О, роза, ты больна!

Кроули никогда ни во что особо не верил. До встречи с Азирафелем. И сейчас он не был уверен, что верит во что-либо. Не важно, что это было, найдено ли оно было в церкви, вычитано ли из Священного Писания. Но было что-то, словно гудящая от напряжения нить, натянутая сквозь всю их совместную жизнь. Упущенные кусочки, странные отзвуки, далекие тени. И в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости. (Ему даже никогда не нравился Гамлет, и он не знал, почему так много из него задерживалось у него в голове, даже до того, как у них с Азирафелем вошло в привычку смотреть вместе Шекспира.) Ему снились странные сны, и спустя годы он осознал, что их словно починили, они повторялись. Целые сцены снова и снова. Не отдельные видения и впечатления, а одни и те же события. Он даже мог разделить их: сон, в котором он играет на рояле совершенно один и плачет, сон, в котором он играет для Азирафеля и смеется, оба происходят в освещенном свечами книжном магазине — слишком уж новом и полупустом. Вот он сидит среди душистых поникших цветов под вечерним бризом; работает в земле голыми руками, уставший, но не желающий бросать сад. Он подрезает и ухаживает за растениями в горшках, скрещивает их в свете керосиновых ламп. Он выдувает стекло в изящные формы, шлифует линзы на заказ в первый раз в жизни смотрит в огромный телескоп и видит полумесяц Венеры, похожий на крошечную далекую луну. Иногда с ним был Азирафель, и тогда сны были наполнены лаской и нежностью, и по пробуждении наполняли его такой тоской, что он мог лишь обнять Азирафеля и дышать его запахом. Но большинство его снов были расчерчены одиночеством, острой резью потери или нескончаемой болью невозможности обрести то, что он даже не мог узнать. У Кроули были кошмары — очень, теперь очень редко, и только когда Азирафеля не было рядом. Он не упоминал о них больше. Хватило одного раза, когда он попытался описать свой кошмар и того, как Азирафель изменился в лице. Они так редко расставались, что он мог вынести это бремя в одиночку, даже если кошмары вселяли в него чудовищный страх перед нечастыми отлучками Азирафеля. (Но то удушливое предчувствие, жар, тяжелый цветочный запах, застывший в жилах страх: темнота, и он умирает…) Ему пришлось смириться: как со снами, так и с кошмарами. Пришлось поверить, что эта цена, которую он должен платить за присутствие Азирафеля в его жизни. Если это так, то оно того стоило. Оно того стоило. Он не знал, во что теперь верит, но ему пришлось признать, что даже спустя одиннадцать лет в Азирафеле оставалось что-то, чего он не понимал. Возможно, никогда не поймет. Что-то в этой связи между ними, которая при всей своей непринужденности, при всей своей нежности, при всем своем глубоком и неизменном доверии, оставалась натянутой и уязвимой, как обнаженное горло. Что-то в тишине и моментах, когда Азирафель казался таким далеким, таким призрачным. Что-то, что заставляло Кроули прикусывать язык, чтобы не задать неосторожный вопрос, боясь, что одним словом может разбить целый мир. (Кто присылал Азирафелю эти болезненно-белые конверты, чьей доставки Кроули ни разу не видел? Азирафель поспешно их убирал, и Кроули никогда не успевал в них заглянуть, но знал, что там скорее всего приказы, потому что вскоре после их получения Азирафель внезапно уезжает по «неотложным делам». За эти годы Кроули выдвинул немало теорий, но в глубине души он понимал, что не делит постель с шпионом, секретным агентом или человеком, связанном с мафией. В глубине души был рад, что никогда не успевал добраться до конвертов прежде Азирафеля.) Он не знал, во что теперь верит, кроме того, что Азирафель был центром всего этого, центром его орбиты, его путеводной звездой. Что им было суждено встретиться, словно они составляли две половинки одной души или были связаны или связаны красной нитью, или как еще люди любят говорить. И он сделает что угодно, что угодно, чтобы они не расстались вновь. (Даже забудет о своих собственных вопросах.) Так что была какая-то странность, дымка, которая сгорает под полуденным солнцем, легкий ток статического электричества, мимолетное удивление. Но оно было несравнимо со всем остальным — с тихой радостью и разделенным между двумя смехом и медленным твердым осознанием, что все, что он испытывал, возвращалось в тысячекратном размере, что Азирафель любил его, что Азирафель знал его, как никто другой, что Азирафель выбрал его и продолжает выбирать его, неважно, какие тени проскальзывали в его глазах. Он мог бы прожить с этим вечность, думал Кроули, как учатся жить с диплопией или потерянной конечностью, мог бы с радостью прогнуться под странности Азирафеля словно дерево, растущее под забытым камнем. Но у него не было этой вечности. Что-то похожее на страх осаждалось в нутре Кроули в эти дни — словно предчувствие неминуемой гибели. Оно отражалось в том, что Азирафель едва спал, в том, как он цеплялся за Кроули, словно боялся, что тот испарится, в том, как время от времени в молчании он смотрел в никуда, пока Кроули не звал его — дважды, трижды. Что-то надвигалось, но Азирафель не говорил, что именно. Словно дамоклов меч, словно комета, уже падающая на Землю, чтобы сжечь все живое в своем пламени. (Иногда он думал: Это безумие. Кому-то из нас надо к врачу. Может, обоим. Это все у меня в голове, у него в голове. Мир так не устроен.) (И что-то в нем шептало в ответ: для вас именно так. И никакие таблетки вам не помогут.) Когда Азирафель ушел по делам, Кроули послонялся по квартире, слишком взвинченный и не находящий себе покоя. В итоге он спустился в книжный, решив сыграть что-нибудь на рояле. Он не знал почему, но его пальцы опять тянулись сыграть «Лунную Сонату». Надо бы поискать в интернете ноты… Он замер посреди магазина, нахмурившись — что-то было не так. Старый, нелепый стеллаж, выбивающийся из общего ряда других полок книжного, заполненный датскими книгами, которые Азирафель никогда не брал в руки (и на которых никогда не оседала пыль). Он был выдвинут от стены, словно кто-то толкнул его вперед. Кроули подошел к нему, намереваясь придвинуть на место, но тот поддался слишком легко, слишком плавно, словно не был стеллажом вообще. Словно на самом деле он был дверью. Ошеломленный, Кроули перестал давить и потянул на себя. Полка скрипнула — да, она была на петлях, да, за ней было пространство… (Азирафель говорил ему не трогать то, что очевидно являлось личным. Это было так давно, что он почти забыл об этом. Он решил, что в магазине больше ничего смотреть.) Он отпустил дверь, пальцы внезапно онемели от шока. Отстраненно он услышал, как та столкнулась с соседней полкой, слышал, как книги попадали на пол, но это все было так далеко, так неосязаемо — пока он смотрел в комнату, которой не должно было существовать. Для начала, она была слишком большой. Комната просто не смогла бы поместиться в это пространство. Шкаф — возможно, но все-таки перед Кроули была комната без окон, вмещающая книжные полки, буфет, стол и стул. У двери висел шнур; Кроули с силой его дернул. Над головой зажглась лампочка. Сначала тусклая, медленно разогреваясь, она неотвратимо залила светом помещение, обнажая перед неверящими глазами Кроули все, что он не мог до этого разглядеть. (В детстве он слышал историю в школьной поездке, когда они пытались напугать друг друга возле костра. Дерзай, дерзай, но не слишком дерзай, а не то узнаешь горя непочатый край…) К стенам были приколоты бумаги, словно прямиком из детективного шоу — записи, кнопки, нити между ними, начирканные знаки вопросов. Там были и карты, некоторые старые, исписанные странными символами. Стол был завален бумагами и записными книжками с почерком Азирафеля. На полу был нарисован круг с рунами и пересекающимися линиями, такой белый, что почти светился. На стене висел старый портрет маслом. Не просто старый, а действительно старинный, словно украденный из Национальной Галереи. На Кроули смотрело собственное лицо, он был одет в одежды моды двухсотлетней давности, и что-то было не так с его глазами. А на полке позади… (Можешь все отпирать, всюду входить, сказал Синяя Борода своей новой жене, но запрещаю тебе входить в ту каморку. Но она не сдержала свое любопытство, а потом поняла, что стало с его остальными женами…) Цветы. Они стояли в ряд, словно тела, ожидающие захоронения. Гроздь свежей глицинии. (Глициния — добро пожаловать.) Знакомый аромат пробуждал воспоминания о теплых ночах и ласковых словах. Следующей стояла герань — в стеклянном горшке, при виде которого у Кроули сжалось сердце. Ему снилось, как он выдувает эту форму, как ухаживает за растением в ней. В комнатушке было слишком темно, чтобы она цвела, но растение было усыпано пурпурными цветами, листья были насыщенно-зелеными, а корни пухлыми и здоровыми. (Герань. Блажь.) За геранью шли розы, темно-красные в хрустальной вазе, в которой он с ужасом узнал сестру той, в которую Азирафель ставил цветы, которые Кроули ему дарил. Не нужно было напрягать память, чтобы помнить их значение: романтика, страсть. Следующие два букета были из полевых цветов, аккуратно подвязанные книжной закладкой. Золотарник — родом из Северной Америки; он знал это, потому что ему снились поля этих цветов, и он изучал цветочные каталоги, пока не нашел эти желтые цветки. Будь осторожен, означали они, будь настороже. А рядом асфодель, что вползает в трещины — россыпи звезд на извилистом стебле, цветок Персефоны, цветок Эвридики: мои сожаления последуют за тобой до самой могилы. Красные, как кровь, маки: забвение, вечный сон. Белые, как снег, тюльпаны: я беспокоюсь за тебя. И последний… Даже через одиннадцать лет, он помнил каждое мгновение, проведенное в работе над этим букетом. Розовые гвоздики, розмарин. Аллиум, белый вереск, маргаритки. Я тебя потерял, но я никогда тебя не забуду. Я не могу забыть тебя, моя любовь, моя любовь, моя любовь… Одиннадцать лет, и букет таким же свежим и пышно цветущим, как в тот день, когда он вручил его Азирафелю, смотрел, как тот уходит из цветочного, чувствовал, как его сердце в первый раз разбивается, и он не знает — почему. Это было невозможно. Все эти идеальные благоухающие цветы в этой темной тайной комнате, все эти признаки отчаяния, поиска ответа, пусть даже это и заведет ищущего в глубины безумия, и эта картина… Это был он, но глаза были чужими. Глаза были желтыми, как золотарник, зрачки — узкими, а внутри горел огонь. В груди Кроули поднялась паника, схватила его за горло, завизжала в ушах. Он продолжал смотреть на картину, на букет, снова на картину, снова на букет. Букет был слишком свежим, слишком новым. Картина была слишком старой, слишком изъеденной временем. Откуда у Азирафеля все это? Почему его глаза нарисованы именно так, и почему он чувствует боль узнавания, когда смотрит на свой портрет?.. Все эти цветы. Словно послание, словно код. Словно история… На столе лежал белый конверт, он был вскрыт и содержимое было неаккуратно убрано обратно. Кроули дрожащей рукой извлек помятую записку и расправил ее. Азирафель, Ангел Восточных Ворот, письмо было написано золотыми чернилами, и перед глазами Кроули поплыло на слове «ангел». Какая-то часть сознания предположила — кодовое имя? Пароль? Азирафель все-таки шпион? Мы высоко ценим вашу тяжелую работу и вклад в наблюдение за Антихристом, а также сохранение преимущества Небес в грядущей войне. Однако мы вынуждены отклонить ваш запрос на дополнительную информацию о демоне— — Кроули… Он не слышал, как открылась дверь магазина, не слышал шагов Азирафеля. Он выронил письмо, развернулся, словно это мир развернулся под его ногами, словно он едва мог удержаться на них. Выражение лица Азирафеля было таким же, как в те тяжелые мгновения, которые он ловил все эти годы, но теперь, он не пытался скрыть боль и агонию и отчаянную пожирающую вину. — Что… Что это такое? Азирафель, что это за чертовщина? Азирафель смотрел на него, сквозь него, и Кроули увидел, что его ломает изнутри, он не дышит, в потускневших глазах не осталось ни капли надежды, а тело вдруг превратилось в хрупкую, как фарфор, скорлупу, которая вот-вот разлетится вдребезги. Эта ужасная боль, это бесконечное горе, которое так долго сдерживалось, снова навалилось на него тяжким грузом, он рухнет под ним, упадет… Это выдернуло его из оцепенения — нужно поймать Азирафеля, нужно защитить его. Все остальное подождет. Ничто другое не имеет значения. Кроули отставил вопросы и обнял Азирафеля, стискивал его, пока не почувствовал, что жизнь возвращается к нему, и только тогда позволил себе задать вопрос. А потом Азирафель раскрыл свои крылья. Ангел Восточных Ворот, назвали его в письме. Это было не кодовое имя. Не пароль. И первой мыслью Кроули при виде его излучающих божественный свет крыльев было: Да, так и должно быть, вот чего не хватало. Все это время, я знал, что чего-то не хватает, и вот оно. Этот жемчужный неземной свет достиг его разума и наполнил его уверенностью. Не было ни отрицания, ни возражений, ни сомнений. Не было никакого желания объяснять или спрашивать, галлюцинирует он или ему снится сон. Просто и спокойно: он ангел. И всегда им был. Это должно было все изменить. Это действительно изменило все, перевернуло представление Кроули о мире, подняло так много вопросов, на которые как он думал нет ответов: так что же, небеса существуют? А ад? А Бог? У меня правда бессмертная душа? Но одно не изменилось: Азирафель. Даже с этими светящимися крыльями за спиной, он, как и раньше, оставался родным и до боли любимым. Его напряженное лицо было поникнуто — он ждал реакции Кроули, словно казни. В своем вычурном жилете, нелепом галстуке-бабочке, с его волосами — и перьями, он был похож на рассеянного профессора, крепко стиснувшего перед собой руки и почти трясущегося от страха, который Кроули слишком хорошо знал. Не уходи, пожалуйста. Не уходи. Не оставляй меня из-за того, что я тебе показал. Как будто бы он стал. Как будто бы он мог. — А… а они должны так выглядеть? — спросил Кроули, рассматривая взъерошенные перья и думая о том, как Азирафель выглядит по утрам, когда еще не успел причесаться. — Как так? — Так неряшливо? Перья все… — Неряшливо? — голос Азирафеля сорвался на высокую ноту, так случалось, когда Кроули дразнил его, и именно это Кроули хотел услышать. — Я показал тебе свои крылья, и это первое, что ты можешь сказать? Ничего не изменилось, ничего, что имело бы значение. Кроули пожал плечами и понял, что борется с желанием улыбнуться. Ему стоит благодарить Бога, что крылья не оказались в клеточку. — Не знаю, ты, ну, вообще их причесываешь? Для крыльев вообще бывают расчески? Я просто думал… не то чтобы я часто думаю об ангелах, но… мне казалось, что крылья должны быть гладкими и блестящими… — Только потому что некоторые не проводят часы, занимаясь крыльями… Его голос был полон негодования, и весь разговор был похож на старый спор, так что Кроули сам не заметил, как расхохотался, и в следующее же мгновение — Азирафель уже был в его руках. Оказалось, что поцелуй — лучший способ изгнать страх и гнев из них обоих, что Кроули и доказал. Когда он крепко обнял Азирафеля, то почувствовал мягкое касание перьев на тыльной стороне рук. — Ладно, — сказал Кроули, прижимаясь лбом к нему. — У меня есть вопросы. Много вопросов. Азирафель сбивчиво рассмеялся. — Конечно, у тебя есть вопросы, — прошептал он. — Как и всегда. Я не уверен, что у меня есть на них ответы. Но я постараюсь ответить.