On the right place

       Через две недели они уже не ограничивались простыми прикосновениями к ладони. Её рука плавно сновала по запястью и предплечью Каза, а несколько дней назад Инеж вынудила его закатать рукав настолько, насколько то возможно, отвлекала повседневными разговорами, а сама же тем временем заботливо чертила контуры вытатуированного ворона, пытающегося испить из пустой чаши. Бывало, она прижимала к медиальному локтевому изгибу большой палец, ловила неистово чеканивший пульс, и поражалась: она не сердцебит, — да что там, даже не гриш! — дабы властвовать над биением чужого сердца или чьим-то дыханием, но Инеж достаточно просто прикоснуться к нему, чтобы всё нутро Каза заклокотало.        Как-то раз он, скрестив ноги под углом после их очередной терапии, и сам подметил это, сказав голосом таким, будто просил эту его слабость против него никогда не использовать:        — Сколько людей в Кеттердаме пытается найти у меня слабое место, хоть какое-то, кроме моей больной ноги, а они и не догадываются, что всё скрыто за перчатками, и эта обманчивая неуязвимость делает меня сильнейшим в Бочке. Представь себе, что ты — единственный человек, который знает, что ему достаточно просто дотронуться до меня, чтобы я оказался беззащитен.        И это правда: она могла заставить его вымаливать у неё пощаду, могла вызвать панический приступ, могла уничтожить. Этот факт едва ли не ставил её на пьедестал выше и не отсекал Каза и остальных обитателей Бочки в звании самых могущественных людей Кеттердама.        «Он доверяет мне» — тут же услужливо напомнило подсознание.        Действительно. Мог ли Каз относиться к ней с прежней недоверчивостью, если он раскрыл ей свою самую страшную тайну? Раз он автоматически превратил себя в мишень если уж не тем, что она могла — пусть и нечаянно — навредить ему этим знанием, а тем, что ей, возможно, придётся попасть в плен его врагов и случайно, намереваясь выпутаться из их алчной хватки, выдать им о его слабости под давлением мучительных пыток? Но Инеж гнала прочь эти мысли, гиблые и омерзительные, уверяя себя и всех на свете, что с ней Каз в безопасности, что даже если она во второй раз окажется на пыточном столе в доме Яна Ван Эка, грозящего измельчить её ноги в кроваво-костяную кашицу, то мужественно стерпит любую агонию, но никогда не поведает то, что подвергнет опасности жизнь Каза.        Во время экспозиционной терапии они постепенно переходили к когнитивно-поведенческой: Инеж спрашивала о самочувствии, о мыслях, которые преследовали его, стоило ей зайти дальше, о том, насколько по десятибалльной шкале он оценивал своё состояние во время их сеансов (Каз всегда, даже когда он превращался в бесконтрольно запинающееся и задыхающееся нечто, называл цифры от одного до семи, оставив последние три только для самых тяжёлых случаев).        И ей стало спокойнее, стало легче дышать, как только с шести баллов они опустились до пяти.

* * *

       Ночью перед отплытием Инеж не спалось.        Она выбралась из отеля через окно, и ноги понесли её по серебряному маслу лунного серпа, по медным шпилям соборов и лоснящимся от игры света да застывшей недавней мелкой мороси сланцевым крышам. В шелесте ветра зазвучал зов минувшего дня — как заговорщический шёпот, произнесённый в таинственную тишину, будто это позволено слышать только одному человеку из всех. Ветви деревьев покачивались, в темени смахивая на монструозно скрученные лапы химер из сулийских мифом, а людей с каждым разом становилось всё меньше и меньше.        Полностью бесшумно пройти до конечного пункта Инеж не удалось: по пути она ненароком спугнула стаю ютившихся на кровле воронов, и те, сердито закаркав, разлетелись в разные стороны, вскоре превратившись в снующие по азуритовому небосводу бесформенные чёрные кляксы.        «Простите!» — про себя извинилась она перед птицами за нагло прерванный покой (и за то, что не кормила их приличное время).        Минутами позже Инеж, перепрыгнув последнее препятствие, очутилась на подоконнике чердака Клёпки. Поле зрения застелило мраком, и она, озираясь по сторонам, старалась отыскать хозяина комнаты, но всё тщетно: помещение пустовало без него.        Только она проворно спрыгнула с подоконника, как за стенами раздались грузные шаги да лязганье бьющейся о бугристый пол тяжёлой клюки. Миг, и дверь медленно отворилась, впуская внутрь юношу, резко остановившегося, как только он разглядел очертания чужака в комнате. Тут же, за доли секунд распознав своего незваного гостя, Каз взглянул на неё в смутном напоминании того, что и ему подвластно удивляться.        — Инеж? — тихо позвал он её, будто и не был изумлён тем, что она так неожиданно явилась к нему в столь позднее время. — Что-то произошло?        Инеж покачала головой, прежде чем неловко шагнуть к нему.        — Мне не спалось, — без утайки оповестила она, сделав ещё шаг. — И я вспомнила о тебе. Думала, может, хоть ты развеешь мою ночную скуку.        Каз приглушённо хмыкнул.        — Я тебе не придворный шут, чтобы бороться против твоей тоски, моя маленькая сулийская святая, — ответил он, но вместо возможного ехидства в замечании его проскользнул намёк на вкрадчивую хитринку.        Она коротко усмехнулась, вглядываясь в него, изучая черты скуластого лица, которое не увидит ближайшие недели: глаза, которые на рассвете напоминали донышко крепкого чёрного чая, отныне походили на дарованный жерлом вулкана обсидиан, и единым, что указало бы на его вселенскую усталость — сумеречная занавеска мешковатых пятен под глазными яблоками. Угольные волосы по привычке зачесаны назад, — Инеж заметила, что несколько волосинок всё же торчало из причёски и спадало на лоб — и она задержала взгляд на сбритых висках.        «Наверное, у него мягкие волосы» — почему-то именно эта мысль посетила её, именно эта заголосила, но Инеж не придала ей значения.        — Завтра я уплываю, — напомнила она.        И Каза снова настигла смута, как бы он ни стремился того скрыть: день её отплытия всегда был для него самым ненавистным из всех.        Он двинулся в её направлении. Медленно, хромая не так сильно, как то было пару часов назад, и шаг за шагом Каз встал вплотную к ней.        — Притронься ко мне, — попросил он к её полнейшей неожиданности. — В последний раз.        — Ты говоришь так, будто мы прощаемся. Навсегда, — хмуро проронила Инеж.        Но Каз, уже избавляющийся от поросшего сыростью трущоб пальто, не ответил. Предположительно, для него каждый её уход мог знаменовать прощание, или он в самом деле думал, что она могла прекратить их общение и оставить его, не предупредив, пойдя на подлость и сделав это молча.        Инеж вдруг загляделась на то, как дёрнулась влево его шея, как в жемчужном свете луны и звёзд мышцы выделялись отчётливее. Тогда в ней всколыхнула другая мысль, столь желанная, сколь и запретная для них обоих. Она не знала, выдержит ли того Каз, и сможет ли она сама не погрязнуть в воспоминаниях, если те снова наведаются к ней.        — Каз, — позвала она его. — Я… я бы хотела снова зайти немного дальше, если ты не против.        Инеж велела себе остановиться и передумать. Не вышло.        — До какого места теперь? Плечо?        — Лицо. Волосы. Шея.        Он замер, и объятый несвойственной Грязным Рукам оторопью взгляд уткнулся в пол.        — Я… я…        — Каз, если… если ты не против, — попыталась напомнить Инеж, что вышло резче, чем ей того хотелось. — Ты не обязан. Может, я сама спешу и…        — Всё… — Каз тяжело сглотнул, и пусть на лице его проступила истинно-бреккеровская флегматичность, окативший безмолвие комнаты шумный выдох сдал то, как сильно он нервничал. — Всё хорошо, Инеж. Я не против. Только давай сядем куда-то, чтобы я не ударился головой об пол, если не выдержу и потеряю сознание. На кровать, например.        Инеж померещилось, что её с ног до головы окатили ледяной водой. Ей хотелось запротестовать, мягко убедить его выбрать диван вместо кровати или, на худой конец, провести терапию на стульях, как они делали всегда. После выхода из Зверинца постель значила для неё куда больше, чем просто место для сна. Это была её личная территория, на которую Инеж не могла впустить ни чужака, ни своего, и делить эту территорию с мужчиной, хоть и в одежде, хоть и для простых прикосновений, хоть и с тем, которому она доверяла, могло стать выше её сил.        Однако Каз, наперекор лепету собственных внутренних призраков, пошёл на поводу её любопытства и не воспрепятствовал. С её стороны будет слишком эгоистично не уступить ему в такой смехотворной мелочи.        — Идём, — не сразу изрекла Инеж, двинувшись к не заправленной кровати.        Не заправленной.        «Он просто готовился ко сну, а потом пришла ты. Не думай об этом. Не думай» — но Инеж не могла не думать, не могла не вспоминать неряшливо помятые простыни и глубокую вмятину на подушке, появляющуюся всякий раз после того, как мужчины, получившие желаемое, одевались и оставляли её в одиночестве.        Она напомнила себе: Каз не тронет её.        И вовсе не потому, что физически не мог.        Он схватился за край одеяла, а секунду спустя накрыл всю постель, закрывая вид на простыни и подушки, и за такое обыкновенное действие Инеж несказанно хотела отблагодарить его.        — Я могу расстегнуть верхние пуговицы, но не сниму рубашку, — дал знать ей Каз, когда они сели друг против друга, и она, скрестив ноги, кивнула. — Думаю, никому из нас не хочется, чтобы я замёрз перед твоим отплытием.        Инеж сама бы не позволила ему снять с себя верхнюю одежду. Не столь важно, что в своё время она не единожды видела голый торс Каза, — и даже успела как-то раз невзначай отметить, что выглядел он получше клиентов Зверинца — но тогда ей приходилось наблюдать издалека и отворачиваться, если смущение брало своё. Она никогда не касалась его полуобнажённого, не находилась так близко к нему, когда вся уязвимость оказывалась в открытом доступе.        Воспоминания о шрамах на его голой спине и лунных бликах на мышцах развеялись прахом.        — Ты скажешь, когда захочешь остановить всё, — твёрдо произнесла Инеж.        Но скажет ли она, если сама захочет остановиться? Сможет ли сказать что-то, не очутившись сознанием в теле четырнадцатилетней девушки, закованной в фальшивые шелка и предоставленной на растерзание мужчинам, возжелавшим отведать слишком юной плоти?        Её длань дрогнула пожухлым листом в осеннюю непогоду. Инеж неторопко потянулась, оттопырила указательный палец, и тот улёгся ему на шею, невесомо очертил, словно пересчитывая хрящи в горле, прямую линию, остановившись на подбородке. Приподняв голову, Каз тяжело сглотнул, и она с будничной лёгкостью узрела, как громоздкий ком отчаяния и безысходности скатился по его гортани, канув в неизвестность.        В черепной коробке зазвучало анафемской мантрой, как жестокое напоминание: она могла уничтожить его, сокрушить, одним резким движением руки заставить Каза свалиться всем телом на одеяло либо бессознательно распластавшимся, либо молящим остановиться.        Инеж ненавидела эти мысли.        «Со мной он в безопасности».        Но чужой голос, хохоча до хрипоты, глумливо спрашивал:        «А в безопасности ли ты с ним?»        Так ли человечество созерцало подобную обыденность? Так же безумно, разрываясь между прошлым и настоящим, будто между двух огней?        Рука скользнула выше. Инеж старалась дотрагиваться до него так, чтобы её прикосновение напоминало дуновение летнего ветра, взмах перьев, ласкающих кожу, но все старания напрасны: ей оказалось достаточно приподняться, провести пальцами по его щеке, как Каз зажмурился, стиснул руки в кулаки и прижал их к одеялу, будто искал опору. Он выглядел так, как если бы она замахнулась для хлесткого удара (но удары, какими бы они ни были, Каз всегда терпел с завидным стоицизмом), и Инеж хотела прекратить, прервать всё.        — Каз, — позвала она.        «Посмотри на меня. Я тут. Ты в безопасности».        — В-всё хор-рош-шо, — не глядя на неё, всё ещё жмуря глаза, выдавил из себя Каз.        Инеж ему не верила.        — Я слишком рано… это… Каз, давай остановимся, — на грани мольбы протянула она, боясь шевельнуть пятерней и навредить сильнее, чем она сделала это уже.        — Нет, — возразил он. — С-со мной в-всё в… в порядке. Пр-родолжай.        Она творила с ним воистину ужасные вещи.        Инеж увидела складку на его лбу, возникшую от того, как он нахмурил брови. Ей бы пригладить её да сказать шутливо, что морщины появятся раньше времени, но Инеж знала, что сделай она так и всё будет намного хуже.        — Г-говори со мной, — внезапно попросил Каз, взглянув на неё через расщелины слегка разомкнутых век, но тут же зажмурился с новой силой, стоило ей неощутимо погладить его по волосам, ощутить пух чёрных волос, мягких, как маленькое тёмное облачко.        — Что тебе рассказать? — почти по-матерински заботливо поинтересовалась она.        — Ч-что угодно, — он шелохнулся: Инеж прошлась кончиками перстов по его уху. — Что-т-то, что отвл-лекло бы меня-я-я… Просто гов-вори.        Инеж могла похвалить его за твёрдость, сказать, как она гордилась им, гордилась его упорством и смелостью, раз он мог со дня на день смотреть в глаза своим страхам и выдерживать эти пытки, как бы они ни ломали его, — это, во всяком случае, не будет ложью — но Каз не стерпит, если она заговорит с ним, как с ребёнком.        — Представь, как хорошо будет, когда ты вылечишься, — воодушевлённо заговорила Инеж, выводя пальцем невидимые каракули под его ухом. — Представь, сколько всего нового ты сможешь сделать, окончив курс психотерапии.        — Мхм, — глухо согласился Каз.        — Мы сможем свободно взяться за руки, — продолжила она. — Не боясь, что что-то пойдёт не так. И мы… мы…        И тут Инеж вспомнила силосные башни Ван Эка, вспомнила шероховатую полосу крепкого каната, по которому она шествовала на высоте двадцати этажей. Как она думала о том, что сказала Казу на «Феролинде», как представляла, что он бы пошёл против всех своих устоявшихся затхлых принципов, сдёрнул бы перчатки, следом потянувшись к ней, чтобы прижать к себе, прижать так, словно он больше не хотел отпускать её, и после, растворившись в ведомой ему одному горечи, поцеловать её.        Она могла бы поцеловать его, когда он вылечится.        Едва касаясь Каза, Инеж провела пальцем по бледно-розовой полосе его нижней губы. Тогда, на силосах, ей казалось, что осмелей он до того, чтобы искоренить в ней все сомнения о серьёзности своих намерений, и она бы не выдержала. Инеж знала: она бы перестала быть Призраком, способным выстоять и не прогнуться под угрозами властей и нечеловеческими пытками. Она бы снова обратилась в попавшую в капкан греховного вожделения сулийскую рысь — девушку, которая не владела своим телом и считала, что умереть от разрыва внутренних тканей участь куда более гуманная.        — Ин-неж, — шероховато произнёс он её имя, чем моментально выдернул из раздумий.        — Я тут, — поспешила она откликнуться, и персты, очертив дугу, опустились к высовывающимся из прорези рубашки ключицам. — Расскажи и ты мне что-то. Может, это тоже отвлечёт тебя.        — Мм, ч-что ты хоч-чешь услышать?        — Что угодно, — на его манер, усмехнувшись, ответила Инеж. — Расскажи, чем занимался сегодня. У скольких филь украл часы и драгоценности? Где ты был до того, как я пришла сюда?        — Я к-купил теб-бе синнабон на-а дорогу.        — Ах! И ты молчал об этом? — в притворном ошеломлении воскликнула она, расстёгивая ещё несколько пуговиц его рубашки и слыша, как рвано задышал над ней Каз. — Тш-ш-ш, — в попытках дать ему отдышаться Инеж отдёрнула руку. — Ты можешь сказать мне, если хочешь остановиться или не переходить дальше, Каз. Помни: это всё делается ради твоего выздоровления. Это не эксперимент, чтобы проверить, как долго ты протянешь.        — Я хочу… я не хочу, чтобы ты останавливалась. Не сейчас, — просипел Каз, но теперь голос его звучал в разы твёрже, чем несколько минут назад, когда тактильный контакт рассекал грани его сознания.        Но реакция на дальнейшие экзекуции выявилась диаметрально противоположной несокрушимости, с которой он вещал. Инеж только согнула его воротник и потянула в сторону за край, не прикасаясь к коже, лишь оголяя плечо и предоставляя себе больший обзор на его полуобнажённое тело. На нём, как отпечатанные жизнью отметины не знающих конца историй, переливы холодно-серых шрамов. Толстые и тонкие, длинные и высеченные прорвой мелких царапин — они напоминали полотно абстрактного творения. Она, казалось бы, знала, какую повесть мог поведать каждый шрам, о чём бы он рассказал, спроси его, как он появился на теле Каза. Каждый, кроме одного: толстый, со слабым розовато-алым оттенком, рассёкший его надплечье подобно полосе тьмы Тенистого Каньона, расколовшей на две части Равку.        Инеж аккуратно коснулась его, не зная, насколько устарела и зажила рана, но отклика на её действие не последовало, и она бережно провела подушечками пальцев по сереющему рубцу.        — Тут шрам, — только и произнесла Инеж. — Я его раньше не видела. Откуда он у тебя?        Каз сжался, как если бы она окончательно подорвала его дух, и ей не верилось. Ей просто не верилось, что человек, годами безжалостно игравший со Смертью, предстал столь хрупким перед ней. Его броня трещала по швам, с гамом спадала наземь обширными шматами, как куски не фундаментального изваяния, и Инеж знала: она — исполинская царапина на этой броне.        — Др-рака в Кл-лёпке. Т-та сам-а-я.        Та самая.        Та самая, когда она стояла в метрах от эпицентра событий, созерцая кровавую бойню, то, как ему ломали кости, выбивали воздух из лёгких и норовили размозжить сапогом по грязному полу его голову, смешав останки черепа с месивом из окровавленных мозгов. Та самая, перед которой они сидели в ванной Гельдреннера, где Каз пытался закончить историю, подался ближе, чтобы прильнуть губами к месту, где сплетались её шея и плечи.        А потом отпрянул в ужасе, в наваждении гнетущем, пробирающимся под коросту внутренних шрамов солью и ядом.        Инеж тогда не знала, было ли это бессловесным прощанием, увидит ли она его ещё хоть раз, или его разорвут на части и повесят растоптанное последствиями своего безрассудства тело недалеко от церкви Святого Бартера, чтобы ткнуть в него пальцем и посмеяться над тем, кто когда-то собирался вершить чужие судьбы. Тогда, когда она перекрыла ему путь собой, моля немо, чтобы он не уходил и не оставлял им такой конец, когда Каз оттолкнул её от дверей, прося не следовать за ним, Инеж думала, что его неудавшийся поцелуй, чувство жжения в том участке кожи, к которому прижались его губы — единственное и последнее, что у них останется.        Она заботливо погладила его шрам, но это только извращённый подвид заботы.        — Я не хочу, чтобы ты снова проходил через такое, — это было признание, которое так и не смогло быть услышанным с того момента, как Каз, хромая уже не от ноги, а многочисленных травм, вышел из Клёпки; того, когда они встретились, встали друг перед другом, и она узрела его новые раны вблизи.        — Я… я не см-могу этого пообещать.        Не сможет — это и без того ясно. Даже если бы он пообещал ей, выписал неизменной вычурной клятвой на пергаменте, Инеж не смогла бы в это поверить, когда всё его бытование на деле состояло из драк и выживания.        Бронзовые пальцы, в ночной мгле напоминавшие чистую медь, наконец-то отпустили его надплечье, дали Казу возможность вынырнуть из воды, — Инеж так и не поняла, что означало запинающееся «я тону», и потому называла окончание сеанса выныриванием из глубин моря — а ей самой вдохнуть горсть холодного воздуха, будто его до этого критически не хватало.        — На сегодня с тебя хватит, — между изнурённым смешком оповестила она.        Но хватит было скорее с неё, и дело заключалось не столько в катастрофической ретроспекции, фокусирующей память на её приватной комнате в Зверинце (сколько Инеж помнила, Танте Хелен увещевала, — иногда ласково, иногда настойчиво и искажаясь в неистовстве — что большинство мужчин требовало прелюдий и прикосновений перед актом). Последнее, чего ей хотелось бы перед сном — замучить Каза до плачевного состояния или потери сознания.        Она не спасение, она лишь обморочная панацея, перверсивно трактованная этим пресловутым спасением, и этого он понять либо не мог, либо не желал.        Каз отворил веки, словно те были обрамляющими глаза величавыми арками, и воззрился на неё сквозь чернильную рябь.        — Мне показалось, — он охрип, и потому прочистил горло, прежде чем снова заговорить: — Мне показалось, что в какой-то момент ты тоже будто бы… — Каз замолк, видимо, мысленно блуждая в поисках подходящего эвфемизма, — тонула.        Инеж и впрямь тонула. Быть может, вместе с ним.        «Могу ли я помочь утопающему, если тону сама?»        «Только ценою своего спасения» — злоречиво рокотал всё тот же голос.        — Тебе показалось, — запротестовала Инеж, медленнее желаемого слезая с постели. — Я волновалась за тебя. За твоё состояние. Иногда… иногда, когда мы проводим сеансы, я вспоминаю, каким ты бываешь в любое другое время, какой ты самоуверенный невежда, и потому мне больно видеть тебя таким.        Это не ложь, но и не вся правда. Она тонула, вязла в своих кошмарах, о которых не рассказывала Казу. Не потому, что не доверяла ему свои страхи — Инеж просто не видела в том смысла. У него была она — единственный человек, которому он открыл своё слабое место, показал, где разверзалась трещина на его броне, позволял бить по этой трещине и делать её больше. И Инеж, так или иначе, уже нашла того, с кем могла поделиться с вновь нагрянувшим наваждением, — не сразу, возможно, через две недели, она смогла рассказать матери о том, что гложет её, и с тех пор, просыпаясь от страшных снов, могла пойти только к ней — и не хотела рушить этот баланс.        Несколькими шагами она просеменила к подоконнику. Вскочив на него, почувствовала, как ветер развевал волосы, как колебалась под его порывом длинная коса, и вдохнула аромат растущего в метрах от Клёпки айвового дерева, уникального от того, что только оно заглушало неприятные запахи Бочки.        — Спокойной ночи, — с фальшивым энтузиазмом пожелала Инеж.        — И это всё? — с долей лёгкого осуждения вопросил Каз, и даже не видя его лица, стоя спиной к нему, она представляла, как он сузил глаза в недоверчивости.        Каз в разы умнее, чем остальные люди, которых ей приходилось повидать что в Кеттердаме, что за его пределами — уже этот факт давал Инеж понять, что смена её настроя не осталась для него незамеченной. Призраки прошлого высунулись, витали вокруг, и в темноте он разглядел одного из них, почувствовал его так же, как и её, когда она бесшумно вышагивала к нему что в оглушительном гвалте, что в гробовом молчании.        Инеж простояла в таком положении пару секунд, точно о чём-то глубоко задумалась, и тут же, нарочито громко щёлкнув пальцами, произнесла в шутливой угрозе:        — Каз Бреккер, я заставлю тебя серьёзно пожалеть, если завтра утром ты не принесёшь мне мой синнабон.