<...>
Куда более назойливыми, чем какой-то там Чон Юнхо, уже привычный в своих нескончаемых подозрениях, оказываются обитатели базы, вопреки ожиданиям, встретившие Минги далеко не с распростёртыми объятиями. Для понимания: Сонхва не ожидал кардинально другой реакции. Оторвав губы, как выяснилось, младшего, от своих рук, – больно уж крепко тот вцепился, – он поспешил провести его в новоиспечённую комнату, попутно представляя любому попавшемуся на глаза. И уже тогда оказывается заметно, как люди удивлены. Поражены. Обескуражены, если угодно. Каждый взгляд, каждый шёпоток на Минги отдаётся в и без того разболевшейся голове, набатом отдавая в виски. Сонхва, раздражаясь, ловит себя на том, что, по идее, должен был бы уже переломить чужую кисть напополам, если и вовсе не раскрошить её, – настолько сильно пальцы в ярости сжались поперёк тонкой кости. Однако, Минги кажется совершенно невозмутимым и не заинтересованным ни в чём, кроме него, Сонхва, самого, весь удовлетворённый, со своим светящимся лицом и дрожащими в скачущей улыбке губами. Сонхва решает, что узнает об этом позже. Подведя его к дверям, он вздыхает, убирая пальцы с расслабленного запястья, чтобы пару раз хлопнуть меж лопаток. — Твоя комната, — суше, чем планировал, говорит он и скребёт ногтями, позволяя себе напустить немного осознания нужды в развлечении. — Осмотришься сам, без меня? Минги удивлённо поднимает брови и разворачивается всем корпусом, незамедлительно хватая его в свои руки. Он будто бы вытягивается: и в ширь, и в высоту, расправляясь, когда бегло шепчет: — Не зайдёшь со мной? Разве можно ему отказать? Разве существовала когда-либо с самого момента их встречи такая функция, «отказать»? Повинуясь, Сонхва входит и скорее на автомате, нежели с конкретной целью, подпирает двери пяткой и призывно вскидывает брови. — Рассказывай, — он встаёт вполоборота, лениво покачивая ногой. — Что? — Выдыхает Минги, хмуря брови. Каждая его черта до одури уморительна, словно, попробуй ты нацепить на задранный кончик носа поролоновый алый шарик, – и тот пойдёт, сядет, как влитой. Сонхва и не пытается держать рвущиеся смешки каждый раз, как смотрит на это курьёзное сумасшествие, заключённое в свежевыданной одежде, которое сутулится своей громадностью и вертит лицом, избегая заинтересованных глаз. — Кто ты такой, — не вопросом, – утверждением отвечает Сонхва, прислоняясь спиной к дверям. — Как тебя зовут, сколько тебе лет, кем работал и кем являешься, как выживал, в конце концов, всё это время. Знаешь? Ни разу не встречал человека, выжившего бы в полном одиночестве без значительных потерь. Минги тушуется, сцепляя пальцы в замок. Нервозность рвётся из него безудержно, заседает, зажатая, между столкнувшихся с зубами губ. — Ты ведь… — Вы. — Вы ведь знаете всё это. — Я знаю это понаслышке, — Сонхва качает головой, усмехаясь. — Расскажи сам. Ему просто необходимо слышать это из первых уст, удостовериться, что ни грамма лжи не существовало между ними, – иначе это не будет иметь никакого смысла, и он лишь выйдет прочь, по доброте душевной позволив остаться, но так, чтобы не попадался на глаза. Ежели понадобится… турмалиновый кварц не откажется потесниться с броскими мехами, невесть откуда достанными. Однако это не было бы желательным исходом; потому он не спешит ставить крест на широких полах плащей и заботливо вычесанных и уложенных серых волосках сюртуков. Всего-то интересуется, постепенно роняя искру за искрой на раскинувшиеся ковры размышлений, распростёршиеся по всем построенным во снах иллюзиям ненадёжных, но вероятных следствий. — Сон Минги, двадцать восемь лет, простой участник игр. У меня было, хм, достаточно опыта, чтобы научиться выживать в одиночку, — помедлив, мямлит Минги, задумчиво подняв глаза к потолку. — Это не так уж и сложно, если приноровиться. Сонхва снова смеётся, почти что беззлобно, однако, неудовлетворённо морщась. — Ты упустил один вопрос, дружок, — ласковой жёсткостью произносит он, распробывая внезапно ударившее в голову имя на языке. Вполне подходит. Самое то для описания глупости широкой фигуры Минги, на деле являющейся совсем бесхарактерной и готовой броситься куда угодно. Это не кажется совсем уж безосновательным, думать так, ведь Сонхва нет-нет, да умеет видеть если не насквозь, – то через призму собственных придирчивых убеждений, не терпящих ничего, кроме абсолютного повиновения. И немое признание в беспрекословном послушании сбилось в одну-единственную точку временных отрезков, отбросив всё извне и закрывшись под куполом ещё в тот момент, когда младший, совсем бесстыдный и бесстрашный, – бессмертный безумец, – вздумал повести Сонхва, как какую-то продажную девицу, не знающую меры в алкоголе, на танец, без сомнений, наперёд зная, чем это обратится в будущем. Победой, изничтожившей остальных вдребезги своей банальностью и простотой. Заставившей взглянуть на его уверенность с неестественно рвущим все внутренности желанием подчинить. Потому Минги и становится «дружком», с какой-то даже нездоровой рьяностью бросаясь к принятию этого прозвища; он весь загорается, стоит ему заслышать нечто подобное. — Моё прошлое не имеет никакого смысла, — печально улыбнувшись, вздыхает Сон. — Имеет, — возражает Сонхва, не понимая, почему его простецкой просьбе с таким усилием противятся. — Что-то преступное? Ты же знаешь, что среди нас законопослушных столько же, сколько судаков в средиземном море; какой примерный выживет в подобной среде? Минги трясёт волосами и снова выворачивается из необходимости отвечать. Стоит Сонхва поджать губы и было раскрыть рот, как дверь в комнату распахивается, и в щель влезает макушка молоденького парня, одного из тех, что Сонхва подобрал совсем недавно, с полгода назад. На чужом лице, обычно спокойном и развеселённом, вдруг отпечатывается остаток мрака, когда взгляд юноши падает на Минги, опасливо сдвигаясь к гендиректору и вздрагивая зрачками. — Извините, — бегло произносит он, мнётся, прежде чем всё же войти и неуверенно замереть. — Господин Пак, Господин Чон просил вас позвать. — Что ему нужно? — Простите, я не знаю, — расстроенно шмыгает он, почёсывая за ухом, — но просил, чтобы вы подошли незамедлительно. Его глаза снова задерживаются на Минги, и что-то у маленького носа трепещет, будто едва ли сдерживая желание собраться в несвойственные совсем молодой коже морщины. Сонхва задумчиво рассматривает эту картину, вдруг шумно и быстро выдыхая, – смешком не назовёшь, как и дыханием. Лишь сотрясание воздуха. — Идём, — зовёт, дуновением слабого иссушенного ветра проходя мимо. — Закончишь со всем самостоятельно, дружок. Минги провожает потерянным взглядом, не успевая и звука из себя выдавить, прежде чем Сонхва выходит.<...>
Как бы то ни было, опасения наравне с любыми недовольствами рассеиваются, как рассеивается напряжение, залегшее где-то среди мышц. Внезапно, Сонхва спит так, как не спал никогда, абсолютно вымотанный какой-то там глупой игрой, которая даже толком игрой-то не являлась, – лишь мелкое развлечение, нечто, созданное исключительно из скуки. Пусть Юнхо и сердится, кричит и потирает подбородок, вероятно, вспоминая все известные ему разновидности пыток, когда от него бездумно отмахиваются, кутаясь в одеяла, всё же неустанно появляется каждым ранним утром на пороге, чтобы принести документы и лишний раз поворчать. Если подумать, ничего не меняется: база живёт. Люди здороваются, смеются, пьют, курят всяческое дерьмо, боятся и плачут, скрываются в объятиях и телах друг друга и избегают. Всё продолжается, однако, есть теперь нечто новенькое во всей этой череде. Сонхва, с огромным усилием вырвавший себя из своей обители, – кто бы мог подумать, что, прижавшись щекой к бумажкам, можно так спокойно спать, – вываливается сквозь коридор и лестничную площадку в общий холл и застывает, так и не успев окончательно войти. В самом центре собирается толпа, и люди, как мотыльки на свет, со всех углов тянутся и липнут к чему-то, их центрующему. Кажется, настолько всё серьёзно, что никто даже не старается поприветствовать его, обыкновенно замечаемого и видного, лишь девушка, одетая легко и по пляжному, сдержанно кивает с милой улыбкой, прежде чем и сама налипает к остальным. Сонхва уже упирается руками в бёдра, готовясь в собственной манере громогласно поинтересоваться, что же происходит, как одна из грузных фигур, наиболее приближённая к виновнику торжества, отшатывается вбок, видимо, переминаясь с ноги на ногу, и в этом крошечном просвете тут же виднеется сияюще-растроганное лицо. Минги весь светится, пока горделиво показывает всем что-то на своих руках и с улыбкой рассказывает на повышенных тонах, – не разобрать, но хрипотцу низкого баритона прекрасно слышно даже издалека, – о находке, участливо отвечая на все расспросы. Отключившись на долю секунды, Сонхва отмирает лишь с отстранённой улыбкой, когда они встречаются взглядами, а девушка, еле способная разглядеть Минги, отрывается от толпы и всплёскивает руками. — Оппа! — Восторженно зовёт она, активно жестикулируя. — Оппа, оппа, посмотрите, что Ги-я принёс! — Ги-я, хм? — Хмыкнув, спрашивает Сонхва и отрывается от колонны, начиная неспешно идти навстречу. Минги, видно, распознав его слова, тупит глаза и ломано расплывается в улыбке ещё шире прежнего. Как нашкодивший ребёнок. Девушка отбрасывает длиннющие волосы, ничем не собранные, назад, и нервно заправляет выбившиеся прядки за оттопыренные уши. — Представляете, представляете… — Сумин, не наседай так на него! — Расхохотавшись, кричит ей один из мужчин. — Господин, действительно, взгляните, это настоящий бриллиант! — Зачем же мне бриллианты? — Миролюбиво уточняет Сонхва, поравнявшись с крайними из стоящих. — Разве они имеют смысл и ценность в наше время? Толпа ожидаемо расступается перед ним, расходится, как разбившиеся волны, в стороны, и, наконец, можно рассмотреть, с какой силой напряжённые пальцы впиваются в блестящий чернотой ствол. Сонхва поражается. Молчит. Снова поражается. И не знает, чему поражается больше: старой, как он думал, уже изжившей себя модели винтовки на руках Минги, или тому, как тот, оказывается… велик. Как велико его тело. Ещё в первую их встречу Сонхва приметил чужие плечи. Дельты, обхватившие немногим ниже их пиков, неизменно дрожали, видно, едва ли удерживая массу под собой, утекающую в объёмные трицепсы, отсвечивающие объёмами. Солнце играло на нём, играло на его коже, мёдом оседая поверх и разглаживая смятую кожу; теперь, когда прикрытой осталась лишь грудь и немного – пресс, когда Минги нацепил какую-то дурацкую изрезанную майку, можно было разглядеть. Сонхва всё гадал с самой не возымевшей результатов беседы, как тот умудрялся выживать в одиночестве столько лет, решительно выигрывать из раза в раз, при этом не вляпываясь ни в какие неприятности и не имея проблем с кем бы то ни было из импровизированных верхушек. А ответ, возможно, на самом деле все эти жалкие пару недель находился прямо перед ним и то и дело прятался в тенях базы, сокрываемый неизвестно чем. Что могло спрятать это огромное, крепкое тело? Если и нашлась бы такая вещь, разве способна она была как скрыть от лишних глаз, так и сделать из этого несуразно-светящегося и лицом, и телом, человека, совершенного невидимку? После растворившейся недоговорённости в новообретённой Минги комнате они толком-то и не виделись, извечно то ли избегая, то ли попросту, ведомые судьбой, не сталкиваясь, и Сонхва даже успел заскучать, подзабыть разжёгшийся на дне желудка зуд увлечения. То предвкушение неизвестно чего, когда его замечают и лелеют, как дражайший на свете палладий высших проб, оберегают и одними глазами стараются испепелить, чтобы упрятать от остальных, словно последние микрограммы антиматерии, практически исчезнувшей в остаточных взрывах нашедших свой конец войн. Не опека, – готовность грудью броситься на дула по первому зову; а, может, и зов этот вовсе не понадобится. Несмотря на всё, Минги будто был обязан чем-то эфемерным ему до скончания дней, не успев проявить себя в должной мере, – но бессловно покровительствуя и направляя, неощутимыми пальцами поддёргивая его к тем мыслям, что непривычно облегчали голову и расчищали любые задворки разума. Его лицо по-смешному вытягивается и роняет собственное сияние, разбиваясь во встревоженные напрягшиеся скулы, стоит Сонхва пройти к нему с мягкой улыбкой и уложить руки поверх, казалось, даже почти новенькой М16. Идеально ложащаяся под ладони, гладкая и вся из себя мощная, величественная в своей старине, она кажется ему как не что иное подходящей для этого места. Для просыревшей и постаревшей базы, едва ли поддерживаемой заботливыми девичьими руками, настолько же уставшими, как и мужские. — Где ты достал её? — Осторожно спрашивает Сонхва, наклоняя голову. — Я… — Минги мнётся, кусая губы и отводя глаза. На его радужках играют блики. Подобно тому, как солнце разукрашивает водную гладь, целуя колышущиеся волны. — Такая красавица, — не дожидаясь ответа, Сонхва выдыхает и мягко забирает винтовку, легонько подбрасывая её и ловя обратно. Металл лёгкий, почти невесомый, податливо ложится между складок кожи на ладонях и удобно уцепляется пальцами, стоит приткнуть её к груди, невзначай проверяя. Идеальная. Он смотрит на Минги снова, чувствуя, как чернота железа вплавляется, сливается с руками так, будто там всегда и была. По его венам протекает жидкий углерод заместо крови, даже не мешается с ней – заменяет насовсем и отключает любое поступление кислорода; лёгкие включаются, дыхание останавливается немногим ниже горла, встаёт прямо поперёк плотиной, задерживает на себе любые попытки хлебнуть воздуха. Особенно в момент, когда на него смотрят ответно. Что ж… думал ли он о том, какие у Минги невероятные глаза?<...>
— Хочу представить тебя кое-кому, — ненавязчиво вздыхает Сонхва немногим позже, завидев вполне освоившуюся и нашедшую место посреди его кабинета фигуру. Сама по себе эта фигура весьма… своеобразна. Естественно. Безусловно. Он давным-давно перестал придавать значение тому, сколько думает о Минги, – это попросту не имело бы смысла, убивать время за пустыми размышлениями. В этом мире, уничтоженном всеобщей агонией, не пришлись бы к месту определения вроде «влюблённость» или «восхищение», тем более, если относились они к людям. Сонхва, несомненно, восхищались, уважали и даже возносили, но то не было тем восхищением, какое испытываешь, прежде чем, допустим, прижаться губами к чужим. То было нечто инородное, смешанное со страхом и отчаянием, которые Сонхва и питали; люди смотрели так потому, что всем сердцем верили, что он, столь властный и возвышенный над остальными, является кем-то вроде божьего посланника, способного вывести человечество к следующей, правильной для него ступени. Однако, никто почему-то и не пытался задуматься о том, что недостижимый и непреодолимый человек перед ними не кто иной, как среднеслойный владелец некогда спонсировавшей весь этот кошмар фирмы. Не всемогущий, не герой, не всевышний. Всего лишь такой же человек, лишь чуть более эгоцентричный и жестокий. К Минги он, пожалуй, испытывает лишь безвозвратно утерянный интерес, такой, который магнитом влечёт в неизведанном направлении и заставляет беспокойно подрываться по ночам, стоит завидеть малейший намёк на странность происходящего где-то среди складок подушек. Потому он на него смотрит и хочет заполучить его; не в том же виде, что и остальных. Он хочет видеть, как младший целует его руки до скончания веков, ведь есть что-то в том, чтобы лицезреть абсолютное повиновение в глазах, обыкновенно смотрящих с твёрдой отстранённостью. Минги с торчащими во все стороны обломками жжённых волос выглядит совсем по-иному, и, пусть его огроменные глаза-бусины, подобные ртути, если направить белый свет прямо на едва ли касающиеся бровей пряди, не теряют оттого своего сырого блеска, всё же, лицо кажется будто бы другим. Его скулы, оказывается, выступают не так сильно, и сам он – округлый и мягкий, выглядит не так уж и угрожающе, как там, под жжённой вывеской «ARRIBA», когда глядел полузабитым коршуном. Сейчас он кажется, скорее, вороном, со своим-то острым носом, тычущимся чуть вниз. Ещё немного, – и взберётся на верхушку тех иссохших деревьев, что слабо колышутся на безвлажном ветре за окном, усядется, и ни ветки под ним не колыхнётся. На нём чья-то одежда, должно быть, Юнхо, раз штаны не открывают лодыжек, а футболка на плечах едва-едва топорщится, однако, есть что-то в таком вот Минги: одетым по-простому, так же незаметно и темно, как и прежде, но теперь попросту другом. Будто он кажется куда более доверчивым, чем прежде, пусть и, казалось бы, куда уж доверчивее. Не иначе, как ждёт, когда позволят разорвать неугодных на куски, пролить кровь, сожрать и утерять среди собственных зубов вставшие сердца, а после, – с тихим урчанием подставиться под одобрительное похлапывание по макушке. Он лишь вскидывает подбородок, почти неслышно хмыкая в ответ, пока рассматривает кварцевые нити маски, укрытой стеклом. — Идём, — манит пальцем Сонхва, и, не оглядываясь, проходит к дверям. — Явился, — вздыхает мужчина за столом, потирая переносицу, стоит завидеть в дверях своего непосредственного управляющего. Похоже, изменилось ровным счётом ничего за их двухнедельное взаимное игнорирование существования друг друга. Информатор неизменно высокомерен, того типажа, который Сонхва до скрежета зубов ненавидит; вреден и немногословен. У его рук остывает высокий гранёный стакан, разыгравшийся солнцем и скачущий зайцами по стенам, чуть-чуть, – и выжжет глаза, если приспичит слегка повернуть его. Фигурка маленькая, несуразная, совсем утонувшая среди широких мониторов, спрятавшаяся за ними, выглядывая одним затылком, и, стоит ему приподняться на напрягшихся бёдрах, – сузившимися глазами. — Здравствуй, — легко кивает Сонхва, пропуская Минги вперёд. — Всё такой же занятой? — А у меня есть выбор? — Раздражённо мычат в ответ, тушá главный, тот, что перед собой. Это виднеется по тому, как меркнет один из огоньков в самом центре расширенных зрачков. Мужчина хмурится, с силой постукивая пальцами по столу, стакан дребезжит под этой дрожью и съезжает вбок. На то, как дымящийся кофе колышется из стороны в сторону, когда он особенно выразительно прикладывается локтем, раздаётся лишь раздражённое шипение; тени залегают выраженнее прежнего, и информатор, наконец, отталкивается ногами и выезжает на кресле вбок. Сонхва складывает руки на груди, ухмыляясь прямо ему в лицо, – своему вернейшему подопечному, готовому растерзать даже Юнхо, если понадобится, совсем не страшно. — Разумеется, — задумчиво тянет он, закатывая глаза, — нет. — Я, почему-то, совсем не удивлён. Минги будто растягивается во все стороны и пытается, по всей видимости, исчезнуть в одной из стен, осторожно отступая к ней, и Сонхва тянет его за рукав обратно к себе, нервно переступая ногами. — Чего хотел? — Немедленно интересуется мужчина, с намёком кивая на мониторы. — Работы много, сам знаешь. Про игры я помню, у меня ещё есть почти двое суток. — Двадцать шесть часов двадцать три минуты, — поправляет Сонхва. — И секунд с копейками. Опять собираешься делать всё в последний момент? — Какая разница, когда, если ты всё равно проверишь чёрт знает когда, Хва. Рядом с Сонхва шуршит копошение, и Минги, наконец, робко выглядывает, как из-за материнской юбки. Дай ему немного воли, – и вцепился бы пальцами прямо в шерстяной платок, болтающийся мелкими нитями на плечах. Словно малое дитё. — Хва? — Вдруг спрашивает он, и мужчина вздрагивает, округляя глаза. — Ну и голосок у тебя, — поёжившись, нахохливается он. — Как у сторожевого пса. — Выражения подбирай, — недовольно морщится Сонхва. — Да, Хва. Ему позволено так обращаться. Представить вас? — Будь добр. — Что ж. Ли Джихун. Мой информатор, правая рука, заместитель, если угодно, – однако, должность эта ему отнюдь не светит в полной мере, – попросту хороший союзник, — он прочищает горло, ведя плечом. — Сон Минги. Мой… И в голове появляется вполне очевидный вопрос: а кто, собственно говоря, ему Минги, раз Сонхва позволяет себе заявиться с ним в кабинет к одному из самых таинственных людей базы, в чьей обители, между прочим, везёт побывать не каждому? Насколько хорошей идеей было идти на поводу собственных желаний, подбирая приятного на какой-то там игре собеседника. Людям нельзя доверять. Не тогда, когда нож может перекочевать из чьих угодно рук в твою спину, пусть и прикрытую проверенными единомышленниками, всё же недостаточно крепкую, чтобы выдержать натиск внезапного острия. Сонхва окропил свои маски, пиджаки, некогда узко затянутые на талии, руки и лицо кровью, убеждаясь в этом из раза в раз безвозвратно; однако, потонул в непомерной скуке и незаинтересованности, извечно получающий всё то, что хотел. Не имело значения: слава, деньги, любовники, победы или возможность протянуть лишний денёк. Всё лежало у его ног, да никак он не мог насытиться, привычно влезая во что-то сомнительное, пока Джихун претенциозно осматривал Минги с ног до головы. — Ты мне не импонируешь, — честно заключает информатор, пораздумав, и покачивается в кресле. — Больно уж непонятный. Под «непонятным» он имеет в виду, разумеется, то, что не может применить излюбленный метод чтения людей, коим, Сонхва знал, тот часто пользуется. Джихун не просто так занял свою должность, и решающую роль сыграла даже не утерянная и утратившая значение профессия. Он мог просто-напросто разглядеть любую грязь, даже наитщательнейше упрятанную. Иногда даже кажется, будто, проведший бесконечные часы за вглядыванием в пиксели, он вобрал их в себя, влив в глаза каплями и лишь медленно выдохнув после этого, так, будто вышибать электричество из приборов и вшибать в себя являлось совершенно обыденным. Ли Джихун коварен. Даже слишком. Имея огромные объёмы информации, сочащиеся через него ежесекундно, ему ничего не стоит раскрошить всё, что проходит через его ловкие пальцы, заточённые работой, в доли секунды, обрубить на самом корню ещё не начавшееся и сровнять с землёй уже нашедшее кульминацию. Смотря на то, сколько в нём сомнений, как он тушуется, неотрывно глядя на неловкого Минги, Сонхва даже поражается; никогда ещё не приходилось видеть, чтобы информатор терялся с заключением. Когда он встретил Юнхо, то лишь пожал ему руку, безмолвно кивнув и прищурившись, даже не корпев над отчётами, которые Сонхва неизменно требовал, а Джихун неизменно забывал выполнить. И это не было проявлением его лени или чем-то даже отдалённо подобным, – чем дольше тянулась вся эта эпопея, тем сильнее приходилось убеждаться в действительной принадлежности Юнхо этому месту. Когда встретил Ёнджуна, поморщился, плюясь, но всё же дал добро, смирившись с тем, что даже самые пренеприятные люди способны нести определённую пользу. Когда встретил Наён, – даже просиял, едва сдерживая порыв (видно было до по-глупому очевидного) щебетать о ней жалкие остатки собственной жизни, секунду за секундой, момент за моментом, то и дело расспрашивая Сонхва о ней после. Когда случайно пересёкся с Уёном, тут же опасливо отпрянул, дёргая гендиректора за рукава в попытке оттащить. Когда сошёлся с Хонджуном в очередной игре… вернулся на базу со вставшими дыбом волосами и сбившимся дыханием. Абсолютно каждый человек, как бы ни пытался тянуть на своё лицо фальшивую доброжелательность, в итоге оказывался раскушен им моментально, и Уён в своё время послужил великолепным тому примером. Но теперь Джихун лишь переходит на шёпот, на самой грани слышимости выдыхая: «что ж ты такое?», прежде чем тряхнуть волосами и впериться в ближайший монитор, видно, стараясь занять себя хоть чем-нибудь.<...>
Незадолго до начала февральских игр Минги безмолвно передаёт ему плащ, склонив голову./ / ateez – rocky
— Системное сообщение для участников: до конца игры осталось пять минут, — тонет голос диктора в вибрирующем шуме, пока Сонхва, задыхаясь, еле пробирается через очередной коридор и в последний момент заскакивает за удачно подвернувшийся угол. Раскалённый металл, к которому он так неудачно прикладывается, чуть ли не прожигает одежду, далёкий вопль боли трещит наравне с взорвавшимся пламенем, и вскоре затихает, оставаясь лишь в разгорячённом дыхании и совсем слабо слышном гуле спешащих шагов, сходящих к бегу, когда таймер над головами снова начинает пищать. Один-два-три, – и очередной всполох, разорвавшийся вдоль протянутого помещения, неестественно длинного, будто созданного для того, чтобы в нём потеряться и отыскать свой конец, бьёт по ржавчине; Сонхва выскакивает и пускается со всех ног к следующему повороту. Насколько бы ни любил он игры, требующие физической подготовки, подобные бега никогда не были его превосходством, равняя с перепуганными до смерти участниками, что бешено вертели глазами по сторонам, озираясь, чтобы через считанные секунды превратиться в жареные куски, не похожие даже на подобие людских тел. И то, если повезёт, – зачастую каблуки, давно лишённые былого блеска, приданного заботливыми руками кого-то из мягкосердечных женщин, напарывались исключительно на сыплющие углём пятна, распластавшиеся по стенам. Сонхва скатывается по стене, игнорируя то, как прожигает лёгкие углекислым газом, пожалуй, уже насквозь, и позволяет себе на мгновение прикрыть глаза. Кого-то неподалёку, судя по влажным шлепкам о пол, рвёт, изворачивая всё до капли везде и всюду, давятся крики, стучат ноги, и верещит огонь, подпитанный мучением. Вздёрнув подбородок, Сонхва бегло переводит дыхание и оценивает ничем не примечательную карту, наполовину загороженную колонкой; морщится и отходит в сторону, в другую, в третью, – и всё равно толком ничерта не видит. Судя по термометрам, подвешанным исключительно издёвки ради, температура вот-вот перевалит за сто десять, и даже пол, кажется, идёт адскими волнами, вздымаясь вверх. — Думай же, — раздражённо дышит он, растирая лицо в ладонях. — Думай, идиот. Информация, выданная несколькими днями ранее Джихуном, абсолютно не вяжется с происходящим, и, пока тот уверяет без доли сомнения, что тематика игр в грядущем году исключительно интеллектуальная, на деле Сонхва может лишь лицезреть сгорающие заживо тела, кривящиеся среди языков клубящегося пламени. Нос краснеет и, кажется, плавится вслед за несколькими стенами, вот-вот, – и рухнет на грудь густыми каплями. Не помогает и знание того, что невесть где среди сошедшегося, казалось, в одном месте на всём белом свете, жáра разгуливает отбившийся напарник, примкнувший по настоянию Юнхо. Чёрт бы вообще Юнхо побрал. — Раз умный такой, — подняв брови и округлив глаза, возмущается Сонхва, охлапывая широкие карманы в поисках выданной в начале игры воды, — сам бы и шёл. Проблем не оберёшься. Каждому из игроков, заточённых в городе, требовалось неизменно раз в месяц появляться на какой бы то ни было игре, и преценденты, отгремевшие ещё тогда, когда вся эта система была введена, не позволяли и допустить мысли о попытке отсидеться. Сонхва помнит, как прямо на его глазах разорвало голову одному из бывших коллег, просрочившему всё назначенное, – и, пусть то не было первым подобным убийством в его спутавшихся стрессом воспоминаниях, менее неприятным оттого не становилось. Лишь спустя время, долгие годы, всё замедлявшие, казалось, свой ход с течением однообразия, он познал настоящую прелесть рассматривания во всех подробностях того, как изливается жизнь вместе со всевозможным разнообразием жидкостей, пятнами опадая ниц. Однако, любил Сонхва исключительно кровь, не имело значения, где конкретно: будь то полы, чужая обезглавленная фигура, его руки или даже глаза, забившиеся алым при особой жестокости. И его совершенно не прельщала возможность вслушиваться в отдалённые хлопки рвоты о металл. Он морщится, воротя нос, и, наконец, выуживает пластик, булькающий плеском почти иссякнувшей воды. Как оповещает скрежет голоса, остаётся порядка трёх минут, и Сонхва наспех пытается прикинуть, стоит ли сделать последний, финальный глоток, чтобы подпитать измождённое тело, или лучше предотвратить, несомненно, наступающую на пятки смерть от отравления углекислым газом. С долей разочарования принятием верного решения он выливает, вытряхивает остатки воды на сорванную с шеи тряпку и повязывает на лицо, в крайней степени удовольствия вдыхая нагревшийся, но всё же мокрый запах влаги, даже глаза прикрывает от того, как свежо становится. По ощущениям, голова начинает работать лучше, и уже не так болезненно реагирует на грохот по стенам, возвышающийся и принимающийся долбить всё ближе и ближе, будто гулким топотом несясь прямиком к нему. Сонхва вздрагивает и позволяет себе выглянуть из-за стены, чтобы, действительно, завидеть, как пузырится и бьётся на раскалённом воздухе пламя, стремительно сметая несколько несчастных под собой, вминая в насовсем уже расплавившийся и почерневший пол. Взбиваются самые настоящие коктейли, однако, давно не алкогольные: перемолотые скелеты, приправленные сажей и вонью, источающие дуновение неозвученного страха перед гибелью, теперь оставшегося лишь в печальных чёрных кляксах, навсегда застывших в этих коридорах, извилистых и сложных; коктейли можно испить и утереть под губами. Сонхва с превеликим удовольствием сделал бы это в любой другой момент, но сейчас, обожжённому и чудовищно измотанному, лучшим коктейлем ему служат стремительно испаряющиеся капли воды с тряпья на носу. Он пережидает бурю, не бросаясь вперёд, подбирая момент, и выскакивает из-за угла, снова безостановочными прыжками перемещаясь дальше, к следующему повороту. Не видя цели, весьма сложно оценивать собственные шансы, грозящие обратиться в нули здесь и сейчас, но Сонхва рвётся, готовый пробежаться по головам, если понадобится, – если не понадобится, пробежит тоже. Куда приятнее размозживать черепа собственными ногами, нежели смотреть, как заместо тебя с этим без заминки управляется огонь, колотящий по трубам в такт зашедшемуся в адреналине сердцу. Силы заканчиваются, больно ослабляют колени и сворачивают лодыжки. Ухватившись пальцами за угол, он было собирается одними руками подтащить себя и скрыться в тысячный, должно быть, раз, может, даже рухнуть наземь и, ткнувшись носом меж коленей, дать себе несколько секунд на передышку; но под руки вдруг с силой хватает нечто, не успевшее даже толком просмотреться и краем глаза, и тащит в противоположном направлении. Сонхва откровенно поражается подобной наглости и даже задерживается с ответом, позволяя уводить себя от финала. Вспыхнувший возмущением, он приходит в себя и сжимает губы, настолько резко, насколько может, пытаясь оттолкнуть неизвестного от себя. Впрочем, безуспешно. — Жить надоело?! — Скалится он, перекрикивая подбирающийся грохот огня, на который незапланированно и неожиданно бежит стеной. Как бы отвратительно ни было, такая стена сравнима с жалким листом бумаги, выступившим против смерча, вобравшего в себя мусор и воздушную резь, – с пониманием этого свободная рука упирается в крепкое плечо, и, пусть набегу не слишком-то удобно бороться с неким, превосходящим физически в пару размеров, Сонхва попыток не оставляет. Он лягается, а потом снова, и на третий раз, наконец, они останавливаются прямо посреди пышущего жаром коридора. Незнакомец оборачивается, весь раскрасневшийся от жары, и распахивает глаза, напрягаясь. Сонхва даже поражается тому, сколько в том бесстыдности, чтобы смотреть на того, при воспоминании о коем сотрясаются сотни выживших, подобным образом. — Как по мне, это тебе надоело, — нахмурившись, вдруг выдаёт незнакомец и разминает шею. — Нахрена ты туда бежишь всю игру? Как ни замечу, сущей хернёй занимаешься. — А что, нравится за мной следить? — Кривляется Сонхва, отступая назад и глядя с неодобрением. — Иди своей дорогой. На чужом лице застывает абсолютное непонимание, прежде чем подбородок вздёргивается, и парень вдруг усмехается охрипшим от дыма голосом. Сонхва задумывается: как этому идиоту, перекрывшему себе воздух давно высохшей косынкой из наверняка плотной ткани вообще удаётся дышать? Должно быть, подобному телу, огромному, – ещё крупнее, гораздо плотнее, чем уже излюбленное, коим обладает Минги, – требуются нескончаемые запасы, и то, как незнакомец до сих пор стоит, даже не дрожа руками, ещё и удерживая на лопатках перекинутый ремнями автомат, заставляет с сомнением бегать по нему глазами, всё не понимая, что взбрело в эту голову, несомненно, светлую. Виднеется по глазам, что светлую. Насколько же нужно быть придурком, чтобы вот так вот спешить навстречу смерти. — Ты же Сонхва, так? — Уточняет он, переминаясь с ноги на ногу. Гул в трубах вопит сильнее и сильнее. Даже искры начинают мелкой крошкой выплёвываться, тут же истлевая и плавясь своей белёсой желтизной. — Вы, — привычно поправляет Сонхва, опомнившись, и качает головой, жмурясь, когда вдали раздаётся острый девичий визг. — Плевать. Сонхва? — Да. — И откуда же о тебе столько громких слухов и восхищений способностями, тогда как ты непроходимо туп? Сонхва даже замирает, опешив от такого заявления. Внутри взыгрывает нужда хорошенько пройтись по этому лицу, спокойному и слабо играющему желваками лишь из-за нестерпимой жары, и не важно, останется вмятина разбитого кулаком носа или отпечаток втоптавшей в землю подошвы. Кажется, парень слишком самоуверен и абсолютно точно бессмертен, раз позволяет себе без продыху бросаться желчью в чужой адрес. — Извиняюсь? — Давит из себя Сонхва, сцепив руки в нервный замок в попытке утихомирить трясущееся от нагрузки всем, чем можно, сердце. Игра поистине предстаёт весьма сложной. Куда запутаннее прошедших лет. — Ну, — парень намекающе кивает куда-то за свои плечи, — разве у тебя нет осведомителей? Или чего-то такого? Мне казалось, все верхушки уже в курсе дел. — Лестно, что ты считаешь меня верхушкой, – в таком случае, и уважению бы поучиться, – но в курсе каких дел я должен быть? Объясни, будь добр. — В этом году игры исключительно интеллектуальные. — И что с того? Это дезинформация, — Сонхва нервно втягивает воздух носом и заправляет пропитавшиеся пóтом волосы за уши. — Сам не видишь? Бегаем, как угашенные. — В том и смысл, — в ответ ему неожиданно расцветает довольная, яркая улыбка. — Ин-тел-лек-ту-аль-ны-е. Сонхва задерживается с реакцией, хмурясь и сбивая взгляд к полу. Верно, Джихун говорил о том, что игры завязаны на работе исключительно мозгом, говорил, насколько эта информация достоверна, – свои источники извечно выручали его. Активно жестикулировал, когда язвительно, но почти заботливо просил не действовать сгоряча. Не действовать сгоряча. Голова сама по себе задирается кверху, где таймер под потолком ударяется в отсчёт последней минуты, мерцая краснеющими цифрами. Могли ли они покраснеть из-за не выдерживающих температуры термометров, стремительно ползущих к ста двадцати, последнему, что могли показать? Или, может, доброжелательные организаторы, всего-то мечтавшие отсмаковывать кровопролитие, решили нагнести атмосферу? — Слушай, — вдруг раздражается парень, поёжившись и тяжело переведя дыхание. По его вискам скатывается пот, и без того безвозвратно утерянной влагой втекающий в уголки мелких глаз, — сорок секунд, сечёшь? Нужно сматываться. — Меня просили не действовать сгоряча… — Игнорирует Пак, замерев. Искры становятся крупнее, самыми настоящими всполохами прорывая последние барьеры и готовясь вылиться куда страшнее какой-то там воды; а говорили ещё, что вода страшна в своём бедствии. Да Сонхва за самый загрязнённый и уродливый ручей продал бы душу дьяволу незамедлительно. — Нам не нужно было двигаться всё это время. Вот оно что. Лицо незнакомца вдруг сглаживается успокоенной тенью, когда он улыбается, и проступающие ямочки омрачают его перепачканные угольным щёки ещё сильнее. Он кивает и осторожно подхватывает Сонхва снова, тянет на себя, туда, откуда несколькими мгновениями назад валило пламя. — Но как ты здесь оказался, раз знал? — Пораздумав, переспрашивает Пак, изо всех сил втискивая короткие вдохи в успевшие отвыкнуть от нормального воздуха лёгкие. Ноги обжигает мучительной болью, сковывающей абсолютно каждую мышцу до миллиметра. Эта боль плывёт концентратом кислоты, впечатываясь под веками цветастыми пятнами, и, положа руку на сердце, Сонхва, вероятно, попросту заплутал бы, не поддерживай его под локти сильные руки. Незнакомец кажется совсем отстранённым и привыкшим, будто проходит подобное каждый день, или, на крайний случай, знал всё заведомо. Он чуть приседает, чтобы сорваться на низком старте вперёд. — Системное сообщение для участников: до конца игры осталось десять секунд, — теряется диктор в оглушающих торопливых стуках о пол. Предвкушение взрыва застывает в воздухе, кто-то неподалёку кричит, будто завидев нечто ужасающее, и, судя по скрипу ботинок, стремительно разворачивается на пятках, также ударяясь в бег. — Девять. Сонхва спотыкается о собственные ноги, на что незнакомец, подтвердив цоканьем языка раздражённо закатившиеся глаза, вминается всей поверхностью руки в чужую талию, перехватывая покрепче и практически приподнимая над землёй. На деле же лишь не позволяя рухнуть, вытягивая резко замаячившую решимость, мерцающую и манящую своим блеском надежды, вверх, подобно прислонённому к себе телу. — Восемь. Семь. Нечто будто бы заводится, – ни с чем иным клокочущий звук, похожий на урчание самих преисподней, не вяжется. — Шесть. Пять. И нечто это достигает чудовищных размеров. — Четыре. Три. Два. Коридор течёт кровью и расплавленным металлом, предсмертной агонией и предвосхищением одержания победы. Всё кругом заполоняется вихрем и воплем, — а, может, Сонхва уже сходит с ума, удерживаемый удивительной выносливостью и решимостью парня подле. На выходе-входе, прямо перед дверью, откуда они явились получасом ранее, мышцы будто сводятся и слабнут, накреняя корпус и выпуская из импровизированного объятия, но Сонхва, неосознанно протолкнув крепкое тело впереди себя, влетает следом и со всего размаху захлопывает дверь мощным ударом ноги, впивая разошедшуюся трещинами, разорванную почти напополам подошву в поверхность, не имея сил отпустить даже после того, как всё закончилось. Мир кружится и танцует сюрреализмом, и всё и вся окончательно оглушает взревевшим взрывом.<...>
Почти в самом центре округа стоит здание, огромное, обросшее плющом, но ухоженное по-своему, по-особенному. Если взглянуть на него издалека, да даже с, банально, вертолёта, покажется, что оно совсем сгнило и пропало после наступившего конца человечества. Многоэтажки, полуразрушенные бомбёжками и войнами, нашедшими своё окончание считанными годами назад, окружают его со всех сторон и жмут угловатостью, но бизнес-отель, носящий гордое «F&N» на аляпистой вывеске сжигает дотла всю темень вокруг. Не позволяет ни подойти, ни прорваться, стои́т огромным гигантом, единственным выжившим на некогда оживлённой улице, широкий и величественный. Даже если его безвкусицу не признают, даже если ругаются на перебивающеся в работе фонарики, еле держащиеся на раме таблички названия, его всё равно боятся и почитают. Причиной тому не служит огромная площадь или то, насколько отель раскинут по площади. Толпы людей, снующих туда-сюда, тщательно выметенный асфальт и флаги по обе стороны от входа, – в самом деле, мог ли Сонхва их не установить? – также не имеют никакого веса; разве что, лишь подпитывают космических размеров эго, стоит подойти к панораме окон и выглянуть наружу. Сюда не посмеет сунуться никто из тех, кому дорогá жизнь; а кому не дорогá, и удержать её в своих чрезмерно самоуверенных руках не сможет. — Что за урод! — В сердцах восклицает мужчина, влетая внутрь и ударяя кулаками о стол. Пак Сонхва – вот причина, вселяющая ужас при одной мысли о налёте. Информатор лишь незаинтересованно листает что-то в телефоне и с непомерной ленью поднимает глаза, полуприкрытые узким овалом очков. — Ничего не хочешь сказать? — Кривится Сонхва, отрываясь и принимаясь растирать ладони. — Что, к примеру? Потому он весьма удивляется, когда Юнхо материализуется в кабинете весь растрёпанный, дёргающий бешеными глазами. — Явился, — лишь произносит он, задыхаясь и чуть оседая вдоль двери на подкосившихся коленях. Сонхва напрягается и бросает взгляд на улицу, хмурясь в попытках высмотреть, что же там происходит. И ещё один. И ещё. Толпы снуют туда-сюда, флаги неспешно колышутся на слабом ветру, а Минги сидит на размахнувшемся в стороны подоконнике этажом ниже и непринуждённо болтает ногами. — Кто? — Удивившись, переспрашивает и невольно жмётся лбом к стеклу, поближе, так, что дыхание теперь оседает плотным и туманным слоем влаги на самой поверхности. Толпы снуют туда-сюда. Флаги неспешно колышутся на слабом ветру. Минги сидит на размахнувшемся в стороны подоконнике этажом ниже; и вдруг замирает, весь подсобираясь, прежде чем легко соскользнуть вниз и толкнуться о межэтажный карниз. — Ким, — крякает Юнхо, привычно преисполнившийся неприязнью. В его глазах поселяется не то, что сумасшедший, – животный огонь, когда имя жжётся на языке и выплёвывается, как кипяток, — Ким Хонджун здесь.