***
Теодора мастер заметил издалека благодаря синему пятну своего бывшего шарфа: профессор выглядел слегка встрёпанным и даже более взвинченным, чем обычно, крутил головой по сторонам и то и дело привставал на носки, пытаясь найти мастера взглядом. Мастер подошёл к нему, прячась за спинами людей, и, оказавшись в полушаге сзади, тихо сказал: — Добрый вечер, Теодор. Профессор немного вздрогнул, но развернулся к нему и радостно просиял, сжимая его предплечье: — Ah, Meister! Добр’ый веч’ер! Я боялся, ч’то пр’иехал сл’ишком поздн’о… Мастер слегка нахмурился. — Что-то случилось? Теодор закусил губу и отвёл глаза: — Н-н’ет, это н’ич’его! Вс’ё в пор’ядке. Я н’е хоч’у пор’тить вам настр’оен’ие пер’ед… — Глупости, — твёрдо оборвал его мастер. — Вы никак не можете испортить мне настроение, ведь этот вечер мне предстоит провести с вами. Взглянув на мастера, профессор смущённо улыбнулся: — Кажется, вы настр’оены р’ешительн’о… — Очень решительно, — подтвердил мастер. — Давайте, признавайтесь. — Пон’имает’е, моя сос’едка сн’изу… Она… — Теодор замялся, — Оч’ень необычн’ый ч’еловек. Мастер еле удержался от того, чтобы закатить глаза. — Я ей поч’ему-то совс’ем н’е нр’авл’юсь. Стар’аюсь тихо, но у м’еня диван р’аскл’адывается оч’ень шумн’о, и я, наверн’ое, хожу тоже шумн’о, ещ’ё и комн’аты зан’ял цел’ых тр’и, и она постоянно р’угается, ч’то я… — Воланд зажмурился и, покраснев, выдавил с жутким акцентом: — Р’азв’ожу б’ор’дель. Мастер прикусил щёку, но на его лице всё равно появилась улыбка: — Не повезло вам с соседкой… Но вы не виноваты. Просто такие люди встречаются, и встречаются, увы, довольно часто. Воланд посмотрел на мастера с какой-то невысказанной тревогой. — Что-то ещё? Нет, не говорите, что это ничего. Это заставляет вас волноваться, значит, это важно. Вцепившись в предплечье мастера, Теодор зачастил: — Она, эта Ан-нуш-ка, масл’о купил’а, ар’оматич’еское, дл’я массажа. И н’е только купил’а, но и разл’ила. А у м’еня аллер’гия… Пр’ишл’ось возвр’ащаться, пить табл’етку, ещ’ё и вод’итель не дождал’ся, уехал, я в’ызвал н’овую маш’ину, и тут у м’еня выкл’ючил’ся тел’ефон. В машин’е вр’емя было непр’авильн’ое. Я даже н’аписать вам н’е мог… И вот, в итоге вс’е пл’аны пол’етели, natürlich, к чер’тям. Пр’остите… Мастер успокаивающе сжал его плечо: — Теодор, всё хорошо. Даже если бы вы опоздали, в этом не было бы совершенно ничего страшного. — Н’о опер’а… — Мы с Маргошей как-то пришли на концерт в Капелле, который открывал сольным номером очень хороший пианист, а после него оркестр должен был играть рахманиновский «Остров мёртвых». Гелла не могла прийти, но обмолвилась Маргарите, что очень хотела бы взять у этого пианиста автограф, поэтому мы, зная, что он может уйти сразу после своего номера, сбежали из зала. Автограф он нам так и не дал — был, по всей видимости, разочарован собственным выступлением и никого не хотел видеть, поэтому ушёл через служебный вход. Весь «Остров мёртвых» мы с Маргошей слушали из фойе. Как думаете, мы об этом жалели? Воланд смотрел на мастера с немым вопросом. — Ни секунды, — искренне улыбнулся мастер, — Ни единой секунды. Верьте мне. Только после этих слов Теодор окончательно расслабился: из его плеч и глаз ушли напряжение и тревога. Он рассмеялся с привычной лёгкостью: — Спас’ибо, мой мастер! — Всегда рад вам помочь, — кивнул он, — С соседкой вашей я при случае пообщаюсь по душам… А теперь пойдёмте внутрь. Одно дело — пропустить первый акт оперы в результате череды досадных недоразумений, которые могут приключиться с каждым человеком, и совсем другое — из-за одного вашего друга, до крайности ненадёжного и болтливого. — О, я пр’ошу вас, mein Liebling, н’е оскор’бляйте моего др’уга, — улыбнулся профессор, — Он пр’екр’асный ч’еловек. Мастер слегка смутился, но ответил: — Он был бы польщён, услышав это от вас. Воланд заулыбался, как будто мастер сказал ему что-то до крайности приятное, и перехватил трость: — «Die Zauberflöte» wartet aud uns! Мастер улыбнулся энтузиазму профессора и последовал за ним, зачем-то стараясь идти так, чтобы попадать в ритмичный стук трости.***
— Зн’ач’ит, мы спешил’и зр’я, — задумчиво сказал Воланд, подёргав ручку двери, ведущей в ложу, где были их с мастером места. — Хотите пока прогуляться по театру? Всё самое интересное, к сожалению, на втором этаже… — Подъём на н’есколько пр’олётов мн’е н’е стр’ашен, — профессор кривовато усмехнулся и взглянул на мастера с какой-то лёгкой дьяволинкой, искрящейся особенно ярко в его зелёном глазе, — Давайте осмотр’им местн’ые интер’ьеры… и местн’ое нар’одонаселен’ие. — Будьте осторожны с тем, чего вы желаете. Увиденное может вам не понравиться. Теодор рассмеялся неожиданно глубоко: — Даже есл’и и н’е понр’авится, это м’еня р’азвл’еч’ёт. Мастер сглотнул и облизнул губы: — Как скажете. По лестнице Воланд поднялся без особенных затруднений, лишь немного опираясь на руку мастера. Люди, видя трость, тактично отступали и старались не смотреть в их сторону. — Жаль, ч’то мой тел’ефон оказался так же вн’езапн’о смер’тен, как и ч’еловек, — с ноткой грусти улыбнулся профессор, — Мн’е бы хотел’ось сдел’ать н’есколько кадр’ов. — Вы можете использовать мой, — предложил мастер. — У него, конечно, не такая хорошая камера… Теодор улыбнулся безо всякой сдержанности: — Вы мн’е это пр’авда позвол’ите? — Вам я бы позволил и большее. Мастер достал телефон из внутреннего кармана пиджака и, протерев камеру, отдал его слегка порозовевшему ушами профессору. — Бл’агодар’ю! Оживившийся Воланд, часто перестукивая тростью, перемещался из одного места в другое быстрее, чем мастер успевал за ним последовать. Нагнать его удалось только у небольшой выставки, посвящённой рубинштейновскому «Демону». — Знаете, а ведь в вас есть что-то от Демона, — уронил мастер, поравнявшись с Теодором. Профессор слегка повернулся к нему, и на тонких губах заиграла ироническая полуулыбка. — Н’еужел’и? И ч’то же? — Если вы разрешите, я могу рассказать, как я вас вижу. Но, как и с местным народонаселением, вам может не понравиться. — Вы только подогр’ел’и мой интер’ес. — Что ж… — мастер тихо вздохнул и легко коснулся уложенных волос. — Во-первых, ваша тяга к странствиям. Демон Лермонтова, конечно, не наслаждался тем, что видел в полёте, но вам наслаждение жизнью простительно: вы не бессмертны. Во-вторых, взор… неотразимый, как кинжал… — Неотр’азимый? — По крайней мере для меня, — мастер непринуждённо скрестил руки на груди, рассматривая фотографию Ивана Мельникова. — В-третьих… Ваши рассуждения о людях. Мне кажется, в другом времени, или в другой вселенной — что вам больше нравится — вы могли бы стать великолепным Сатаной. Быть может, несколько нетипичным, но от этого не менее великолепным. Теодор приподнял одну бровь и один острый уголок рта. Случайно ли, намеренно ли — понять было невозможно, но от этого черты его лица заострились и стали совершенно мефистофельскими. — И в-четвёртых… Но не в последних, — вкрадчиво сказал мастер, слегка понизив голос и наклонившись ближе к Воланду, — Невольно я с отрадой тайной, страдалец, слушаю тебя… Мефистофельская маска мигом слетела с лица профессора, и он вспыхнул, слегка приоткрыв губы. — Мастер… — Мастер! — радостно проорали со спины. Мастер раздражённо дёрнулся и обернулся. При виде обратившегося к нему человека его губы скривились в мучительном подобии улыбки. — И вправду вы! Я-то уж было решил, что мои старые глаза подводят меня… Хо-хо! Мой дорогой мальчик, неужели вы наконец-то выбрались из своей раковины? — Михаил Александрович, — всё с той же мучительно натянутой и неестественной улыбкой процедил мастер. — Добрый вечер. Воланд растерянно развернулся к мастеру. Мастер смотрел на неуклонно приближающегося к ним Михаила Александровича Берлиоза так, словно больше всего на свете ему бы сейчас хотелось, чтобы этого во всех отношениях прекрасного человека совершенно случайно и внезапно переехал трамвай. — О! — радостно воскликнул Берлиоз, заметив Воланда. — И вы здесь, наш дорогой иностранный специалист! Теодор улыбнулся вежливо и сдержанно, начиная чувствовать какой-то подвох: — Добр’ый веч’ер, Михаил Ал’ександр’ович. — Надо же, я и не знал, что вы так прекрасно поладили! — Михаил Александрович подошёл ближе и фамильярно положил руку на плечо мастера. — Вы знаете, я был научным руководителем этого выдающегося молодого человека, и, должен сказать, он на редкость необщителен! Можете себе представить, целыми днями ждать ответа на сообщение для него было предпочтительнее, чем просто взять и позвонить! — Пр’и вс’ём уважен’ии, — без особенного уважения сказал профессор, — Каждый ч’ел’овек ун’икал’ен. Н’е стоит — как это будет по-русски? — unter einen Kamm scheren. — Так и будет, — улыбнулся мастер. — Danke, — резковато отозвался Воланд, видимо, всё ещё оскорблённый косностью взглядов Берлиоза. — А ведь я вас почти не вижу, подумать только! — обратился к нему ничуть не смущённый Михаил Александрович. — Вот уже третий месяц вместе работаем, и тем не менее, тем не менее… Теодор развёл руками: — Вы же пон’имаете — обстоятельства н’е позвол’яют… — И тем не менее, — с упором повторил Берлиоз, поглаживая слегка выпирающий живот, — Эта встреча случилась, и мы, люди современности, избавленные от бреда фатализма, должны воспринимать её отнюдь не как фатум, но как возможность внести изменения в сложившийся порядок дел! Как это говорится, опасно через меру пристраститься к давно налаженному обиходу… — Мне душевно ближе перевод Апта, — с лёгкой капризностью вставил мастер. — Позв’ол’ю себе пр’изнаться, ч’то я нашёл этот пер’евод бол’ее точ’ным и бол’ее бл’изким даже по р’итму к духу ор’игинала, — горячо поддержал его Воланд. — Особенно посл’еднюю стр’оку. Её мел’одика в полн’ой мер’е удал’ась только Апту. «Wohlan denn, Herz, nimm Abschied und gesunde» он пер’еводит как «Пр’остись же, сер’дце, и окр’епн’и сн’ова», тогда как Авер’ин’цев напр’очь пр’ен’ебр’егает сл’овом «сер’дце» и вм’есто этого пишет: «Так в путь, и вс’ё отдай за обн’овленье». Согл’аситесь, ни в какое ср’авн’ение н’е ид’ёт с т’ем, ч’то сд’елал Апт… Мастер понял, что по всему его телу то ли от любимых строк, то ли от голоса Теодора бегают мурашки. — Ну сразу видно — вы натуральный философ! — радостно воскликнул Берлиоз, которого мастеру сразу же захотелось если не убить, то хотя бы придушить. — Кон’еч’н’о, — без улыбки ответил Воланд, передав телефон мастеру и оперевшись обеими руками на трость. — У м’еня доктор’ская степень в этой обл’асти. — Да, да, ваши заслуги неоспоримы! — нетерпеливо закивал Берлиоз. — И меня до крайности радует налаженный между вами контакт и ваше друг на друга благотворное влияние. Но наука требует от нас использовать все возможности, которые встречаются нам на нашем жизненном пути… Вы приехали в наш прекрасный университет не просто так, а для чего-то. Так вот, возвращаясь к теме… Мастер на время совсем перестал слушать Берлиоза, решив посвятить своё внимание рассматриванию лица Теодора, которого сложившаяся сцена, похоже, как он и говорил, развлекала. — Надо социализироваться! — вдруг грозно рявкнул Михаил Александрович, заставив вздрогнуть не только мастера и Воланда, но и стоящих поблизости людей. Люди возмущённо зашептались и плотнее сбились в кучки. Профессор холодно вздёрнул бровь: — Пр’ошу прощ’ения, р’азв’е сейч’ас мы н’е социализир’уемся? — Однако необходимо общаться с коллективом, — выкрутился Михаил Александрович. — Пом’ил’уйте, мн’е и так будет т’яжел’о покидать вас. — От новогоднего корпоратива вам всё равно не отделаться, — с широкой улыбкой парировал Берлиоз. Наконец был дан спасительный звонок. Люди засуетились и стали передвигаться с гораздо более чёткой направленностью. — Простите, — без лишней спешки кивнул мастер, — Нам пора. Наша ложа на первом этаже. — Пр’иятн’ого веч’ер’а, — Воланд взял мастера под руку, — Пр’остите, mein Freund, я сл’ишком долго стоял… — Был рад беседе, — на прощание сказал мастер и, стоило только Михаилу Александровичу скрыться в толпе, злобно прошипел: — Век бы вас не видать! Теодор беззвучно рассмеялся, навалившись на его руку: — Как ор’ган’ич’но вы дер’жите с’ебя в высшем общ’еств’е… Настоящ’ий ар’истокр’ат. Мастер не улыбнулся, и тогда профессор очень спокойно и аккуратно спросил: — Он встр’евожил вас, mein lieber Meister? — Я его ненавижу, — с режущей честностью выпалил мастер, до боли сжимая зубы, — Восхищался тем, какие прекрасные у меня статьи и как замечательно я пишу дипломную, а как Латунский, метивший в то время на замректора, раскритиковал и статьи, и диплом, и стихи даже, так сразу хвостом завилял!.. Мастер оборвал себя и постарался успокоить дыхание. Профессор сжимал его руку и молчал, пока они садились на свои места в пятой ложе. — Скажите честно, вы выбрали это место из-за «Призрака Оперы»? — спросил мастер. — Это, конеч’но, н’е Гранд-Опера, и вс’ё же… — улыбнулся Воланд, — Над’еюсь, вы пр’остите мн’е этот н’ебольшой капр’из? — Почему нет? — мастер пожал плечами. — Мне нравится. — Мы можем уйти, есл’и захот’ит’е, — вдруг сказал профессор, — Выпить кофе, ил’и пр’осто выпить, ил’и бесцельн’о гул’ять до утр’а. И я н’е пожал’ею об этом, так же как когда-то н’е пожал’ели вы. В мир’е есть вещ’и мн’ого важн’ее Моцар’та. Вместо ответа мастер сжал его руку в своей и не выпустил ни тогда, когда грянули первые звуки увертюры, ни тогда, когда подняли занавес, ни тогда, когда на сцене развернулось странное действо, в котором мастер, как ни старался, никогда не мог найти ни добра, ни зла, ни смысла. Может быть, именно в этом была суть, подумал мастер, сжимая руку Теодора в своей, в том, чтобы ничего не было понятно, в том, чтобы один сочувствовал Царице Ночи и смеялся над Зарастро, а другой смеялся над Царицей Ночи и видел в Зарастро мудрого и доброго волшебника. А может быть, это всё было неважно, а суть была в том, чтобы держать руку Теодора в своей и чувствовать, как с каждой минутой она отогревается всё больше и больше. Может быть, Моцарт писал именно об этом, подумал мастер. Или даже не писал, просто думал о чьей-то теплеющей руке, и мысли выскакивали из его головы на линованную бумагу, а он смеялся и пришпиливал их к нотным станам острым кончиком пера. В антракте Воланд взял им обоим шампанского и что-то для лёгкого перекуса. После шампанского Моцарт пошёл совсем хорошо. Они, должно быть, раздражали людей в ложе тихими перешёптываниями и смешками, но Моцарт ведь этого и хотел — чтобы люди смеялись. Смеялся мастер, конечно, не из-за Моцарта и не из-за шампанского, а из-за того, что рядом сидел Теодор и улыбался, совершая рваные движения руками, как бы дирижируя оркестром со своего места. — Вы бы прекрасно смотрелись на этой сцене… — прошептал мастер, — На высоком постаменте, в окружении развлекающейся свиты, надменно взирающий на всё местное народонаселение… Как настоящий Демон. Как Сатана… — Да, возможн’о, мн’е бы пошл’а сцен’а, — совсем не по-мефистофельски, скорее по-мальчишески задорно улыбнулся Воланд, — Одн’ако в одн’ом вы ужасн’о н’епр’авы. — М-м-м? — На вас, mein Meister, я вс’егда буду см’отреть с улыбкой. Мастер не мог сказать, кто из них протянул руку первым, но они столкнулись на полпути и, тихо рассмеявшись, переплели пальцы. Сердце мастера сжалось в груди, и ему пришлось зажмуриться, чтобы пережить неожиданный прилив оглушительного, сбивающего с ног счастья. До конца оперы мастер и Воланд без какой-либо внятной на то причины держались за руки, а после её окончания им удалось благополучно избежать повторной встречи с Берлиозом. Мастер был почти готов уверовать в счастливую фортуну. — Увидимся завтр’а, — сказал Теодор, кутаясь в шарф, в свете фонарей казавшийся особенно синим, как падающая на снег вечерняя тень, — Спас’ибо вам за веч’ер и за то, ч’то откр’ывает’есь мн’е вс’ё больше. Есть одн’а тема, котор’ую я хотел бы с вами обсуд’ить, но уже точн’о н’е сегодн’я. Скажит’е, когда будет’е готовы м’еня высл’ушать. — Может, завтра и обсудим? — просто предложил мастер. — Как раз будет повод заехать к вам в гости… Если вы не против. — Н’е пр’отив, — рассмеялся профессор, — Буду р’ад показать вам мою квар’тир’ку. Моя соседка увер’яет, ч’то из-за м’еня она стал’а н’ехор’ошей… — Нехорошей она стала разве только из-за того, что ваша замечательная соседка… Как её, Аннушка?.. Льёт масло и ежедневно портит вам настроение. Мне это не нравится. Я разберусь. — Н’е стоит… — Стоит, — мастер помрачнел, — Из-за неё вам было плохо. Вы не переживайте, я человек не злопамятный. Отомщу, забуду… И ещё раз отомщу. Теодор смутился: — Я н’икому об этом н’икогда н’е говор’ил, н’о ин’огда мн’е н’евероятн’о сильн’о хотел’ось, ч’тобы кто-то сказал мн’е, ч’то со вс’ем р’азбер’ётся… — Значит, теперь у вас есть этот кто-то. Хотите обняться? Мастер слегка раскрыл руки в приглашающем жесте, и Воланд прижался к нему, уткнувшись в шею холодным носом и чуть не уронив трость. Всю дорогу до дома мастер слушал что-то из раннего Шуберта и глупо улыбался.