Сколько месяцев в году

      Юнхо бегает глазами то туда, то сюда, весь съёживается и, наконец, напряжённо выдохнув, возвращает глаза к дороге. У него дорогая, плотная одежда, кобура на груди, укрытая пиджаком, но Сонхва знает, – она там есть, Юнхо всегда носит при себе свой излюбленный металл, – узкие брюки и кожа, обхватившая нервные пальцы, которая скрипит, стоит ему выругаться и выкрутить руль. — Урод! — В сердцах кричит он какой-то несчастной машине, завилявшей вбок и слетевшей на обочину, — видно в зеркала заднего вида, если, конечно, успеть рассмотреть на ста двадцати милях. — Смотри, куда едешь, дерьма кусок. — Ну, ну, не ругайся, — раздражённо вздыхает Сонхва и откидывается на спинку кресла, прикрывая глаза.       Под ними – сплошные звезды да космос, распростёршиеся по всей ширине век. Усталость берёт своё незамедлительно, стоит чуть-чуть отвести подбородок и опереться самым краешком челюстной кости о поддёрнутое плечо. На неровностях и кочках спокойно, броски вверх и неаккуратные рывки в стороны уже прижившиеся, привычные и почти что убаюкивающие; Сонхва искренне любит скорость. Когда сквозь приоткрытое окно сочится ледяной ветер, а волосы на лбу щекочутся и колышутся, весь этот свист смешивается в лучшую колыбельную в целом мире, опасность застывает пронзительным звоном в ушах, и он отдаётся в руки Юнхо целиком и полностью.       Разумеется, Юнхо, имей он дурные намерения, с лёгкостью мог бы уничтожить, – в таком случае Сонхва лишь кротко улыбнётся и кивнёт, принимая это безоговорочно и преспокойно.       Юнхо сам по себе – фуллерит, грязно-чугунный, блестящий сильно-сильно, броский, но оттого не перестающий быть смущённым алмазом. Он твёрд, твёрд даже слишком; если о него оцарапаться, можно лишиться всего себя, целиком и полностью, искрошившись и рухнув пеплом. Но даже самые прочные всегда способны пресмыкаться, если видят тех, кто способен из грязной тверди трансмутировать прозрачное сверкание.       Потому он молчаливо и бессознательно почёсывает ссадину на скуле и морщится, когда под ногтем обламывается застывшая корка. — Эй, — хмуро бросает, пихнув Сонхва в бок, – подъём. — Что? — Зевнув, Сонхва раскрывает глаза и даже не смотрит на него, жадно облизывая глазами стремительно исчезающие картинки в стекле.       Мимо вопит клаксон, по мере удаления понижающийся и тускнущий вдали. — Да пошёл ты! — Юнхо снова кричит, прижимаясь грудью к рулю и вглядываясь в дорогу. — Птица моя, — Сонхва улыбается, улыбка ломкая и неестественно искривлённая усталостью, но всё такая же привычная; самая обыкновенная из тех, которые Чон от него получает. — Прекращай. Ты знаешь, как я не люблю, когда тянут. — Это что за чёрт? — Не церемонясь, шипит тот и многозначительным взглядом смеряет поражённого Минги в зеркало. — Вам никак не хватает?       Сонхва вздыхает, расслабленно сцепляя руки в замок и также осматривая спонтанно подобранного. — А что, у нас так уж много рук, что ты так распыляешься? — Цедит он, неотрывно глядя на Минги.       У Минги глаза огромные и блестящие в утреннем свету. Он их круглит, задирает брови, размыкает губы и почти не дышит, страшась спугнуть что-то, одному ему известное. В ресницах путается грязь, опадающая с волос, – как давно он принимал душ? Принимал ли за эти нескончаемые, казалось, годы? Наверняка принимал; придумали андроидов, сказочные летающие машины, лекарства и новые технологии, но уж точно не загадочное, сокрытое ото всех вещество, способное сбить подобный запах, – он трепещет самыми концами, чёрно-непроглядными, и зябко ведёт грудью, медленно втягивая воздух.       Когда их глаза вперяются друг в друга, Сонхва практически осязает, какая неприкрытая жадность вперемешку с вдохновлённостью плещется на самом дне преданности. — А что, у нас так уж мало ртов, что их можно беспрепятственно прокормить? — Передразнивает Юнхо и кривится. — Скажите, зачем он вам?       Сонхва смотрит-смотрит-смотрит, и вдруг ощущает весь этот объём абсолютного желания присвоить, сожрать на самых началах.       Душа трепещет лишь от одних чужих глаз. Они кажутся недобрыми, тяжёлыми, похожими на какую-то далёкую и недостижимую планету, ещё неизведанную и неузнанную. На эту планету хочется ступить первым, водрузить размашистый флаг, такой, который будет теряться в космическом ветре да пыли, который перепачкается своим скошенным рисунком молочной краски. Его края разорвутся и растреплются, гонимые вихрем, взмоют в воздух и пиками воткнутся в непроглядную чернь, соседствуя со звёздами. Быть может, эта планета по природе своей опасна. Кто знает, вдруг любой шаг, коснувшийся её, возгорался мгновенно, потому и является она столь неизвестной человечеству? Не исключено, что и на кветтаметр к ней не подступишься; она изничтожит и сожрёт первой. И даже так, – интерес неспособен не взыграть, не тогда, когда Минги прячет ото всех свою таинственность за, вероятно, напускной благостностью. — Отчего же нет? — Во всё той же высокопарной манере, издёвкой на издёвку, отвечает Сонхва, усмехаясь. — Одному Господу богу известно, к чему это нас приведёт. — Всё так же развлекаетесь?       Юнхо дрожит, и сложно сказать, что в нём вызвало эту встряску. На неё можно лишь пожать плечами и вновь прижаться лопатками к креслу, чтобы отойти к желанной дрёме. — Разумеется.

<...>

      Как оказывается, – как, разумеется, ожидаемо, оказывается, – губы Минги горячее всего белого цвета вместе взятого. Он преклоняет колени, глядит исподлобья, стирая кожу в кровь о неровный асфальт, перебитый бесконечными боями; пальцы облачаются в перчатку, и Юнхо натягивает её с таким омерзением, с каким не смог бы даже смотреть на самые настоящие помои. Пак поднимает брови и позволяет своему высокомерию, осознанию собственной власти истечь из остроты взгляда, которым он смеряет мгновенно уменьшившуюся в размерах фигурку перед собой.       Минги на коленях выглядит просто смехотворно перед ним, беззащитный и внезапно верный, отчего Сонхва не сдерживает ядовитый смешок. Юнхо смотрит то на одного, то на другого, морщится и кривит лицо, и, покончив, отрывается от протянутой ладони так резко, будто малейшее касание способно прожечь до кости. — Приступай, — велит Сонхва, почти что снисходительно улыбаясь.       И тот, несомненно, приступает: даже с долей какого-то исступления хватается за руку, вжимается губами и сводит брови, подобрав плечи поближе. И Сонхва ликует, разглядывая, с какой силой бьёт мелкая дрожь крепкое и обычно стойкое тело, теперь так жалко сложившееся перед ним.       Его совершенно не пугают собственные желания, насквозь пропахшие похотью и вожделением. Они поглощают и разрушают всё живое. В сердце крушатся корабли, охваченные чернеющими в луне волнами, их блики выстреливают вверх, к беззащитной голове; но он знает, насколько эта голова на самом деле защищена и оберегаема. Юнхо стоит поодаль, сложив руки за спиной, и само его пребывание рядом источает такие невообразимые волны неприязни, что становится жутко. Весь он осыпается своими нефтяными крошками сбоящего внутреннего стержня, напрягаясь. И настолько это чудесно лицезреть, – то, как Минги целует руку, неотрывный, как Юнхо изнемогает в раздражении, как вокруг шумит шуршащий воздух, сгущая в самом своём эпицентре полдень, – что становится жутко оттого, какая знаменательность кроется в этом крошечном кабинете жизни.