On the right place

       Через пару дней Каз получил письмо, и только он подумал, что наконец-то его враги набрались храбрости выйти со дна и прислать ему в письменной форме угрозы о расправе, как он закатил глаза: конверт венчал толстый слой сургуча со знаменем красного лаврового листа Ван Эков, а само письмо являлось ничем иным, как приглашением погостить в особняке. В самом низу хоть и красовалась витиеватая подпись Уайлена, но кривой почерк Джеспера, который всегда писал как не выходящая из запоя курица, распознать Казу ничего не составляло. Он бы, возможно, проигнорировал это заманчивое предложение, но помимо него пригласили и Инеж, а она его не простит ни в этой жизни, ни в следующей, если он осмелится промолчать о таком.        И всё-таки Каз до последнего надеялся, что это продлится недолго, что они поужинают, выпьют, что Джеспер проиграет пару партий в карты и они разойдутся по домам, но эти надежды оказались напрасными, как только он увидел причину, по которой их позвали. К слову, уже издалека увидев эту самую причину, Каз загорелся самым что ни на есть неистовым желанием взять своего компаньона под руку, бросить грубое «мы уходим!» и развернуться к Бочке, невзирая на громкие протесты у самого уха.        — Нина! — завопила бросившаяся к подруге Инеж, только разглядев её.        — Инеж! — крикнула та в ответ, и во мгновение ока уже обе девушки понеслись друг к другу.        «Клянусь духом Хельвара, джелевской задницей и всеми святыми, которым эти две поклоняются: если Зеник вдруг раздавит Инеж, я её убью, пусть она хоть трижды королева Фьерды» — мысленно присягнул скептично оглядывающий эту сцену Каз, в который раз отметив, насколько большой и крепкой Нина выглядела в сравнении с маленькой и хрупкой Инеж.        Проковыляв до зала, Каз глухо зашипел: от их гостьи стук его трости не укрылся, и потому всем её королевским вниманием отныне владел он.        — Джеля ради, Бреккер, я тебя тоже очень рада видеть! Ну, сделай хоть раз морду попроще, иначе я с тобой вообще не обнимусь, — притворно возмутилась Нина.        — Зеник, — на выдохе приторно-ласково обратился к ней Каз, — если ты хотя бы просто подумаешь о том, чтобы меня обнять, Фьерда тут же останется без королевы.        — Поосторожнее с выражениями, — парировала та, покачав указательным пальцем, точно говорила с каким-то нерадивым мальчишкой, а не бандитом. — Моё обещание заставить тебя обмочиться одним движением пальцев всё ещё в силе.        — Моё обещание скинуть тебе счёт за порчу моих любимых штанов тоже в силе.        — Во-первых, казна Фьерды достаточно заполнена, чтобы купить тебе десяток таких штанов, поэтому такое зрелище будет стоить хоть всех наших крюдд. Во-вторых, не ври, твои любимые штаны были на оттенок темнее и более дешманскими.        — Прошу прощения, что обрываю ваш очень интересный спор, но я просто не думал, что мы собрались, чтобы обсуждать штаны Каза, хотя тема, конечно, очень заманчивая, — прервал их распри демонстративно зевнувший Джеспер.        — Не трогай Ворчуна, — будто по-дружески советуя, шепнула Нине Инеж.        Зеник хмыкнула, точно говоря тем самым: «и не подумаю!»        В другой раз Каз бы мазнул по Инеж строгим взором за сказанное, но вместо того в уме он поблагодарил её, спасшую его от участи позорно упасть в обморок на глазах у всей их маленькой команды — и это ещё и в доме Яна Ван Эка! — из-за того, что некоей Нине вздумалось обнять его.        В главном зале их уже поджидал накрытый стол, и скоро помещение заполнил смех и бесконечные истории из будничных дней. Как вскоре оказалось, фьерданская почта работала непростительно-ужасно, даже если отправляли что-то сами Гримьеры, и потому Нина прибыла в Керчию раньше письма, в котором она говорила о своём прибытии. Чуть позднее, не то отважившись после второго бокала шампанского, не то просто забыв, что отныне она не просто бывшая воительница Второй Армии, служившей при короле Николае, а королева всей Фьерды («знал бы Ярл Брум в тот день в Ледовом Дворе, что я — его будущая королева, и его сальные патлы поседели бы!») и что надо бы соблюдать этикет даже с канальными крысами, вступила с Казом в словесную перепалку. Вернее, начал её Каз, не выдержав и опрометью бросив язвительный комментарий, и закончила этот обмен любезностями только сидевшая между ними Инеж.        К сожалению для Каза, последнее слово было за Ниной, которая заявила, что его причёска стала хуже прежнего и что выглядела она так, будто старик отрезал несчастной корове хвост и попытался прикрыть им свою лысину.        — А вообще, — попытался разрядить обстановку Джеспер, поднявший над головой бокал с уже выпитым шампанским и тут же икнувший, — давайте выпьем за то, что за эти месяцы никто из нас не сдох и не забыл друг друга, из-за чего мы и сидим сейчас здесь все вместе.        — И за то, что мы все нашли своё место, — добавил Уайлен.        — И что Каз, наш отбросовский папка, наконец-то вылез из своей берлоги, — с большим энтузиазмом продолжил стрелок.        Каз едва ли не усмехнулся, расслышав, как Нина вдохнула воздух в притворном возмущении.        — С каких пор мы считаем Каза нашим папой? — как можно спокойнее поинтересовалась она.        — Ну, Нина, дорогая, — нарочито безмятежно обратился к ней разглядывающий серебряную вилку Каз, словно она представляла куда больше интереса, чем его соратница, — стало быть, я уже многодетный отец, раз после всех приключений с Ледовым Двором мы все одна семья.        — Смею напомнить, — избыточно-ласково, как если бы она захотела отомстить ему за фамильярное «дорогая», заговорила Нина, — что нас, твоих «детишек», больше полугода назад чуть не превратили в межнациональное барбекю, причём полностью по твоей инициативе.        — Я же не сказал, что мы благополучная семья, — поспешил возразить он, и стол тут же окатило смехом.        Но вместо того, чтобы ощутить мало-мальское удовлетворение, Каз уловил, как накрыла его обыкновенная человеческая горечь. Господин Конноли, наверное, прозвал бы это когнитивным диссонансом, дабы лишний раз не уподобляться юношам с бедным словарным запасом.        «Мы все нашли своё место» — набатом прозвучали слова Уайлена.        Место Джеспера здесь, в этом особняке, рядом с человеком, которого он полюбил и которому вызвался подставить плечо в тяжёлый момент. У Нины — в заснеженных просторах фьерданского Джерхольма, среди фальшиво надлежащих ей королевских почестей и возлюбленной, перекроенной в достопочтенного короля, пока у Инеж оно находилось в буйных волнах Истиноморя, в усеянных морскими дельтами далёких километрах от него.        А где же его место? Где эта диковинная локация, которая не помечена ни на одной карте? Неужто это пыльный рабочий кабинет в Клубе Воронов или старый чердак в Клёпке?        Они — все вчетвером — безупречно вписывались в атмосферу застолья, как четыре давних товарища, которые годами делили друг с другом радость и горе. Каз же думал, что во всём этом он куда больше походил на строгого воспитателя, который мог иногда пустить уместную и удачную шутку. В другой раз, не будь Инеж с ним, он бы сюда не пришёл. Сколько, бывало, Джеспер и Уайлен отправляли ему письма, — а то и, бывало, стрелок делал это сам, лично подойдя к нему — приглашали посидеть с чашкой кофе в особняке, а Каз беспрестанно отказывался, уверяя, что у него слишком много дел, хоть и понимал прекрасно: они знали, что это очередная отговорка.        «Раньше тебя это не беспокоило» — зашипел некто, засевший в подкорках его сознания, и в забвении могло почудиться, что с ним вёл диалог сам дьявол.        Верно ведь. Его это не беспокоило.        Но теперь, глядя на свои руки, вспоминая, сколько раз он снимал с них перчатки вовсе не для того, чтобы их помыть, осознавал, что раньше его в принципе мало что беспокоило.        — А теперь пришло время для земенских матерных частушек, — прервал его раздумья полный воодушевления голос Джеспера.        И рваный вдох Уайлена, который чуть было не задохнулся от услышанного.        — Джес, нет, — на строгого или уверенного в себе он вовсе не тянул, поэтому в этой короткой словесной битве Уайлен проиграл за считанные секунды.        — Джес, да! — самодовольно изрёк ухмыляющийся ему стрелок, в противовес сказанному мягко потрепав его по щеке. — Ну, купчик, тебе новый клавесин подарили. Пойдём, похвастаешься.        — Тут девочки, — попытался он как-то отстоять своё сомнительное «нет».        — Девочки долгое время жили в Бочке, они там наверняка и похуже чего слышали, так что не волнуйся: психика от моего пения ни у кого ещё не пошатнулась, — фыркнул Джеспер.        Каз ему не поверил, и не зря: пение Джеспера почти довело его до очередного убийства, а подсознание услужливо напомнило, как давно его трость не выламывала чьи-то кости. В процессе этих мытарств заявился один из слуг, обеспокоенно оглянувший музыкальную комнату Уайлена. Заохав и заахав, он поспешил закрыть дверь. Джеспер тут же прервался и удивлённо воззрился туда, откуда ещё секундой ранее выглядывала голова слуги, и Каз, наслаждаясь долгожданной тишиной, тихомолком облегчённо выдохнул. В какой-то момент он даже задумался, что можно было бы в тайне от остальных подойти к этому немолодому благодетелю и вручить пару купюр крюге в качестве вознаграждения за спасение его — а, может, и не только его — замученных ушей.        Часами позже огни расположенных поодаль от поместья Ван Эков зданий погасли, и Кеттердам поглотила, словно беря на себя короткие бразды правления, ночь. Тёмный азурит, который венчали звёзды и в который раскатисто голосили ещё не предавшиеся сну вороны, застелил верхушку их мироздания неосязаемым атласом, и Уайлен, разминая мышцы, неожиданно предложил всем остаться переночевать в особняке.        — Чур я ворую Инеж, — живо и бодро заголосила Нина.        И не успел Каз возразить, как эта бестия взяла Инеж под руку — не то, чтобы та была хоть немного против — и быстрым шагом удалилась из музыкальной комнаты Уайлена.        — Призраку завтра рано вставать, — намеренно укоряющей интонацией сказал он вслед Нине, что, конечно же, не являлось правдой.        — Выкуси, Бреккер!        «Что ж».        — Смирись, Каз, — выдохнув и припав спиной к орнаментированному клавесину, улыбчиво протянул Джеспер, — Инеж не запатентована на твоё имя.        Каз закатил глаза, как если бы услышал самую настоящую нелепицу в своей жизни, и потому не проронил ни слова на то, как стрелок панибратски потеребил его по плечу, будто бы забыв, что он терпеть не мог, когда к нему прикасались что через одежду, что без неё.        — Пошли, покажу тебе твою комнату, — обратился к нему шагнувший к двери Джеспер.        — Всего один вопрос, — с прежней серьёзностью, с коей Грязные Руки всегда выходил на всегда одинаково заканчивающиеся дебаты с другими бандами, спросил Каз, пока они шествовали по долгим коридорам, — Ван Эк старший всё ещё прохлаждается в Хеллгейте? Или всё-таки намечается сюрприз с его освобождением под немаленький залог?        — На той неделе подрался с медведем на Хеллшоу и вышел из арены с переломом сразу нескольких рёбер, а по воскресеньям получает от меня письма с рожицами и цветными членами, — весело ответил стрелок, толкнув от себя нужную дверь, — поэтому вряд ли мы его ещё увидим.        Каз, тяжело шагнув внутрь, оглянулся, созерцая лепнину в виде летучих рыбок, которых вырезали и на стенах комнаты, напоминающей оазис спокойствия в мире бесконечной суеты. Снова старое ощущение, будто рыбы эти замерли специально для того, чтобы подслушивать чужой говор, и он отмахнулся от такой ассоциации, сосредоточил внимание на кровати с высоким изящным изголовьем, украшенным барельефной резьбой, на заполненных книгами шкафах, изящно оформленных перламутровыми инкрустациями, как и стоявший неподалёку маленький стол. И комната эта, казалось, дышала историей и знанием, жила своей жизнью, и это отчасти ужасно, если уж не назвать обычным сдержанным «скверно». Возможно, Каз переоценил свои попытки походить на купцов на подобии Яна Ван Эка и его жалкой своры — исключительно для того, чтобы выводить их из себя этим фактом — и потому не мог воспринять, что где-то камень и деревья не оставались камнем и деревом, как в большей части Бочки, а представляли из себя кусок архитектурного гротеска вроде горгульи.        — Благодарю, — наконец-то хрипло отозвался Каз, заставив себя вырваться из глотки дурного наваждения.        — Спокойной ночи, — только и произнёс Джеспер между зевком, прежде чем аккуратно — не как в Бочке, с грохотом, будто потолок вот-вот обвалится — закрыл дверь.        Каз не помнил, когда он делал так, но перед тем, как усесться на постель, он не положил трость рядом с собой, а откинул её в сторону. Свинец, лязгнув об пол, прельщающе блеснул в серебре луны, и Каз, оглянув комнату во второй раз, исторг изнурённый выдох.        Роскошь, за которой настрой благоволил гнаться, ему чужда. Канальным крысам куда больше по нраву сырость удобных и простых апартаментов, не обвешенных в груде изыска и какого-то чудного новаторства. Впрочем, это не единственное, что отличало большинство жителей Бочки — Пекка Роллинс с его любовью сорить деньгами, чтобы за него выполнили всю грязную работу, не в счёт — от местных богачей: последние, если им предоставится возможность владеть таким поместьем, будут кичиться нисколько не дороговизной и помпезностью, а временем и трудом, кои и дали деньги, на которые всё это добро и было куплено.        «Я бы сжёг это всё, — просто подумал Каз, — а потом построил на месте этого особняка что-то новое».        Во мгновение ока он напрягся, и знакомое чувство овладело им, побудив устремить взгляд к окну, и тогда Каз, расслабившись, проковылял к лениво висевшим бархатным шторам.        — Смотри, — удивительно-мягко сказал он, отворив окна и впустив Инеж вместе с потоком стылого ветра, — тут есть двери. Через них можно входить сюда.        — Так не очень интересно. Я всё ещё не теряю надежду на то, что ты не сможешь уловить моё присутствие, — бесхитростно ответила она, и вдруг смягчилась, выдав следующее более ласково, будто они были вместе, как пара, долгие годы: — Нина уволокла меня, и я не успела пожелать тебе спокойной ночи.        Закрыв путь, через который Инеж ворвалась к нему, Каз, застыв, только кивнул.        — Скажи ей, что если она учинит такое во второй раз, то я отправлю её дорогой Ханне письмо с жалобой, что её королева тут занимается изменами, — мертвецки спокойно, даже чересчур серьёзно, пообещал он, и Инеж коротко засмеялась.        — Каз Бреккер, всякий раз, как я думаю, что ты не можешь быть хуже, ты доказываешь мне обратное, — шутливо отозвалась она.        Каз отвёл взгляд, но мигом, дёрнувшись, вновь обратил его на Инеж, аккуратно взявшую его руку, скрытую за перчаткой, в свою. Она погладила тыльную сторону ладони, и ему снова стало досадно до боли, но на сей раз не от отторжения, а от желания сорвать перчатку и прочувствовать это всё своей кожей к её.        — Ты знаешь, — заговорила она полушёпотом, не останавливаясь, — Нина спрашивала о тебе. О том, как протекает наше с тобой общение, и я… я подумала о твоих руках. Как я прикасаюсь к ним через перчатку и жду, что ты захочешь снять их сам.        — И ты пришла воплотить эти мысли в жизнь, — не спрашивая, а скорее утверждая заявил Каз. Он вспомнил, что из-за затянувшейся болтовни Нины и Джеспера так и не успел принять селективный ингибитор, но, отмахнувшись на это, попросил: — Позволь прикоснуться к тебе без перчатки.        Инеж не ответила, лишь дёрнула его за кончик пальца и потянула на себя чёрную кожу, чтобы освободить настоящую, человеческую. Лунный перламутр мгновенно пал на его длань, окрасил в ещё более холодный оттенок, и Каз потянулся, чтобы осторожно, боясь делать слишком резких движений, прикоснуться к её руке, той, что держала увесистый кусок его распавшейся брони.        «Где моё место?»        Он не чувствовал себя тем самым «своим» за столом и не чувствовал им сейчас, находясь в этом поместье, но стоя в чужой комнате, прикасаясь к Инеж, освобождаясь из плена старых страхов кирпичик за кирпичиком, Каз знал: отныне он там, где и должен находиться.        Обхватить её руку так же, как тогда, больше полугода назад, стоя на одном из причалов, оказалось легче, чем это виделось ему раньше. Каз отныне не отбивался от демонов, хоть всё в нём и дрожало от этого касания, и не боялся образовавшейся в нём глупой сентиментальности: он хотел обнять её. Сделать то, что мог сделать каждый, кроме него, довести до долгожданного почти-завершения историю, которую они начали в самый неожиданный момент.        Каз скользнул выше.        На секунду Инеж затаила дыхание, неотрывно следя за тем, как сновала его рука, поднимающаяся до её шеи, останавливающаяся там, где он поцеловал её в Боссэнлинге. И Каз едва не перестал дышать вместе с ней, вспоминая, поглощая это воспоминание, желая снова влиться в него и ощутить всё заново. Он наклонился как и в тот раз, когда по её длинной косе бликовала прорва рыжих пятен солнца, и почти прижался губами к маленькой жилке, почти почувствовал её биение, но это «почти» так и повисло в воздухе раздавшимся над ним рваным выдохом, заставившим его не совершать задуманного, одуматься.        — Каз, — сорвалось с неё осевшим голосом, и руки Инеж в не настойчивом жесте легли ему на плечи. — Давай… давай в другой раз, хорошо?        Каз отстранился, но он не глуп что в вопросах мышления своего оппонента, что в этой ситуации: упомянутого «другого раза» могло попросту не быть.        Она говорила сбивчиво, боязливо, как если бы он попытался…        Каз прикрыл глаза, велев себе не думать об этом, а если и задумываться, то хотя бы не представлять, не позволять сознанию властвовать над ним.        Он, выровнявшись, взглянул на Инеж, на то, как темень ночи окрашивала привычный ему бронзовый цвет в тёмную медь, а отблеск звёзд плясал в её глазах довольно ластившимися чертями, теми, которые пробуждались в нём, когда телесный контакт изводил рассудок до помрачения. Она пыталась воспротивиться им, вытолкать раньше, чем он успел бы их увидеть, но заметно проигрывала в этой схватке, и демоны, резво вставая перед ним, оголтело заслоняя собой Инеж, норовили поставить точку на том, что ещё не случилось.        Ей тоже не легко — Каз помнил это, но, бывало, поддавался манипуляциям эксцентричного желания и забывал.        — Порой я задумывался о твоих страхах, — погодя немного сосредоточенно изрёк он. — Мы всегда работаем с моими, но забываем, что они есть и у тебя.        Инеж вскинула голову, и на миг ему показалось, что она была поражена услышанным.        — Если ты хочешь провести психологическую… интеракцию, — по тому, как неуверенно она выговорила последнее слово, Каз не усомнился в том, что вычитала его Инеж в одной из его книг, — то не стоит. Если мне становится хуже, я могу обсудить свои кошмары с мамой.        Решение более, чем разумное — Каз и сам понимал это. Тема слишком деликатная для того, чтобы обсуждать её едва ли не с каждым, кому она мало-мальски доверяла (да и кто женщину поймёт в этой ситуации лучше, чем женщина?). Он общался с матерью Инеж лишь раз, при её первом пребывании в Кеттердаме, и даже с языковым барьером Каз мог понять, что собеседник в вопросах травматического опыта из неё более, чем достойный, но разговоры никогда не сшивали разъехавшиеся ткани рассудка и наполовину. Обсуждение могло помочь почувствовать умиротворение на короткий срок, могло служить так же, как доза морфия сломанному искалеченному телу, трепыхающемуся от боли в гнойных ранах.        — Из меня плохой психиатр, не хочу сделать тебе ещё хуже, — безрадостно подметил Каз, и звучал он на редкость искренне, не пытаясь говорить намеренно холодным скрежетом, — но я слышал, что в Зверинце, как и в любом другом публичном доме, запрещено говорить «нет» клиентам.        — Каз…        Это прозвучало не то мольбой, не то предупреждением.        Каз готов был поставить все свои крюге, лишь бы ставка на второй вариант его не подвела.        — Довольно-таки очевидное, но жестокое правило, — продолжил он, вспомнив: Зверинец являлся едва ли не самым дорогим борделем Бочки, и жадность, вгрызающаяся в Каза голодным червем, подсказывала и выносила неопровержимым фактом: люди, заплатив столь высокую сумму, ожидали, что им позволено больше.        Его говор прервал донёсшийся рядом судорожный выдох.        — Для чего ты завёл этот разговор? — менее строго, чем хотелось бы, спросила Инеж.        Чёрные глаза Каза блеснули в полумраке, как беззвёздная ночь, и он заговорил вновь:        — Я вспомнил Боссэнлинг. Вспомнил, как ты отреагировала, когда я случайно зашёл дальше нужного. Сравнил это с тем, как ты отреагировала только что: ни тогда, ни сейчас, ты не сказала мне «нет», хотя могла. Ты всегда говорила мне, что я могу прекратить нашу терапию в любой момент, когда пойму, что для меня это уже слишком, но сама практически не пользуешься этой возможностью. Ты будто бы осознаёшь, что владеешь той же привилегией, что тоже можешь прервать всё, сказать мне, чтобы я остановился, но в то же время сознанием оказываешься не здесь и не со мной, и потому не можешь сказать «нет», как будто будешь наказана за это. Я ведь прав?        Инеж опустила голову, как если бы бордовый ковролин под ними показался ей невероятно интересным для изучения, и потупила взгляд.        И ответила она не сразу, тихо, как страшной тайной:        — Да.        Она не стала это скрывать — уже от этой честности, осознания, что Инеж могла доверить ему свои страхи если не полностью, то хоть наполовину, у Каза ощутимо отлегло от души.        Он проковылял к заполненному книгами шкафу, и безмолвие комнаты пронзил неумолчный стук клюки. Остановившись, точно обдумывая свои дальнейшие слова, Каз прошёлся по литературе Ван Эков, подумав, что непременно отыщет там либо бизнес-стратегии и тактики в рукописном варианте, либо произведения из классики прошлых веков, но после находки в виде «Рыбка по имени Маркус» и гезеновых псалмов понял, что занятие это абсолютно бессмысленное.        — Попробуй хоть раз запретить мне притрагиваться к тебе, — прервал молчание его голос. — Скажи мне «нет» — это, может, и не излечит, но поможет почувствовать свободу выбора.        Очередная унылая книжонка — он даже не потрудился посмотреть, что это было — снова оказалась на полке, и Каз прошагал обратно к ней.        — Хочешь, чтобы я дотронулся до тебя? — спросил он.        В ответ: молчание.        — Хочешь, я возьму тебя за руку? — настойчивее продолжил Каз.        На сей раз Инеж, словно стараясь побороть ненавистную мономанию, промычала что-то приглушенное и нечленораздельное.        И тогда Каз решил, что пора доставать козырь:        — Хочешь, чтобы я тебя поцеловал?        — Нет.        Он кивнул, отчасти довольный результатом, а отчасти самую малость раздосадованный тем, что из всего перечисленного отвергла Инеж именно это предложение. Она сделала это почти уверенно и твёрдо, лишь немного колеблясь в начале, точно ждала, что после сказанного непременно последует усмиряющая оплеуха и крики грозно вышагивающей Танте Хелен.        — Ну? — не сразу обратился к ней Каз. — Я не притронулся к тебе ни в первый, ни во второй, ни в третий раз, хотя сначала ты не давала мне ответ, а после и вовсе запретила. Стало легче?        — Немного.        — Хоть так, — ответил прошедший к кровати Каз.        И чуть ли не почувствовал, как Инеж повернула голову, проследила за тем, как он хромал в противоположную от неё сторону.        — У тебя… — она запнулась; наверняка во рту пересохло от волнения. — У тебя необычные методы помогать людям побороть свой страх, ты знал?        — Я знаю, что они жестокие, и знаю, что ты хотела назвать именно это слово вместо «необычные», — со взрослой степенностью, будто и сам являлся психотерапевтом, отметил Каз, — но главное не процесс и методы, а результат.        Однако в словах его незримо мелькала выданная в облик общего блага ложь: меньше всего Казу, при всей его апатичности, хотелось, чтобы в моменты полного покоя друг с другом он представал перед Инеж обрамлённым в похоть насильником. Чтобы его прикосновения, робкие и пока что лишь стремящиеся стать увереннее, напоминали беспрепятственно льнущие к ней пальцы местных извращенцев.        Сев на кровать, он взглянул на свою оголённую руку. Перчатка всё ещё покоилась в лёгкой хватке Инеж, и его это осознание встретило гроздьями старых и нежеланных мыслей. Каз не редко — в особенности в пору полового созревания и первого ощущения потребности в женщине — раздумывал о том, ступил бы он к порогу одного из борделей вовсе не для того, чтобы выкупить у владельцев информацию, если бы не непереносимость ощущения чужой кожи на нём? Он думал об этом, пока омерзение не брало своё: первые зачатки нужды пробудились в нём алеющим бутоном вожделения, когда в его жизни появилась Имоджен, но то было другое от начала до самого конца их общения. Она могла стать его и только его — Казу достаточно было захотеть и побороться за неё со своими демонами, и в том он не видел ничего зазорного или мерзкого, но женщины борделей были затасканы, облюбованы шеренгой мужчин до него и принадлежали всем и никому одновременно.        «Но о ней ты думаешь совсем не так» — хмыкнул чей-то фальцет в голове, и почему-то Казу почудилось, что это был голос Джорди.        Он взглянул на Инеж, бесшумно подошедшую к нему и без всяких слов протягивающую перчатку. Каз, принимая сорванную часть своего доспеха, вынудил себя с этим голосом согласиться: не то, чтобы женщины в борделях казались ему грязными, но из всех них именно она виделась ему самой чистой и нетронутой пороками, которые могли внедрить в неё возжелавшие сулийскую рысь мужчины.        — Ты, наверное, не таких страстей ждала, когда приходила ко мне, — изрёк он в ночную глушь.        — Я не знала, чего ждать, — пожала плечами Инеж, еле заметно улыбнувшись ему уголком рта. — Ты полон сюрпризов, Каз. Я бы не удивилась, протяни ты мне пистолет и предложи пострелять с окна в слонов, которых ты украл из цирка.        — Я не убиваю животных, — сурово отрезал Каз, но, вновь посмотрев на неё, смягчился. — Иди поспи. Выглядишь так, будто я заставил тебя бегать по пятидесятиметровым башням от ночи до рассвета.        — Комплименты — это не твоё, — в притворном негодовании сказала она, а следом, прыгнув на подоконник, обернулась к нему. — Спокойной ночи.        Каз не успел пожелать ей того же: Инеж ловко нырнула во мрак, как унесённый ветром лист, и исчезла без звука, как охранявшая лесной покой сова.        В комнате, поросшей гробовым молчанием без неё, Каз остался один со своими мыслями, и он сидел так на краю кровати до тех пор, пока небосвод, намекающий о скором восхождении утра, не украсило бархатом бледной синевы, а зарево не заискрилось багровым, совсем как лепестки дикой герани, цветущей на подоконнике чердака в Клёпке.