Шлёп.
Шлёп-шлёп-шлёп.
Белая, надраенная до блеска плитка простреливала холодом голые ступни в отместку за испорченную кровавыми разводами чистоту.
Шлёп-шлёп.
А потолок, по ощущениям, должен был давно рухнуть, приложив со всей силы аккурат по голове; засыпать штукатуркой пальцы, впитавшие в себя мазут, сделав их похожими на обломки рухнувшей гипсовой скульптуры.
Шлёпшлёпшлёпшлёп…
Или облупленные зелёные, совершенно не успокаивающие стены вот-вот сожмут в лепёшку, переломают косточки до того состояния, когда сросшихся без должного ухода переломов будет не распознать.
Или ниточки, наспех затянутые на прилипшем к спине животе, разойдутся с издевательским, сатирическим «трынь!» и зальют алым серые широкие штанины, потянут на дно своей болью всех обитателей этого стерильного до дурноты места.
Или…«Или», откровенно говоря, скопилось за короткий промежуток времени настолько много, что не хватило бы всех шрамов на спине и ногах, дабы сосчитать.
Но.
Всегда есть «но»: мерзопакостный, гнилой союз, в арсенале способностей которого самая главная — умение в одночасье уничтожить всю радость и надежду, копившуюся иногда столетиями.
Холодное «но» в этот самый час перечёркивало все будоражащие «или».
Узкий коридор с каждым соприкосновением голых стоп с полом становился всё длиннее и длиннее. Один шаг равен нескольким сантиметрам неминуемо загрязняющейся плитки. Один шаг равен нескольким тысячам мгновений мучений и липкого беспокойства. Коридор этот казался «существом» абсолютно живым. Некий энергетический вампир, подпитывающий себя теми, кому не повезло сюда войти.
Теми, кому, возможно, никогда не посчастливиться отсюда выйти.
Олега Волкова, никогда не верившего ни в чудеса, ни в паранормальные явления, рука с толстыми пальцами-сосисками, крепко сжимающая его предплечье сквозь бесформенный рукав больничной рубахи, волновала едва ли меньше коридора-монстра.
Врач — низенький, круглый человечек, на полторы, а то и две головы ниже Волкова, с бурым, стёртым лицом, неровными зубам, болотно-водянистыми глазами и масляной улыбкой на пухлых губах, неприятно контрастирующей с отталкивающими чертами.
Мистер... Уайт или Уильямс? Признаться, Олег не приложил ни малейших усилий, чтобы запомнить фамилию будущего инквизитора… Мистер мозгоправ, по задумке навевающий умиротворение и ощущение безопасности, посылал лишь волны тревоги, забивающейся под ногти, как стая голодных крыс, выгрызающих всё светлое на своём пути.
Светлое.
Олег беззвучно хмыкнул: в том-то и дело, что вряд-ли в нём отыщется что-то светлое, людское. Слишком давно он перестал ощущать связь с внешним миром, чтобы помнить о счастье. И тем более, чтобы его источать.
Олег Волков — сгусток силы, рациональности и подсохшей корочки воспоминаний, напополам с горечью; Олег Волков — это вовсе не про сантименты и софистику; Олег Волков — хмурые брови и неправильно отросшие волосы после стрижки под ноль; Олег Волков — боец, научившийся с закрытыми глазами собирать M14 и терпеть боль кишечных болезней, от которых рослые, взрослые мужики выли, выкручивая конечности и извиваясь под внутренними ножами; Олег Волков — человек, полностью оправдавший свою фамилию: строгий, жёсткий и бесконечно одинокий, рано повзрослевший юноша.
Не страх и даже не паника вызывало это здание, а чистая тошнота, терзающая пустой желудок. Тошнота эта была всепоглощающей и охватывала всё: и полинявшие занавески в мелкий цветочек на дверях палат, и решётки на окнах, и эти скамейки в коридоре покрытые жёлтыми пятнами и особенно мистер Как-там-Вас, приторно улыбающийся, словно говоря: «я всё понимаю». Чтоб его…
— Вот мы и пришли. — Докторишка протолкнул парня в одну из открытых дверей, из которой только что вынырнула уборщица. Палата номер 7. — Проходите, это ваш временный дом.
Домом была именована коробочка с шестью кроватями и небольшими тумбочками около них. В крохотной комнатке стояла духота: толстые стёкла и железные прутья не пропускали должной дозы кислорода и не выветривали запахи медикаментов, бьющих в голову.
Олега не напугать ни теснотой, ни вонью. Он приучился ко всякому: и к грязным баракам, пресности пайков или полному отсутствию еды; спать, приложившись к стене или спине дежурящего товарища, сидя меж ящиков с патронами и новыми стволами, во время взрывов и мелкой перестрелки, под громкий хохот и сальные сплетни, привезённые из борделя, которые вели солдаты, вернувшись к комендантскому часу из городишки по соседству. Или не спать совсем.
Но было в палате номер 7 что-то этакое, что тревожило потасканную нервную систему, заталкивало кулаками в черепную коробку мысли исключительно мрачные, портящие кровь.
«Что я вообще тут делаю?» — Угрюмо думалось Волкову, пока врач — да, кажется, всё же Уайт... — поломанным радио гудел что-то о режиме и положенных ему, Олегу, прогулках.
И правда, что?
В один день главнокомандующий, обычно не имевший к солдату никаких претензий, направил парня к Зигмунду Торресу — полевому врачу их командования.
А через неделю обследований Волков ехал в кузове автомобиля с хлопчатой сумкой наперевес и зажатой в пальцах бумажкой-направлением, с размашистым диагнозом: посттравматический синдром.
Что за синдром такой, Олегу никто не объяснил: одни отнеслись с таким же непониманием и безразличием, другие сочувствующе хлопнули по спине. На все протесты командующий равнодушно пожал плечами, мол: «на войне нужен холодный и точный разум, иди подлечись, а там и посмотрим».
Но не больной же он, в самом деле? Навязчивые голоса в голове не подталкивают его к импульсивным, опасным действиям и счёты с жизнью он свести не хочет... так что же творится? Олег Волков — абсолютно нормален, ведь правда?..
— Поверьте, — точно считав мысли Волкова, обнадёживающе заверил мистер Уокер. — мы бы не стали вас тут держать без надобности. Полечитесь, придёте в форму и вернётесь на свою войнушку... – доктор визгливо хихикнул, изобразив руками автомат, но тут же стушевался, морально придавленный вертикальной складочкой между бровей и упрямо поджатыми губами.
Маленькие глазки имитировали врачебную заботу, но плохо спрятанная брезгливость выдавала мужчину с головой, срывая с него притворство как кожу и обнажая истинное, прогнившее до кости нутро.
— Как долго я должен здесь находиться? — Хриплый от длительного молчания голос прорезал образовавшуюся паузу. Олег прошёл вглубь палаты, легко проводя по прохладному металлу изножий коек кончиками пальцев, оставляя мнущегося у входа дока позади.
Он его боялся. Это хорошо. Пусть так. Пусть они все — и этот чёртов мозгоправ, и уборщица с глуповатым лицом, и охранник в холле, – поймут, что Олег Волков не беспомощный душевнобольной дурачок и не потерянный мальчик. Может, путём ужаса его оставят в покое.
— А это, молодой человек, — куда делось это мнимое дружелюбие? Неужто надоело разыгрывать из себя дешёвого актёришку погорелого театра? — будет зависеть от степени запущенности вашего недуга и рвения вылечиться. Скоро обед, советую не опаздывать.
Хлопнула дверь.
Волков шумно вздохнул и на выдохе повалился на ближайшую кровать, выпуская вместе с воздухом усталость и какое-то непонятное чувство, остервенело вьющееся под сердцем.
Сердце — всего лишь орган. Глупый, обычный орган. На который полагаться всё равно что добровольно рыть себе могилу.
Но и разум, на который Олег привык надеяться предал его с лёгкостью Иуды.
«Что делать?» повисает в воздухе, мельтешит перед глазами, закрывая торчащие провода лампочки на потолке.
«Что делать?» стоит поперёк горла огроменным булыжником.
«Что делать?» выворачивает душу, как карманы армейских штанов.
«Что там с пацанами, интересно?» — промелькнуло мимоходом в голове и Олег поморщился, стискивая челюсти с титанической силой и вселенской ненавистью:
Эти «пацаны» никогда не были ему товарищами. Там ни у кого не было действительно достойных называться друзьями, так — соседи. И, конечно же, не нашлось тех, кто стал бы называть друг друга семьёй. Толпа истерзанных мальчишек и мужчин просто не может стать роднёй.
Да, они держались вместе. Да, они бежали рядом, отстреливаясь от наступающего врага. Они истекали кровью на руках друг у друга и спасали друг друга, пущенной вовремя пулей или окликом.
Но семья… нет.
Семьёй Волков считал одного единственного человека: женщину с мягкими, нежными руками, ласковой улыбкой и такими же как у него глазами, смотрящими на парня с неприкрытой, искренней любовью.
Мама…
Олег не замечает как прокусывает запястья, вдавливает ладони в лицо, словно хочет выколоть глаза, чтобы не видеть как наяву заплаканное лицо мамы, целующей его в щёку на прощание.
Это произошло годом ранее в общей комнате перед комендантским часом.
Воспользовавшись шумихой, почтальон сунул ему в руку письмо, переданное через каких-то знакомых-перезнакомых.
Наверное, по ободряющему толчку в плечо от старичка и его чуть печальному взгляду стоило о чём-либо догадаться. Да и родные русские слова, от которых Олег отвык настолько, что они рябили перед глазами, намекали на что-то неладное. Неровные начальные строки КРИЧАЛИ, что то, что солдат увидит дальше его и погубит.
Тогда Олег узнал, что умереть можно даже когда бьётся сердце. Что смерть — не граната, сброшенная с неба прямо на тебя и не безвольное тело, разрубленное пополам автоматной очередью.
Оказывается, чтобы дыхание остановилось, а сердце поменяло место жительства, переехав из грудной клетки куда-то в мозжечок, достаточно просто распознать в рукописи старушечий, волнующийся почерк пожилой соседки Кати.
«Олеженька, мне так жаль…»
«Твоя мама.»
«Совсем же молодая была.»
«Ох, бедная Алисочка…»
В вечерней суматохе никто, естественно, не заметил, как сгорел и растаял пеплом Олежа — кареглазый совсем ещё мальчишка, обнимающий маму, которая так его ждала.
Остался Олег Волков — бравый солдат.
Остался Волче — слегка агрессивный, но надёжный боевой соратник.
Жизнь, смерть, войны затянули парня в свой смерч страданий, потрепав и потаскав, как ребёнок любимую игрушку, и выплюнули на песчаный берег как ненужную жестяную банку, как одноногого пирата без корабля, с одним лишь компасом, да и тот оказался сломан!
Олег Волков каждый день ходит по тонкой, шатающейся доске с завязанными глазами и в любой момент может пойти ко дну.
Олегу Волкову закрыт путь на родину, как государственному изменнику.
Олег Волков с самого начала знал, что он либо пан, либо пропал.
Как же он ошибался.
Он сначала пан, а потом пропал.
***
Начало июня 1941, Сталинград.
Ещё в апреле безмятежное и спокойное небо заслонили хмурые, угрюмые, свинцово-серые тучи, задавившие солнце своей тяжестью. Светило, растерявшись, совсем скрылось за их тяжёлыми боками…
Сверкнула молния, а через несколько секунд пророкотал раскатистый гром, похожий на урчание огромного зверя и подтверждающий своим ворчанием, что вот-вот на землю обрушится ливень.
Что-то с треском разбилось, громко взвизгнула кошка и, с очередным ударом молнии о дальний холм, дверь распахнулась. На пороге, в лучших традициях пантомимы, появился промокший до нитки, молодой, изнемождённый мужчина.
— Так больше продолжаться не может, просто не может.– Давид Волков ходил из стороны в сторону, не потрудившись снять ботинок, оставляя грязные следы от подошвы на узорчатом ковре.
Дождь отбивал по отливу очень бодренький марш, вторя тяжёлым, хлюпающим шагам мужчины.
— Дава.– укоризненно прошептала женщина, устало склонив плечи в углу комнаты, бережно раскачивая детскую кроватку, откуда доносились жалобные всхлипы, а после и полноценный, звонкий плач. — ну вот, я только его уложила. Ты же знаешь, что он беспокойно спит.
— Да мы скоро все здесь поляжем и уснём вечным сном! — Выглядел Волков помешанным: дымчатые глаза лихорадочно блестели, руки искали, но не находили себе покоя — то хватались за стены и подоконники, то судорожно выщипывали седеющие прядки волос.и это в 21-то год!
— Боже, Дава… что ты такое говоришь? — Алиса прижала тонкие ручки к груди, испуганно разглядывая изломленную, сурово зажатую позу мужа. — Война даже не началась, может, всё ещё образуется…
— О, война начнётся, можешь не сомневаться… И тогда они придут за мной! — Давид оглядел сквозь размытое ручейками воды стекло серую улицу и резко задёрнул шторы, едва не обломав карниз, точно неизвестные «они» могли караулить его уже сейчас. — Они уже пытаются заманить меня туда. Я не могу пойти на фронт, понимаешь? Не-мо-гу.
— И что ты предлагаешь? Не собираешься же ты бежать, — Алиса фыркнула, но упрямый подбородок и горькие, но непоколебимые искры в зрачках напротив пресекают насмешки, нейтрализуют любое парирование, перекрывают пути к отступлению. Женщина замирает, шаль сползает с узких плеч, собираясь кучей у босых ног. — Нет… Давид, ты, должно быть, шутишь… как мы… да Олежа же совсем маленький…
Олежа — карапуз в голубенькой ночной курточке — капризно сжимал крохотные кулачки, заливая личико солью, требующей внимание родителей.
— Алиса, да пойми же ты! — мужчина тряхнул застывшую изваянием жену. Её голова бессильно покачнулась, как у тряпичной куклы. — Одно ранение — и я покойник! Чёртов Крон не даёт мне житья, о какой службе «на благо родине» вы все ведёте речь? — жесточайшая ирония мироздания не обошла стороной и сейчас: именно в этот момент Волкова согнула боль в желудке, словно невидимая рука скрутила его в тугой узел. Небритое лицо некрасиво побледнело, выделяя ярко-красным пиодермальные пятна в уголках беззвучно смеющихся губ. — Вот, посмотри на меня, я одной ногой в могиле! Как ты будешь обеспечивать сына, если я кину ласты? Или ты всерьёз надеешься, что этот жмот, просиживающий штаны в Сенатском дворце, выплатит тебе какие-то пособия, в случае моей смерти? Нужно уезжать… дальше, как можно дальше… в Америку… да, точно, в США!
Резкие струи воздуха, обжигающие кожу, пробирались сквозь прикрытую впопыхах дверь. Молнии, посылаемые, наверное, самим Зевсом, по-исполински величественные, пускали дрожь по земле и телу, сопровождаемые гимном искажённой мелодии грома.
Мальчишка в кроватке завывал в такт разбойнику-ветру, сжимая в пальчиках кусочек простыни.
Алиса задушенно всхлипнула, шёпот, сорвавшийся неосознанно, звучал сипло и простуженно:
— Но как же мы… чужая страна… мы же там совсем одни будем…
— А тут мы не одни? — безапелляционно прервал её лепет Давид, небрежно махнув рукой. — Мои уж давно почили, али ты хочешь свалиться на шею своей больной матери? Да Алёне Борисовне самой бы концы с концами свести! — Мужчина, казалось, сошёл с ума: минуту назад грозный и отстранённый, он прижал к себе маленькую, хрупкую жену, беспорядочно целуя завязанные в растрёпанную гульку волосы. — Алиса, милая моя, ты только взгляни, что творится вокруг: грядёт война, люди будут гибнуть пачками… давай уедем. Отправимся в Армению, у меня там знакомый есть, — Араз, помнишь его? — он поможет нам пройти через контрольно-следовую полосу, пограничников. Уже из Армении рванём в Турцию, попросим политического убежища, а там и до Америки недалеко! Купим дом, у нас же были сбережения, я устроюсь на работу, а когда Олежа подрастёт и мы пристроим его в школу, ты тоже сможешь найти подработку, ты же всё рвалась… Алиса, подумай об этом. У нас есть 3 дня на раздумья, потом за нас всё решит власть.
Давид умолк и склонился над кроваткой, осторожно подхватив сына на руки.
— А кто это тут устроил бунт, а? — Волков подул на сморщенный лоб мальчика, тихо его раскачивая. Ребёнок сразу успокоился, внимательно следя за каждым действием папы.
Алиса пристроилась рядом, не вмешиваясь в идиллию мальчишек и лишь поглаживая локоть мужа.
Сейчас он выглядел безмятежным, ласково улыбался Олегу, тянущему к нему ладошки. Не серьёзный, смертельно уставший от жизни Волков Давид Владимирович, а… просто Дава — смешливый парень, который всё таскал ей сумку до дома и срывал цветы да сливы со двора баб Ани; и которого она так ждала из армии, охая над прощальным письмом с предложением руки и сердца, чтобы на вокзале сходу ответить «да».
Последние капли дождя застенчиво постукивали по крышам домов, на прощание касаясь нежными пальцами листьев деревьев. Все они хотят быть первыми — именно о зачатках непогоды пишут авторы. В противном случае, аккурат о последних. Но, к сожалению, никто не повествует о тех каплях, что упали в самый разгар дождя…
Как, почему-то, воспевают любовь только юношескую. В то время как чувства взрослых детей в одно мгновение решили фатум троих душ сразу…
***
