Пристань моей души

      Наволочки в этом треклятом бело-сером месте были засаленные, а подушки, все, как одна, чересчур тонкими.       Ни скрежет зубов, ни скрип тележки с лекарствами в коридоре, ни триллионные по счёту бараны не заглушали плача новоявленного соседа Волкова — мужчины лет 50, который был почти так же молчалив, как и сам Олег. С отличием лишь в том, что парень по сущности своей не был любителем пустой болтовни, а мистер Н, видимо, не мог.       Он хныкал, завывал, постоянно озирался в столовой, роняя кашеобразное рагу на рубаху, а ночью ходил под себя, растрачивая запас простыней и создавая медсёстрам лишнюю головную боль.       Но самым страшным были крики: истошные, протяжные, полные неподдельного страдания и неукротимого ужаса.       Тут все кричали.       А если кто-то не кричал, то непременно раскачивался и без устали, на манер молитвы, кого-то звал. Кто безликих, известных только им незнакомцев, кто маму и папу…       Там, на войне, о семье мало распространялись, а другие напротив — без умолку, сплошь «мамочка» да «папочка». И в предсмертной агонии, пуская алые пузырьки крови и захлёбываясь ей же, звали их, тянулись навстречу незримым родительским рукам, если случалось.       Если не падали безвольными ошмётками в тот же миг.       Олег о личном — ни-ни, рот на замок и зашить, ключи и ножницы сжечь, а смоляную пыль высыпать в грязный, покрытый мхом слив не менее грязного душа.       Он и Кирилл Гречкин.       Единственный русский, которого встречал Волков — молодой мальчишка родом из Ленинграда и представившийся Кириллом. Но все кличали его Карлом, а как иначе? По нему с первого взгляда было ясно, что не про него это, не предназначен он для облезлой, гнилой глуши вроде этой. Где у каждого второго — дизентерия от горько-кислой, ржавой воды, а тех, у кого нет вшей, можно пересчитать по пальцам.       Волкову было не привыкать. Он видал и пьяные стычки, и нищету, и грязь, слишком много грязи для своих тогда 18 лет. А этот — за версту видно — родился в рубашке и впридачу с серебряной ложкой в заднице. И, оно и понятно, постоянно выглядел, как крольчонок, запреметивший удава: готовый умереть от испуга, но не желающий покориться судьбе и борющийся на зло чему-то. Или кому-то.       На войне люди делились на два типа: те, кто прячутся за спинами и спины, за которыми прячутся.       Карл… Нет, Кирилл… Кирилл был ни то, ни сё: постоянно один и какой-то будто измученный, но при этом до смешного самоуверенный.       Особенно когда курил, прищурившись и плотно обхватив губами никотиновую палочку, и отправлял окурок, зажатый меж слишком тонких для парня пальцев, в дальний полёт, что лёгкая белесая полоса ещё некоторое время прочерчивала дугу в воздухе.       А позже они начали собирать бычки — прятать в мешочек или бумажку, из них можно было после скрутить целую добротную папироску. Да только «малый Карл», не обращая внимания на колкие взгляды, продолжал безжалостно раскидываться куревом.       Происходил он из какой-то знатной семьи, но особо об этом не разглагольствовал, а другие и не лезли в душу.       Олегу Гречкин зачем-то поведал, что отец во время командировки закинул его сюда за «разгульный образ жизни», как викторианскую деву в монастырь.       Кирилл когда пришёл — наголо стриженный, с бледнеющим синяком на скуле, гордый и прямой в новёхонькой форме и блестящих сапогах, уже казался несчастным и опустошённым. Совсем не похожим на отпрыска из богатой семейки. Белобрысый пушок отрастающих волос на фоне грубо выбритых висков и затылка, худые ноги, полупрозрачные веки, розоватые губы и пульсирующая голубая венка на лбу сигналили о его позиции: «достала меня эта война ваша, и вы порядком, друзья, приелись».       Они как-то стёрлись в один момент, нет, друзьями не стали, но и избегать его как прочих Волкову не хотелось. Часто они сидели в одной траншее, тогда «Карл» и написал ему на запястье адрес чернилами, украденными у главнокомандующего.       « — Приезжай, покажу тебе Петра творение, когда всё кончится… деньги не проблема, я всё решу…»       А спустя неделю их разослали по разным командованиям.       Адрес этот, конечно, размылся, но Олег, помимо холодного ума и жёсткого нрава, прославился ещё благодаря феноменальной памяти.       Осенью 60 года Волков узнал, что Гречкин сгорел заживо — на раненного в плечо паренька с самолёта сбросили советскую бомбу.       На лице Олега не дрогнул ни мускул, когда он мимоходом услышал траурную новость во время перевозки. Что ему — впервой что-ли?       Адрес, больше не нужный, забылся сам собой.       Олег Волков никогда не кричал по ночам. Но теперь, когда он просыпался от чужих страданий и звенящего в ушах «приезжай, покажу тебе Петра творение.», не был стойко уверен, что среди них не затерялся и его пропитанный мукой и дёготью вопль.

***

      — Это обычное дело: бывшие солдаты начинали стрелять в гражданских, нападали на людей, устраивали беспорядки…       Голос мистера Уайта сливался с монотонным гудением потрёпанного вентилятора и шевелил желтеющие жалюзи — толку-то от них при таких решётках?       Волков, не склонный обычно к таким «женским» заболеваниям, как хандра и головная боль, сейчас готов был воткнуть себе в голову отвёртку, лишь бы черепушка остановила свои попытки расколоться надвое, натрое, на…       — Я вам в сотый раз объясняю: лечение в вашем случае просто необходимо. Иначе беды не избежать. — Мистер мозгоправ устало фыркнул, промокнув лоб видавшим виды платком. — А вы упрямитесь, как дитё малое.       — А я вам в сотый раз говорю, что я абсолютно нормальный. — Жестокость и уверенность в голосе достаточно сбалансированы, чтобы выбить из дока тяжкий, тихий вздох. — И вообще, — добавил Олег нетерпеливо, — где мои деньги?       Деньги. Как долго он не вспоминал о том, что привело его во Вьетнам.       А теперь, вот, вспомнил.       Тогдашнему щуплому, невзрачному подростку стоило только заикнуться, пообещать перспективы, золотые горы, и он бы тут же пал у ног дарителя.       И он пал.       И осудить Волкова никто не мог — таких полным-полно, кто взваливал на себя тяжесть автоматов и прикладов ради купюр. Ребят «идейных» практически и не было, а если альтруисты и находились, то запал их быстро тушили укусы москитов, боль и выстрелы-выстрелы-выстрелы.       — Да боже праведный! — плачущим голосом протянул мистер Уайт, глядя на нерадивого пациента едва не с мольбой. — О каких деньгах вы всё время толкуете, молодой человек? Я вам первый и последний раз повторяю: нет у нас обещанных вам денег. — Тоном замученного родителя, отвечающего уже на сотый глупый вопрос своего ребёнка, проговорил доктор, бесцельно схватив со стола ручку.       На войне деньги особого значения не имели. Само собой, каждому хотелось закупиться табаком (хорошим табаком, а не второсортными самокрутками), пропустить по бокальчику-другому пива, спустить всё на девушек — они скользили от одного натёртого до блеска столика к другому, гладили прозрачными пальчиками мужские плечи, мозолистые ладони, запутывались в жёсткие, грязные волосы… Склонялись над полупустой бутылкой, трогательно и изящно склонив макушку вбок, обрамляя симпатичное лицо фатой волос, улыбались губами с размазанной непременно алой помадой.       Волков по таким местам ходил редко, чаще с подначкой товарищей. Потому, когда выдавался тихий, мирный день, когда они ещё занимали квартал в небольшой деревушке с милыми старушками, стремящимися подкормить «героев страны», когда джунгли казались далёкой, тревожной тёмной полосой у горизонта, врагом который есть, но добраться не может… Когда выпадал тихий, мирный день, Олег спал или бездумно ходил по крошечным улицам.       А потом они забыли про всякую валюту. Патроны, тёплая одежда, бинты, прочные шнурки в обувь — вот это ценилось по-настоящему. Даже мазь от москитов к тому времени считалась бесполезным хламом. Они просто перестали чувствовать укусы. Красные, лопающиеся пятна на лице и по всему телу стали такими же привычными деталями, как и следы от ремешка автомата поперёк груди.       Олегу деньги нужны были только ради мамы.       А сейчас они не нужны ему вообще.       За стенкой заплакала женщина, закричал на нецензурной стороне английского санитар.       Волков криво хмыкнул, отсалютовав невидимой рюмкой водки обитателям этого ужасного места.

***

      Овсянка, как слизь, стекала комками по ложке обратно в тарелку с отвратительным звуком. Скрежет металла ложек о дешёвый фарфор застревал в ушных раковинах, отлетая от барабанных перепонок, стремясь поглубже забиться в слуховые трубы, «заражая» перегруженный мозг, со стоическим упорством сводя с ума…       Апоморфин, влитый в Олега ещё с утра для УЗИ, кажется, продолжал свои действия и сию минуту. Иначе как объяснить эту тошноту от одного вида столовой, плывущей куда-то вбок, как и тарелка с овсянкой, и пациенты, включая того самого мужчину — соседа Волкова… и дрожащие, огрубевшие руки раздвоились на глазах, как у какого-нибудь витрувианского человека.       Во рту предательски пересохло, но кружка с разбавленным сладким чаем, стоящая по правую руку, казалась практически недосягаемой — как надежда, как… Нормальная жизнь.       Отчаяние, сочившееся из слёз пациенток, звенящее в детских истериках, пропитавшее собой всё — от ножек кроватей до тяжёлых серых рубашек, — оседало на губах ядерной смесью мышьяка и цианида, наваливалось на плечи непосильным крестом. Крест этот ломал ключицы и предплечья, перемалывая кости в прах, «украшенный» брызгами алой субстанции; он зарывал в землю, отдавая в надёжные руки Тем, кто вернуться, справиться, перебороть не сумели и с нетерпением ждали пополнения.       Олег прикрыл воспалённые глаза.       Сколько он уже здесь торчит?.       «2 месяц пошёл» — подсказал внутренний голосок, утративший былое презрение и ехидство.       По подсчётам Волкова, сдавать позиции он начал недели две-три назад. Здесь было и громко, и тихо одновременно. Но если к вою сопалатников и ругани врачей привыкнуть было можно, то с тишиной старинное и проверенное «стерпится — слюбится» не работало.       Никогда не замечаешь, как вокруг громко, пока не останешься тет-а-тет с выедающим выдержку, оглушительным безмолвием, чувствуя себя странником мёртвого города.       Война — синоним шума. И теперь, когда вокруг тишь да гладь, Олег попросту не мог уснуть, ворочался с боку на бок, ссылаясь на «новую обстановку».       Именно этим словосочетанием Волков отмахивался от мистера Уайта, интересующегося здоровьем солдата. Оно устраивало их обоих. Даже если Доку что-то и не нравилось, то виду он не подавал, по-видимому, не желая терзать нервы из-за не идущего на контакт волчонка.       « — Как ваше здоровье, Олег? Хорошо спите? — Пока не свыкся с обстановкой.»       « — До меня дошли слухи, что вы не спите ночами, что-то случилось? — Обстановка непривычная.»       « — Ваш сон нормализовался, Олег? — Да, почти привык.»       Ложьложьложь.       Ни людской плачь, ни, тем более, обстановка были ни при чём. Глупая отговорка, которую с радостью проглотили, а Волкову и на руку — не нужно наступать на гордость, рассказывать кому попало о истинной причине напавшей бессонницы.       Короткое слово, заливающее густыми, горячими чернилами глаза, облепившее со всех сторон, постепенно заражая каждый участок кожи…       Страх.       Стоило Олегу сомкнуть веки и всё вспыхивало, трещало, вновь крики, но уже другие — короткие, предсмертные. Он всё время, без секунды отдыха, куда-то бежал. Пыль в глазах, гарь, невозможность коснуться окровавленной земли ногами, ощутить опору… лишь тщетные попытки пробиться сквозь вакуумный барьер, сделать хоть что-то…       Волков ненавидел эту чёртову больницу всеми силами, правдами и неправдами. И она словно отвечала ему взаимностью: соседи с каждым разом становились назойливее и назойливее, выявилась непонятная аллергия на один из препаратов, стычки с медперсоналом. До драк, благо, не доходило, но не зарекайся — так говорят?       — Эй, ты в норме?..       Ну вот, уже и голоса ему что-то нашёптывают. Окончательно освоился, «своим» стал.       — Ау, может, это… медсестру позвать?..       Видимо, не мерещится.       Олег поморщился и разлепил ресницы, дабы убедить нарушителя его шаткого покоя в том, что из них двоих в помощи будет нуждаться именно он, если прямо сейчас не уйдёт восвояси, давиться комочкообразным месивом и не оставит Волкова наедине с его мыслями и грёзами.       Поначалу солдату чудилось, что он ослеп, но когда рябь перед глазами отступила, Олег увидел перед собой молодого юношу — плюс-минус его ровесника.       Парниша несколько выбивался из общей картины. Да что там: на фоне серо-монотонной гаммы он казался вычурным, едва не вызывающим ярким пятном.       Огненно-рыжие волосы, языками пламени ниспадающие до плеч, — и как его не обкорнали? — худые кисти рук и тонкие, совсем девчачьи пальцы, призрачное лицо с бледными веснушками на переносице, яркий мазок краски — припухшие, усеянные ранками, волнующиеся губы.       И глаза.       Синие-синие, захватываемые расширенными, бегающими зрачками. Как бескрайний океан, разбивающийся размашистыми волнами о скалы. Огоньки, притаившиеся в глуби неизведанного — морская соль; перелив оттенков от нежного лазурного к таинственному тёмному — пена, бьющая в грудь, вытесняющая все мысли и прообразы на кромку сознания, оставляя их на мелководье бесконечного, тёплого моря.       Олег никогда не видел море.       Волков глупо приоткрыл рот и, тут же разозлившись, скрипнул челюстями, вызывающе глядя на бухтящего без передышки незнакомца.       Тот поднял голову и — боже, если только ты есть… — улыбнулся.       Ему, Олегу Волкову, улыбнулся.       — Я же не представился. Меня Сергей зовут. Сергей Разумовский.