Сломанные запястья

Безусловно, Кевин достаточно прожил с самим собой, чтобы понимать, что с ним далеко не всё в порядке. Он страдал вспышками высокомерия на корте, быстро мог разозлиться на чужую ошибку, а также, ловил себя на лжи, которая сходила с его языка в любой момент, когда этого совсем не требовалось. Что-то в нём всегда было наготове сказать полуправду или приукрасить ситуацию до сих пор, хотя ему больше не нужно было многое скрывать и от чего-то уклоняться. Ушли годы на то, чтобы прекратить врать о том, куда он идёт, и чем он занимается. Привычку не сообщать свое местоположение ещё можно было понять, но Жана и Джереми не устраивало, что Дэй мог солгать, что он ел на обед, хотя у него не было на это никаких адекватных причин. Он помнит один из многих диалогов со своим, решительно-настроенным на его преображение, другом. «Ты маленький патологический врунишка, Кевин, и как бы не насрать мне было, что ты пропустил свой завтрак или слушал какую-то странную песню весь день на повторе, мы будем контролировать твои губительные отходы в сторону. Ты запрещал мне царапать и бить себя, ударяя по рукам, а как-то, когда я сказал нечто дико самоуничижительное, ты укусил меня за губу! Это было довольно горячо, но суть не в этом. А в том, что, видимо, ты согласен с идеей физического подкрепления». «Будешь кусать мой язык?» Кевин всегда уклонялся, будто мог победить Жана в споре. Он знал, что не мог. Но это было дело принципа. Они оба были упрямы вопреки всему миру. «Аккуратнее, Дэй. Я начну думать, что ты, наконец, осознал, что я единственный в этом мире тебя терплю, и начал флиртовать.» «Ты знаешь, что я не умею флиртовать.» «Верно, твой флирт сводится к простому — пойдем ко мне. Так глупо. Поразительно, что работает. Это всё твоя красивая мордашка.» Кевин с легкостью игнорирует этот комментарий, но с трудом, не выпаливает, что это неправда, и работает эта его «красивая мордашка» редко. Но это худшее время, чтоб говорить то, что является наглой ложью. Так, он приходит в себя и придумывает насмешливый ответ. «Просто смотри на меня своим осуждающим взглядом, когда ловишь меня на лжи. Это довольно жуткое зрелище, после стольких раз, когда я это видел, я поражен, что у тебя до сих пор есть секс.» «У меня есть секс, потому что Джереми великолепен и почти никогда не получает осуждающего взгляда, это только твоя привилегия.Ты такой ребёнок, Кев. Я звоню в службу опеки, это невозможно!» «Вид, когда ты пытаешься шутить, тоже подходит. Довольно страшно.» «Ну, и дерьмо же ты. И я говорю это со всей искренностью, не так уж и сложно, да? ” Но это было сложно. Несмотря на то, что этому разговору и обещанию не один год, Кевин иногда осознает свой обман, когда он уже вылился наружу. Это бесконечно глупо, но чаще всего он делает это с незнакомцами, когда они лезут в душу, так что это не так уж и критично, наверное. Можно было проследить момент, когда его ещё совсем детское восприятие мира подверглось сильным сдвигам. Ему говорили, что основа — научиться врать себе, тогда ложь другим будет элементарной задачей. Как бы чудовищно ни звучала эта концепция, Кевин знал, что на нём это сработало. Сказать кому-угодно и что-угодно стало слишком просто, после того, как он смог обмануть самого себя. Если повторять что-то изо дня в день вслух и про себя, сохраняя лицо, ты поверишь просто из-за отсутствия выбора. И это могло быть легкое и лицемерное «мы — отличная команда» и неподъемное и саморазрушающее «мне не больно» и «это всё из-за тренировки». Команда с которой он начал, те с кем он вырос сделала с ним многое. Может, он остался лжецом, потому как его ложное Я ощущалось безопасной зоной? Там, где нужно угодить и подстроится, ты едва ли человек, ни черта не личность. Ты тот, кем тебя хотят видеть. Покорным, всегда готовым играть, с вечно обворожительной улыбкой и стабильностью, которую так легко изображать на камеру. Кевин презирал то, что эта сторона его личности при всех её недостатках в виде лицемерия и напыщенной преданности, была, в целом, лучше, чем его собственная. Это была уверенность и харизма, коими в реальности он не обладал. Это была вера в себя и собственную исключительность, истинная страсть и полное отсутствие страха. И всё неправда. Не он. Тот, кем он не стал бы, как ни пытайся. «Перед глазами была нежная пелена, когда он смотрел на сокомандников после победы» Так, журналисты могли описать его внешний вид, когда он давал интервью после игры. А это были пот и слёзы, потому что его связки не зажили от растяжения, а дополнительный слой в виде тейпов делал его медленнее и скованнее. Травма требовала сверхусилия, чтобы не показать её на корте, но это была боль, и она была не первой и точно не последней. Но как хорошо звучит: Кевин Дэй, пустивший слезу, растроганный сплоченностью с сокомандниками. Он бы посмотрел, как каждый из них сгорает заживо, впитывал бы, как ломаются их кости одна за другой, упивался мукой на их лицах и переслушивал их болезненные крики снова и снова. Его истинное Я иногда было жестоким в своих идеях, но это не имело значения, потому что помимо гнева и желаний смерти был и глубочайший страх. Правда в том, что весь он — это ложь. Кем ещё он может быть? Да, и какая разница, что он не самый честный человек? Его это не сильно волновало большую часть времени, хотя, может это тоже лишь затянувшийся самообман. А волновало Кевина многое, что и являлось одновременно ужаснейшей проблемой и ядром его существования. Тревога была с ним столько, сколько он себя помнил. Можно было сказать, что это естественная реакция на страх, нестабильную обстановку и пару ситуаций, где Тея подставляла его так сильно, что от нервов ему хотелось или напиться до беспамятства или врезать самому себе со всей дури. Кевин презирал предательство собственного разума, который любил везде видеть повод для страданий и самоедства. Это были причины разной степени тяжести, иногда он забавлялся, когда его отпускало, мысленно ставя им рациональную оценку по десятибалльной шкале. Она зачастую была смехотворной. А вот его нервная сторона всегда стартовала минимум с семёрки. Не было ни малейшего понятия, к какой части его собственного «Я» относилась тошнотворная тревожность. Казалось, она была всем. И это так глупо, но сегодня была уже суббота! У него был чертов телефонный номер со среды, но он не просто не слышал ничего об Аароне. Кевин не видел его в клинике, будто тот прятался вне зоны его досягаемости. Было странно не видеть его, было неразумно думать об этом, но все эти чувства принадлежали ему, а петля беспокойства всё закручивалась, тяжело сдавливая шею. Дэй блуждал по коридору первого этажа, пытаясь разбудить себя горечью кофе из бумажного стаканчика. Где-то рядом послышался тихий звон, сообщающий об открывающимся лифте, старый рефлекс побуждал повернуться к нему, опознавая людей перед ним. Так, перед ним показалась улыбчивая Вэл, но её лицо быстро стало нейтральным, когда они оказались лицом к лицу. Её рука в этот раз удивительно несмело прикоснулась к его локтю, но заметив скованность и напряжение от этого действия, девушка быстро отстранилась и сделала шаг назад. Кевина пугало, что он не видел зрачков в столь темных глазах, да, и само присутствие Вэл особо не радовало. — Ты что-то хотела? — Дэй знает, что стоит начать первым, чтоб побыстрее отделаться. — Я хочу извиниться. Меня иногда заносит, я ненавижу правила, но тебя это никак не касается, а я просто вела себя нагло, хотя ты несешь за меня ответственность, как и весь персонал здесь. Не хотелось портить отношения с тобой, ты и Кайла — самые классные здесь. Кевин не знал, почему Вэл извиняется перед ним. Ему было неважно, что она нарушила запрет врачей, важно было, что она ошивалась вокруг Аарона, который избегает его, но это было старой открывающей мыслью, а прямо сейчас совсем не хотелось нырять в эти тоскливые рассуждения. — Я не злюсь, просто не хочу, чтоб кто-то пострадал, — лаконичность тона такая же ложь, как и всё остальное, но она придает голосу Кевина нужную мягкость. — Но я в полном порядке! — Вэлери немного повышает голос, выдавая свою нестабильность. Кевин не её врач и ему неинтересно, но он готов кинуть ей кость: — Я говорю не только о тебе, понимаешь? Полагаю, у тебя обеспеченная влиятельная семья, до которой информация может дойти в искаженном виде. Что-то о паршивом персонале, которому плевать, что делают их пациенты. Это угроза репутации, это угроза для места, в котором нуждающимся хотят помочь. Уверенность в своих решениях прекрасна, но помни, что твои решения могут влиять и на других людей. Девушка выглядит пристыженной и успокоенной одновременно, что необъяснимо радовало Кевина. Иногда ему нравилось усмирять чьи-то бури. Правда обычно не тех, кому уже столько лет, как девушке перед ним, но всё же. Вэл медленно развернулась и пошла в противоположную от него сторону. Привычка смотреть на волосы всегда была с ним, потому Дэй рассматривал небрежно собранный хвост каштановых волос, отросшую до висков чёлку, тусклый каштановый цвет. Может здесь плохие шампуни или Вэл плохо ест, кто знает. Её лицо было красноватым от загара. Видимо, она не отсюда. Солнце безжалостно к тем, кто годами жил лишь вдалеке от его лучей. Девушка не торопилась уходить из его поля зрения, присаживаясь на низкий стул у стойки регистрации. В её руках была нервозность, жест был, будто она потянулась за телефоном, которого не было. В клинике ограничивали количество часов, проведенных в гаджетах. Что-то о дофаминовом голодании, единении с собой и разгрузке мыслительных процессов, Кевин точно не знал, для него отсутствие телефона каждую минуту было нормой. У него было шесть личных чатов в телефоне, но каждый день он проверял максимум два. Новости о спорте он читал после ужина, на этом вся его деятельность в телефоне и заканчивалась. Откровенно броские своим стерильно белым цветом бинты цепляли внимание Кевина. Вэлери было не больше девятнадцати, как он помнил. Первой мыслью было «она так молода для этого дерьма», но кого он обманывал. Селфхарм был неприятной и скользкой темой даже в рехабе. Потенциальные самоубийцы отличались яркими маркерами поведения. Их здесь делили на несколько групп в зависимости от обстоятельств и личных особенностей: глубокая депрессия, психоз, расстройства личности, очень редко — зависимость. Дэю были не очень знакомы представители подобных групп, больше представлений было о том, что называют не суицидальным самоповреждающим поведением. Он видел глубокий рваный шрам на запястье отца, но они об этом не говорили. Пару раз замечал полностью сбитые костяшки пальцев и небрежные полосы от ножа на руках и ногах в команде. В один жуткий день он застал процесс почти медитативного движения лезвия по коже. После это снилось ему в кошмарах, снилось, как этот чокнутый ублюдок делает это с ним, с его беззащитным, задушенным паникой, лучшим другом. Кевин никогда не осуждал Жана за то, что он справлялся с собой, как он мог. Не винил отца за его желание полоснуть по запястью чем-то вроде разбитой бутылки. А на Воронов и их «увлечения» ему было плевать. Ему просто было непонятно. Любая боль разрушает. Он испытал все её виды, так что, сделать с собой что-то самостоятельно, казалось ему издевательством над телом. Дни, когда он так глубоко погружается в прошлое, подозрительно участились в последнее время. Хотелось только дописать отчет и уйти домой, и, к счастью, Кевин имел на это полное право. Зарядившись настроением быстро справиться с задачей и залечь у себя дома под какую-нибудь документалку, он поднимался на второй этаж, почти с радостью перешагивая через две ступеньки. На него нахлынуло столь редкое расслабление. Поэтому, было жутко тяжело обнаружить Аарона, отрешенно смотрящего в окно, сидя на диване, который Кевин практически приватизировал для своей работы. То самое место, где они уже говорили. Страх расцветал где-то на уровне легких, когда Дэй медленно приближался к задумчивому парню. Среагировав на шум, Аарон обернулся. Блестящие узкие зрачки от яркого света мгновенно расширялись под четким наблюдением Кевина. Это растопленное золото могло обжечь его насмерть, но он впитывал каждую микродеталь, каждый блик в ложно-тёплых оттенках радужки, медленное возвращение зрачка к обычному размеру, его слух улавливал резкий вдох, когда его взгляд стал очевидным для блондина. Они смотрели друг на друга долгие, губительные для спокойствия Кевина, секунды, пока оба не замерли, сидя на узком диванчике. Аарон смело повернул свой корпус к нему, не желая обрывать уже взаимное разглядывание. Миньярд мог отметить напряжение челюсти, предполагая как плотно сжаты зубы, улавливал сглатывание в подергивании кадыка, метнулся по лицу снова, натыкаясь на заманчиво острые скулы. Бледные линии под левым глазом явно прослеживались под ярким полуденным солнцем, что пробивалось сквозь незашторенные окна большого зала. Параллельные прямые, характерные для шрамов, белые полосы захватывали всё внимание. С силой оторвавшись от наблюдения и откладывая мысли о том, что это значит, карие глаза продолжали свой путь к прямому идеально-ровному носу, который чуть морщился. Уверенное избегая губы, Аарон всмотрелся в глаза. Идеальный оттенок, глубокий, насыщенный, драгоценный как камень и мрачный словно лес в ночи. Нежные крапинки голубого теснились с безупречно зелёном цвете. Такой цвет хочется перенести на бумагу, хочется попытаться вывести экспериментально, очевидно потерпев неудачу, ибо казалось нереальным воссоздать это. Хотелось многого, так, что тело действовало быстро, глаза ловко и быстро исследовали обстановку вокруг, отмечая пару людей в дальнем углу, старик Тоффлер, приторно-сладкая медсестра Сандра, воркующая над ним, одиноко играющий сам с собой в шахматы, странноватый Дилан. Безопасно, можно больше, нужно всё. Аарон жадно пожирал взглядом приоткрытые губы. Мягко-красные, истинный джеральдин, несправедливая симметричность и опасная припухлость. Маленькая трещинка на нижней губе усугубляла, добавляла кровавую нотку, и вновь, прямо перед ним прикусывалась зубами, очевидно белоснежными и ровными. Пытка должна была продолжаться, нужно увидеть крошечную капельку пота на виске, нужно было проглотить вид языка, что сделал порочный круг по пересохшим губам. Не было сомнений и колебаний, когда расстояние между их лицами стерлось его быстрым наклоном вперед. Хотелось выдохнуть в эти губы что-то дикое, тихо и до ожога дыханием произнести: — Я боюсь тебя. Ты можешь стать моей самой большой ошибкой. И я хочу ошибиться прямо сейчас. Но я в ужасе. Что ты делаешь со мной? Что я могу написать такому как ты? У меня нет слов, когда я только думаю о тебе. Ты будто определение слова слишком. Будто я не выдержу, если сделаю неверный шаг. — Аарон как ищейка высматривает реакцию, видит дрожь в плечах, стиснутые кулаки, подставляясь лицом под горячий и судорожный выдох. — Скажи мне, что с тобой делать. Какие слова помогут мне оказаться в твоей душе? Каким я могу быть для тебя? Подскажи мне. — Не… Не игнорируй меня, — голос звучит дергано и испуганно. Голос звучит как приз. — Если бы я мог, — тонкие пальцы очерчивают белесые следы на скуле. — У меня есть дурацкая групповая терапия до четырех, ты можешь зайти ко мне после этого. Моя комната на третьем этаже, номер… — Пять. Удовлетворение расплывается по всему телу. — Жди меня, красавчик. Я так хочу тебя впустить.