с другим. Но ты вернулся. На глазах твоих были слёзы. Я знаю, теперь наверняка знаю, что можно доверить ключи от рая тому ученику, что ушёл от тебя в мир, но с истерзанной душой, блудным сыном, со слезами раскаяния на глазах, вернулся назад. Я и раньше это знал. Иначе как бы мы могли быть вместе? Я не осуждаю его. И ты тоже не осуждай. У него была трудная жизнь. Ты же читал его книгу. Зима в его стране Ласкового мая – это такая же реальность, как твои розовые вечера, как мои седые ночи. Кто-нибудь из учеников должен предать учителя, так повелось издавна. Один из учеников. Тот, который опустит свою руку в блюдо вместе с учителем, потому что он считает себя равным ему. Возгордившийся ученик, вообразивший себя способным подменить собой учителя, вознамерившийся присвоить душу, не принадлежащую ему. Нельзя завладеть чужим чувством через суд. Можно нарядиться в чужой костюм и выдавать себя за другого. Но это не принесёт счастья. На пароль «Любовь» отзывом может служить только слово «Любовь». Ты умел отзываться, как никто другой. Я видел отсвет моей любви в твоих глазах, и мне больше никаких доказательств от тебя не было нужно. Я не осуждаю своих учеников, я не судия. Я умею только испытывать боль за них, когда им становится смертельно больно. Возможно, я всего лишь учитель, простой учитель, предназначенный учить людей любви. Учить любви в той критической точке их жизни, где очень легко сорваться в ненависть, взрослея, увязая в топи проблем. Я ждал тебя. Ты уходил и каждый раз возвращался. А я ждал тебя, всегда ждал. Всю жизнь я ждал тебя. Потому что твой голос был моим голосом. Потому что, встретившись, мы узнали, что у нас одно имя, один возраст, одна слава, одна судьба. Всё одно на двоих. Нет не на двоих. Ты был частицей меня, как я был твоей частицей. Мой тёплый Сентябрь, моя рыжелисая осень, друг, прирученный мной и приручивший меня навсегда, до скончания века, нашего общего с тобой века. Вспомни ласковый май, пел ты. Ты пел мою песню и становился мной. А я был тобой уже очень давно, с первого мига когда услышал твой голос и гитарные аккорды, взлетевшие прямиком в небеса из-под твоих рано огрубевших в жизненных невзгодах, но настолько талантливых пальцев. В страну Ласкового мая пришла зима. Теперь уже навсегда. Белые розы моего грустного сентября рассыпаются в прах, тронутые ведьминым дыханием ледяного ветра. Розовые вечера твоего ласкового мая быстро угасают в наступившей ночи. - Встретимся в эфире, - прошептал ты. Ветерком, маленьким вихрем умчался вдаль. Сквозь белёсый ворс неба, куда ты ушёл, просвечивала твоя солнечная улыбка, обозначающая милые ямочки на щеках. - Я буду ждать тебя, Кузька. С нетерпением буду ждать. Мы встретились в эфире. Я спускался по бутафорской лестнице в студии, опираясь на тросточку. Ты вскочил мне навстречу. Ты улыбался так, как не улыбаются чужому. Так улыбаются только одному-единственному. Родному. На глазах твоих были слёзы. Ты обнял меня и повёл за руку, и усадил меня рядом с собой, за общий стол, накрытый в честь нас двоих. Ты ждал меня, как обещал. Без любого из нас двоих мир неполон, потому что в том мире, где нет одного из нас, нет самого главного. Там нет нашей с тобой Любви. - А что было бы, если бы твоего Юры не было на свете? - Не знаю, папа. А что было бы, если бы на небе не было самой яркой звезды? Наверное небо стало бы другим. Они ехали от гостиницы, вдвоём с дочерью. На светофоре он осмотрел изорванную куртку. Придётся покупать новую, старая ушла на сувениры. Он загнал в гараж «Икарус», обошёл его кругом, с досадой отмечая вмятины и царапины на боках. Фанаты чуть не перевернули автобус со своими кумирами, качка была как на море. Море человеческого обожания, почти неотличимого от безумия. И море обезумевших людей кругом, из которого каждый раз почти чудом удавалось вырваться. - Как мог никому неизвестный, забитый, застенчивый мальчик из детского дома стать любимцем миллионов людей и затмить лучшие зарубежные музыкальные группы? – пробурчал он с недоумением. - Потому что он не мог их не затмить, - сказала дочь. – Потому что Кузя вылепил Юру из своей любви… На небе есть яркая планета Юпитер. Рядом с ней крутится невидимый с Земли огромный, размером с Землю, спутник Ганимед. И может быть, никто бы не узнал о его существовании, если бы самая большая планета Солнечной системы не посчитала достойным себя самый большой спутник в этой системе и не притянула его к себе. Никто этого не изменит. И среди россыпи небесных тел безупречном чутьём Юпитер найдёт то, что является самым лучшим – своего Ганимеда. И Ганимед безупречным чутьём найдёт самое лучшее, предназначенное ему, – своего Юпитера. Наверное, для того чтобы услышать в голосе мальчика-виночерпия божественную музыку сфер и донести её до людей, надо быть немного Зевсом. Наверное, для того, чтобы почувствовать свою судьбу во взрослом мужчине, не имеющем за душой ничего, кроме самого главного таланта во Вселенной – умения любить мальчика, как самого себя, надо быть Ганимедом.