Исключение

      Лишний. Вот слово, подходящее для позывного больше всего.       Томаш видел, как все вокруг на него пялятся. От ученика до брата — он здесь пожизненно чужак, сколь бы не лез из кожи вон, разбиваясь в лепёшку, дабы доказать свою пригодность. Каждый в клане высматривал в нём слабость, незнание — любую шероховатость, за которую можно было бы зацепиться, и тянуть отслоившимся заусенецем, пока не доберутся до мяса, разворотив душу. В очередной раз.       В очередной раз он дал им повод зайтись в осуждающих отповедях. Томаш клялся себе каждый раз, что не позволит больше усомниться в себе никому и никогда, и снова надежда рассыпается в пыль. Солоную, со вкусом слёз и разочарований. Он уже не верил себе, не верил никому, но так устал, что не было ни грамма сил терпеть.       Дверь комнаты затворяется за ним — не его личная, всего лишь казарменная. Ему сказали идти обрабатывать рассечённую керамбитом бровь, однако боль от пореза не так страшна, как страшны их взгляды. Подросток ещё помнил тепло материнской любви, семейный очаг, весёлую улыбку сестры. И это стоило тысяч таких же ран. Видя, как снова и снова он проваливается на тренировках, как его испытывают из раза в раз, он ломался. Мастеров не устраивало абсолютно всё — от уровня подготовки до слишком позднего возраста начала обучения. Остальные подхватывали недовольство старших, выискивая новые изъяны, доходя в своих умозаключениях до абсурда, граничащего с обычным желанием выделить в коллективе белую ворону.       Томаш промокает сочащуюся кровью рану первым попавшимся под руку лоскутом ткани, то ли простыни, то ли одеяла. Глаза не разбирали, до чего тянулись руки, скопившаяся влага двоила картинку, превращая увиденное в блеклые пятна воды. Прижав тряпку ко лбу, он наконец отпускает себя, сползая спиной на мощёный камнем пол. Тело подрагивает в неконтролируемых спазмах, заходясь в тихом рыдании, пока ум занят простой мыслью — он и правда не годен. Слаб, ничтожен, чужероден.       Лишь один человек на весь клан не считал его таковым. Плач душит ещё сильнее от всплывшего в памяти перепуганного взгляда, когда он убегал якобы к лекарю за марлей. Куай чем-то напоминал его мать своим теплом и вниманием к названному брату. Он был всё ещё достаточно отстранён, чтоб зваться кем-то по-настоящему близким, но был единственным, кто не отвергал, не причинял боли сверх меры. И Томаш очень хотел больше его внимания. Ревновал, подсматривал за ним, как тот ест, спит, тренируется. В этом не было ничего такого, просто сильно кололо между рёбрами, когда Томаш видел Куая с кем-то другим. В такие моменты хотелось просто подбежать к нему, встряхнуть за плечи, обращая всё внимание на себя, и никогда не отпускать. Именно его взгляд, его мнение и его отношение к миру Томашу было действительно важно. Однако ни одному из этих желаний не суждено быть высказанным. Стыд за собственничество перекрывал любой порыв подойти и заговорить с ним первым, за что Томаш корит себя уже долгие месяцы. Без опоры он просто не выдержит.       Скрип тяжёлой двери заставил подпрыгнуть на месте, судорожно утирая лицо от слёз и крови. Получилось только размазать всё по раскрасневшемуся лицу, да и спрятаться он не успел.       — Томаш? — осторожно позвал его Куай, сразу же зацепившись взглядом за серую макушку, спрятавшуюся за кроватью.       Из-за импровизированной баррикады раздался тихий всхлип, окончательно опозоривая Томаша перед тем, к кому уже почти решился подойти. Теперь и он будет считать его слабаком. В следующую секунду Куай уже стоял перед ним, поглядывая на то, что осталось от его брови.       — Во имя всех богов, Томаш, почему ты не пошёл к медикам? — возмущался он, поравнявшись с братом.       Томаш из последних сил старался спрятать опухшее от слёз лицо. Теряясь, в голову не приходило ни одного толкового ответа, удовлетворяющего настоящего лин куэй. Вместо этого, видя как понимающе смотрит на него Куай, хотелось лишь разрыдаться пуще прежнего. На глазах уже снова начала собираться влага, губы судорожно задрожали, будто последний бастион его выдержки, что вот-вот рухнет. Уткнувшись лицом в ладони, Томаш почувствовал, как вновь льются слёзы, с большой разницей в том, что теперь он не один. Куай молча смотрел, как он мучается — и ему было искренне жаль брата. Чужие руки объяли Томаша тёплым одеялом, укутывая ощущением безопасности и долгожданного принятия.       — К-куай..? — неверяще прошептал Томаш, поднимая заплаканные глаза.       Куай погладил его по спине, разрывая контакт. Томаш уже давно приглянулся ему, и он бы обманул себя, если бы сказал, что не рад, обнаружив его в таком состоянии. Сейчас, когда эти восхитительные серые глаза глядят на него до оцепенения просяще, становится невозможно больше сдерживать себя. Губы прижались к невредимой коже над бровью в целомудренном поцелуе, навевая воспоминания из детства, когда мама целовала ранки, чтобы не болело.       — Почти не болит, — задушено хохотнул Томаш, обмякая в объятиях.       — Ну... Тогда пошли в медицинский корпус? — смущаясь, предложил Куай. Он впервые увидел его улыбающимся. Прижал к себе сильнее, стараясь не задеть раненую бровь. — В следующий раз рассказывай о том, что у тебя на душе. Мы ведь братья, — пояснил Куай заученной фразой.       Но они оба уже не верили в её истинность.