On the right place

       Доселе ни разу не произнесённая вслух правда — «я хочу, чтобы ты осталась, я хочу тебя» — нарушила трель морской пустыни не сразу, но за ней незамедлительно последовала ожидаемая тишина. «Феролинд» слабо качнулся на буграх болкатых волн, и в образовавшемся неловком молчании Каз неотрывно наблюдал за тем, как серебро лунного света искрилось на поверхности маслянистого мула.        Вдруг ручонка, которую он держал, которую он осторожно прижимал к заскорузлому борту шхуны, словно вопреки всему случившемуся между ними обнажал этим жестом, что его слова и намерения вполне серьёзны, зашевелилась. За перчатками Каз не чувствовал ни теплоты её, ни холода, но в полной мере ощутил то, как Инеж накрыла его ладонь своей, как аккуратно сместила его руку с борта, притянув к себе и мягко, почти нежно, сжав. Ему впервые стало дурно от прикосновения через броню, которую он годами не смел снимать: соблазн сорвать её и прочувствовать всё через кожу слишком велик, но при этом последствия его необдуманного поступка могли оказаться не менее плачевными.        — Ты хочешь меня… — протянула она, катая эти слова на языке как нечто чужеродное, и её тростниковые пальцы погладили тыльную сторону его ладони. — А как ты можешь быть со мной, Каз?        Он дёрнулся, как если бы получил пощёчину, хоть вопрос Инеж этой пощёчиной и служил.        Нерешительно подняв глаза, Каз узрел, как от её былой невозмутимости не осталось и следа, как вспыхнул на некогда преспокойном лице гнев, точно он посмел оскорбить её своей просьбой. Внутри всё заледенело: ему приходилось видеть Инеж злой, приходилось слышать от неё нелестные высказывания о себе, — но не столь ужасающие, чтобы он, без ударов трости сеча наотмашь, прогонял её с криками и проклятиями — однако только сейчас Каз воспринимал всерьёз это неистовство.        — Как ты можешь быть со мной? — вновь вопросила она, и вопрос звучал так, будто ответ ей и не требовался. — Полностью одетый, в перчатках, отвернувший голову так, чтобы наши губы никогда не соприкоснулись.        Он отдёрнул руку резко, не церемонясь, и отвернулся от неё вселенски обиженным мальчишкой. Инеж имела право на такой ответ, имела право на злость, но его порочную гордость сокрушал сам факт того, что из всех людей именно она так говорила с ним, именно она ставила его на место. Каждое слово служило ударом, потому что являлось неопровержимой истиной: он никогда не сможет быть с ней, облачённый в свои кожаные доспехи, как никогда не сможет к ней прикоснуться, не утопив себя в горланящих водах страхов.        Это правда, но в то же время эта правда слишком жестока, чтобы так простодушно и беспечно о ней рассуждать.        По палубе «Феролинда» прошмыгнул студёный ветер, разгоняющий запах солёной воды и водорослей, а мелкие грифельные волны лизнули по деревянным плоскостям корабля. В остальном ночь выдавалась тихой, практически бесшумной, как подкрадывающаяся в темени зарослей дикая кошка, и в такой глуши Истиноморя Каз, точно и сам был нахватавшимся парема сердцебитом, мог расслышать даже её дыхание.        Пока Инеж не нарушила это безмолвие:        — Я буду с тобой, если ты снимешь броню, Каз Бреккер. Или не буду совсем.        Не то забывшись, не то будучи не в силах воспротивиться своим эмоциям, она ставила его перед выбором. Глупо было с его стороны полагать, что после всего пренебрежения с его стороны Инеж так просто согласится остаться в этом грязном городишке ради него, когда где-то там её ждали родители и другие члены семьи.        «Она бы не стала ставить условия, будь ты ей безразличен» — увещевал внутренний голос, заставляя поверить, хвататься за эту веру когтями и клыками.        Каз должен согласиться, если не хотел потерять её. Ему стоило пообещать, что он хотя бы попытается, если уж не скинет броню полностью, возможно, доверить собственных скелетов в шкафу, но в это мгновение вся стальная уверенность меркла, как свет угасающих звёзд, отпечатывающийся на морском зеркале. Минутой ранее он был Грязными Руками, авторитетом банды и, если повезёт, будущим боссом Бочки, но именно сейчас он представал перед морем Казом Ритвельдом — несчастным и только вкусившим месть беспризорным мальчишкой, сжавшим трясшиеся ладони в кулаки, словно боялся, что кто-то непременно прикоснётся к ним, сдёрнет с него перчатки и мгновенно превратит в самого уязвимого человека на всём свете.        Он не мог пообещать Инеж, что справится, что сделает это, даже если то будет ради неё.        И потому в этой немоте, даже не слыша её шагов, лишь доверяя взращенным в тяжёлых условиях шестым чувствам, Каз знал, что она только что оставила его одного.

Каз.

      …Белый кафель с серпантинами золотых прожилок в ванной Гельдреннера Каз помнил достаточно хорошо. Инеж, с вьющимися от горячего пара кончиками волос и кровоподтёками, подталкивающую его закрыть сюжетные дыры в истории — их истории — хоть наполовину, — ещё лучше. Как и себя, ослеплённого глупой верой в неизбежное и желанием, но минутой спустя отдёрнувшегося от неё, как от изуродованного чумой разложившегося трупа, и просящего, молящего не подходить к нему.        То, что она требовала, казалось невозможным, и всё равно, что через три недели после фальшивого аукциона с Кювеем Юл-Бо он держал её за руку, пуще прежнего измываясь над искалеченным рассудком и неумолчно-громко чеканившим сердцем. С другой стороны, Каз не предполагал, кем ему быть дальше: много лет назад, выкарабкавшись из моросящих вод на песчаную гавань остервеневшим мальчишкой, отдав тело брата на волю моря, он сделал из себя оружие. Превратился в орудие пыток — то, что поглотит человечество и оставит после себя гниющие от инфекций разрывные раны, пока обидчики не ответят ему за каждый метафоричный шрам, который он получил в Кеттердаме.        Теперь же, когда цель достигнута, он мог стать тем, кто будет достоин Инеж.        Первые несколько месяцев они потратили впустую. Инеж приплывала и уплывала, прикасалась к его руке с какой-то срывающейся на заботу осторожностью, бережно и мягко, практически невесомо, а Казу и этого достаточно, чтобы запертое в хрупкую ловушку тварьё в нём заметалось, как в стальной клетке, прося, моля отпустить. Касание кончиками пальцев уже становилось сродни мучению, и пусть он пытался выглядеть невозмутимым, Каз напоминал оголённый нерв.        Однажды он принял решение дать им хоть день побыть как простая пара, — и пусть «пара» определение само по себе совершенно не уместное для них — нетронутая невзгодами расстояния и непереносимости прикосновений.        Каз привёл её к высокорослому холму, подальше от столичной суеты. На вершине рос, словно стараясь дотянуться до колоритных небес, раскинувший мохнатые ветви высокий вяз, а под ним — мулина зелёной травы, на которую листья отбрасывали сплетающиеся в диковинные узоры ажурные тени. Инеж оглянулась, вглядываясь в размытые расстоянием очертания вечернего Кеттердама, и Каз, вытаскивая из сумки недавно купленные вафли, услышал приглушенное её тихим голосом «тут красиво».        — Я убегаю сюда, когда в Бочке становится скучно, а ничьих лиц видеть не хочется. Надеюсь, ты сохранишь это в секрете, — как только она села на траву, прислонившись к вязу, Каз неторопливо протянул ей флягу, на что Инеж, замычав в несогласии, отвернулась. — Это чай.        Быть может, не будь он так выдрессирован самим хладнокровием, то усмехнулся бы тому, сколь бегло Инеж подумала, будто он предлагал ей спиртное, но Каз лишь молчаливо проследил за тем, как она приняла флягу из его рук. За тем, как она, точно по чистейшей случайности, прикоснулась к его обтянутым перчатками перстам, и он едва ли не выронил контейнер на траву, как если бы прикоснуться ему пришлось к голой коже.        — Спасибо, — искренне протянула Инеж, а он и не смог ответить, попросту не найдя подходящих слов.        Его взгляд задержался на линиях тонкой и будто высеченной гранью кинжала шеи, когда она медленно откинула голову назад и отпила из фляги.        Каз сглотнул от разросшихся глубоко внутри ощущений. Он вспомнил пульсацию её крохотной жилки, бившейся под челюстью, вспомнил место сплетения плеча и шеи, мягкость и теплоту влажной кожи под его губами. Как в насмешку, он вспомнил и то, как несуществующая вода заполнила ванную, полосуя по ногам и спине, и ему пришлось в ужасе отпрянуть от неё, прежде чем образ испещрённого чумными волдырями тела закует его разум навечно.        Настрой Каза благоволил большего, но это пресловутое «большее» и погубит его, если в таком состоянии он не сможет вовремя остановиться.        Он хотел вернуться в номер Гельдреннера, снова очутиться в дорогой ванной комнате и прикасаться к ней. Хотел снова пережить мгновение, когда убогое подобие секундного поцелуя позволило почувствовать жизнь, кипящую под тонким слоем бронзовой кожи, пусть и знал, что после такой оплошности ему будет в разы больнее, чем если кто-то переломает за один раз все его кости.        — Как тут без меня поживают? — поинтересовалась Инеж; этот вопрос она задавала, бесхитростно комкая уголок рта в зачатке улыбки, почти каждый раз, как возвращалась.        — Джеспер и Уайлен всё спрашивают, когда ты придёшь и не хочешь ли ты переночевать в особняке, а на днях я шёл мимо кабака неподалёку от одного из причалов и услышал, как несколько работорговцев, видимо, находясь под впечатлением от легенд о капитане, которого с недавних пор зовут Морским Призраком, обсуждали, что с тобой делать, — Каз покрутил в руке вафлю, прежде чем откусить её. — Твой корабль оснащён артиллерийскими пушками, но я сомневаюсь, что Ван Эк давно их обновлял, чтобы ты могла вступить с ними в бой против вражеского судна. Я куплю тебе новые.        И перед тем, как Инеж успела бы возразить, заверить его, что ему не стоило так тратиться на неё и она могла сама обзавестись оружием, он продолжил:        — Многие Отбросы скучают по тебе.        Она запнулась, а Каз надеялся, что ответом не послужит пытливое «а ты?»: он не сможет ответствовать отрицанием не столько потому, что оно ранит её, сколько из-за осознания, что это предстанет вопиющей ложью.        Инеж окатила безмолвие холма шумным выдохом:        — Я тоже по ним скучаю, — честно призналась она. — Иногда я даже думаю, что по жизни в Бочке, когда я пыталась поскорее уйти оттуда, тоже.        Каз слушал её внимательно, но под конец внимание его ощутимо расфокусировалось, а взор прошмыгнул к вальяжно улёгшейся на траву маленькой ладони. Он вспомнил, как месяцами ранее рискнул дотронуться до неё, как трепетно держал её загорелые пальцы, полагая, что в этот раз у него получится перебороть свою омерзительную природу, и это был едва ли не единичный случай, когда жизнь позволила ему надеяться на спасение.        Он вздохнул от бессилия.        Инеж просила его снять броню лишь раз, но он пытался выполнить её просьбу не единожды, почти каждый раз терпя поражение.        — Инеж, — глухо позвал её Каз, когда неподалёку зачирикала горлица. — Я… мы можем прикоснуться друг к другу?        От него не укрылось: она никогда не дотрагивалась до него, предварительно не спросив разрешение, не узнав заранее, готов ли он в очередной раз встретиться со своими кошмарами, почувствовать, как те натягивали петли ему на шею, чтобы утащить на мутное песчаное дно. Была ли это обыкновенная эмпатия, или же Инеж тем самым ожидала от него, что в случае исцеления он тоже не коснётся её, не убедившись, что побитое пребыванием в «Зверинце» сознание подготовлено к ощущению чьих-то рук на своём теле — Каз того не знал.        Слегка омрачённый взгляд породил в нём безликие сомнения, и он предположил, что выбрал далеко не самый подходящий момент.        — Ты уверен? — несмотря на плескавшуюся в её глазах неуверенность, в голосе Инеж просочилась вовсе не наигранная обеспокоенность.        Нет, он не был уверен, и вряд ли когда-нибудь будет.        Но Каз примется подолгу корить себя, если не попытается.        «Я не знаю» — чуть было не выпалил он, но снятые перчатки, чёртова броня, обнажившая самое уязвимое в нём, служили лучше любых слов.        Она накрыла его ладонь до невообразимого бережно, стараясь уловить по его реакции и мимике, позволят ли обстоятельства зайти немного дальше. Каз молчал, хотя нутро и колотило дрожью, а сознание вопило, верещало: «скажи ей, умоляй её больше не прикасаться к тебе!»        — Что ты чувствуешь? — задала Инеж извечный вопрос, не то анализируя его восприятие на телесный контакт, не то желая отвлечь от пучины страхов.        Что он чувствовал? Желание отпрянуть от неё, забиться к коре старого вяза и, бормоча неразборчиво, заявить со всей ответственностью, что не смог и никогда уже не сможет стряхнуть с себя тяжкий груз затхлых и устаревших принципов о неприкосновенности. Признаться себе, что несколько лет назад он воссоздал, как вторую личность, совершенно безразличную к происходящему за пределами его крохотного мирка тварь, но погодя — полюбил то, чему потворствовал, и слукавил перед самим собой, позволил твари этой его поглотить.        А потом Инеж притронулась к нему резче обычного, и Казу почудилось, что рёбра затрещали от ужаса, кислород не поступил к лёгким, а трава под ним — тело брата, которого он использовал как плот.        — Каз? Каз… о… ох, прости! — она ослабила хватку, касаясь его руки лишь кончиками пальцев. — Дыши, пожалуйста. Дыши.        Он прервал всё, когда терпеть не оставалось сил. Холодные воды гавани объявились вновь, залили собой благоухающую цветочным дурманом почву, в ушах загрохотал кашель заражённых, а ощущение разлагающейся плоти вдруг почудилось ему настолько отчётливым, что Каз не просто прервал всё, а отскочил от неё, прижался спиной к дереву. Не скрыть того: он стыдился своей немощности, того, что Инеж видела его таким незащищённым и слабым.        Не было ни единой живой души на всём свете, которая знала, что за хворь творила из него раболепного беса. Инеж оказалась исключением из правил, и всё внутри сворачивалось от осознания, что он позволил ходить по земле как минимум одному человеку, который владел этой ужасающей тайной и мог в любое время преобразить его в нечто трясущееся и давящее любые просьбы держаться от него подальше. Инеж могла как помочь ему исцелиться, так и уничтожить одним простым касанием, потому что он собственноручно вручил ей аллегорический кинжал, тот самый единственный, который мог его убить.        Каз доверял ей — это, пожалуй, единичная причина, по которой он не боялся, что она применит этот кинжал по назначению.        — Прости, — на выдохе проронила она, не смея ни протянуть к нему руку, даже рефлекторно, ни рассечь дистанцию между ними.        Инеж заговорила вновь только тогда, когда он успокоился и переборол внутренний переполох настолько, чтобы снова сесть рядом с ней:        — Я очень хочу исцелить тебя, Каз, и я сделаю всё, что в моих силах.        Он нахмурил тонкие линии бровей от услышанного. Это прозвучало чересчур инфантильно, но вместе с тем так искренне, совсем не на манер канальных крыс из Бочки, что ему хотелось поверить во всё, что Инеж скажет.        — Полагаю, — прокашлявшись, ответствовал Каз, пытаясь звучать менее претенциозно, чем он привык, — что за этим следует какое-то печальное «но»?        Уголком рта Инеж улыбнулась, и он незаметно замер, вспоминая, как после аукциона клялся себе, что сделает всё возможное, хоть скинется с высочайшей скалы, лишь бы заслужить её улыбку.        — Я — твой бывший паук, охотница на работорговцев и простая девушка, пытающаяся зажить новой жизнью после старых переживаний, которые и подтолкнули меня обзавестись кораблём и экипажем. Я не врач, и спасти тебя, просто прикасаясь к твоим рукам и при этом каждый раз боясь, что причиню вред, разбередив твою древнюю рану, я не могу. Нужен человек, который заглянет тебе в голову, пороется там, решит, что и как делать. Тот, которому ты расскажешь, что с тобой произошло, пусть это будет и не по твоей воле, а потому, что так надо для твоего лечения. Он поймёт тебя. Возможно, намного лучше, чем я.        — Ты хочешь, чтобы я обратился к специалисту, — в голосе его просочилась лёгкая толика строгости, коей он пытался прикрыть негодование от мысли, что придётся доверить эту правду кому-то ещё. — Ты ведь знаешь, что это не займёт мало времени? Мне не дадут специальные медикаменты, которые избавят меня от этого недуга за минуту. Быть может, мне придётся потратить месяцы.        — Чем раньше начнёшь, тем раньше и вылечишься.        — А как же ты?        — А я буду ждать твоего исцеления, Каз, — абсолютно просто изрекла она, будто иначе быть и не могло. — Дни, недели, месяцы — я готова ждать.        — А годы? — скептично вопросил он. — Если на то уйдут годы?        — Тогда я буду ждать годы, — вполне серьёзно отрезала Инеж, как если бы не желала, чтобы он усомнился в этом.        «Но я не хочу, чтобы ты ждала так долго» — едва ли не выпалил Каз, но вместо этого ответил ей дёрганым кивком.        На его лечение придётся потратить в разы больше времени, чем вещали с докторской помпезностью практические руководства борьбы с иррациональными страхами.        Каз и сам это знал. Вопрос заключался лишь в том, правда ли Инеж будет ждать его так долго? Не дойдёт ли за месяц-другой до того аспекта, что с ним она тратила время впустую и что надо бы наконец-то взглянуть на кого-то, кто мог и преспокойно дотронуться до неё, и сделать счастливой — то, чего не в состоянии сделать он? Он ведь даже не мог ручаться за то, что после череды бесконечных неудач Инеж не потеряет и без того фантомную надежду и захочет вернуться к нему. Не мог надеяться, что она не посчитает всё это абсолютной бессмыслицей и не решит положить тому конец, чтобы после плыть в Кеттердам только для того, чтобы сдавать пойманных работорговцев в Хеллгейт.        Но Инеж, как ни странно, возвращалась, будто одним своим присутствием рядом с ним хотела напомнить: «а я ведь обещала, я тебя не брошу».        Каз встречал её по-разному: на двадцать втором причале, получив перед этим от Инеж письмо с датой пребывания в Кеттердам; в тёмном углу людного проулка, когда она молчаливо следила за ним из мрака и наблюдала, насколько безопасной была тропа; в Клубе Воронов, где он чувствовал её присутствие на уровне неведомых человечеству инстинктов; в своей комнате, свернувшейся на подоконнике и кормящей стаю голодных воронов чем-то, что осталось из её провизии для морских путешествий.        Во всех случаях Каз приветствовал её одинаково, взявшись за крохотную ладонь скрытыми за перчатками руками и не представляя, что когда-нибудь, возможно, этих перчаток на нём не будет, как и не будет первородного ужаса от её прикосновений.