Каз.
Каз так и не запамятовал тот день, когда впервые привёл Инеж к порогу её затхлой комнатушки в Клёпке. Следовавшая упрямо-слепо, как наугад, напуганная, озирающаяся, точно он вот-вот прижмёт её худощавое тело к кровати и совратит так, что мужчины из публичных домов предстанут редкостными добродетелями — она напоминала незрячего ребёнка, которого стоявшие за спиной родители неловко подталкивали вперёд. На деле, Каз и не таких дрессировал, и самые с виду пропащие под его аллегорическим кнутом обращались в стойких борцов, но это постоянство постепенно изводило до нервного спазма. Если верить услышанному, её украли из Равки работорговцы, хотя личное досье вместе с Хелен уверяли, что Инеж прибыла работницей в Зверинец сугубо по собственной воле, но в последнее время принялась роптать по-страшному из-за не устраивающей её зарплаты. А ещё ей четырнадцать. Прекрасный возраст. Кажется, именно тогда его юношеский идиотизм пошёл на крайность и он феерично сломал ногу, пока пытался ограбить банк. — Если… если я встречу кого-то из… них, — голос Инеж дрогнул, а ему не приходилось долго думать, чтобы разобрать, кого она имела в виду, — ты мог бы помочь мне? Каз не изменился в лице. Глупо с её стороны было искать защиту в нём — он скорее закуёт и обрамит в страхи так, что она их с себя более не сумеет отодрать. Такая, того гляди, в своё первое задание возляжет на грязной земле растоптанной последствиями своих напрасных надежд и насаженной на пику людьми, коих сулийская мораль велела не убивать во имя мольбы святых к земным детям. Каз бы позволил тому произойти, — в конце концов, не велика потеря, на один голодный рот меньше — но Инеж оказалась самой дорогостоящей инвестицией из всех, которые только били по карману Отбросов, и при раскладе с её кончиной Хаскель не оставит от него живого места. — Ты справишься с ними сама, — равнодушно отрезал Каз. Инеж поёжилась, как ворон, озябший под вьюгой. — Нет, — отрешенно шепнула она. — Я… не справлюсь. Если я встречу кого-то, то… то… — Инеж, — это было во второй раз, когда он назвал её по имени, и так же, как и в первый, оно прозвучало неправильно и чужеродно из его уст, как если бы он старался произнести слово на другом языке, — послушай меня внимательно: я приличное время среди Отбросов. С той поры, когда это жалкое подобие банды только и делало, что отгоняло мух своим пьяным криком, а у входа в Клёпку висела табличка приветствия всем «выкидышам, недоноскам и уроненным». Здесь сплошь и рядом люди, которых судьба не пощадила, но явились они в банду для мести, а не в поисках того, кто вытрет им сопли. Я не папка, который будет успокаивать каждого и которого можно тащить за руку к обидчикам. — Я не прошу тебя становиться моим телохранителем, — поспешила опровергнуть то Инеж. — Мне просто нужно… нужно… Каз и сам знал, что ей нужно: поддержка и капля веры — то, чего нуждался и он, выкарабкавшись на холодную гавань из Баржи Жнеца и отпуская труп Джорди в свободное плавание, но получи Каз это тогда, и ему духу не хватило бы пересечь территорию Бочки, дабы ухватиться за шанс выжить в Кеттердаме. Его отказ в помощи ни разу не эгоизм — нет, это, скорее, компромисс с совестью или тем, что от неё крошилось массивными кусками. Маленькая поблажка, чтобы она сама взялась за себя, а не подохла так же жалко и позорно, как его предыдущий паук. — Не жди от меня содействия и кровавой мести за твоё искалеченное прошлое. Всё, что тебе нужно — это выполнять указания и выплатить долг, а дальше — куда хочешь. Каз сжал набалдашник трости, свинцового зверя, венчавшего его клюку. Он и сам был зверем, но бывали редкие мгновения, когда зверство это рассеивалось и в омуте его хронической апатии мелькал проблеск им же извращённо трактованного понимания. — Я не пущу тебя в бой голыми руками. Я дам тебе оружие, которым научу пользоваться. Я покажу тебе, как биться. Я расскажу тебе, как загонять в угол людей, используя лишь слова, и объясню, как выжить в этом месте. Но дальше ты действуешь сама, живёшь так, как будто в любую секунду на тебя могут напасть, если хочешь вернуться домой и увидеть родных. Он сделал вид, словно не видел, как плескалась в её выцветших глазах застывшая боль, и добавил: — Или если хочешь просто выжить.* * *
В восемнадцать лет, аж через два долгих года после той короткой и предельно ясной беседы, в Казе расцветала багряными лепестками жажда пролить кровь. Инеж не успела ещё подтвердить его догадку о связи Янссена со Зверинцем, как белая ненависть разрослась в нём одновременно с желанием защищать своё — то, что он отвергал и на что приказывал ей не надеяться. Он прогулочным шагом проходил по бульвару имени Ханга Лонгвей-Сандага. Это вычурное название вряд ли о чём-то поведало бы ему в другой раз, но сегодня Казу пришлось по несколько раз свериться с путеводителем и кривыми царапинами на табличках, чтобы дойти до небольшого бунгало, и как только он прошествовал мимо рассады цветущих тюльпанов, как только постучал по грубому материалу, из которого была сделана дверь, раздались приглушенные расстоянием немощные кряхтения. За ними — неуклюжие шаги, становящиеся всё отчётливее с каждым разом, как их хозяин приближался. Дверь квёло отворил старец, кое-как стоявший на ногах из-за одышки, и Каз незримо стиснул ручку трости, мазнув взором по покрывшей его дряблую кожу пневмонической синюшности. — Бреккер? — дался диву тот. — Я не ждал тебя. — Извините за резкое проникновение средь бела дня, господин Янссен, — с деланной вежливостью произнёс Каз. — Дело чрезвычайно важное. Хотелось бы решить поскорее, потому что скоро придётся возвращаться обратно в Кеттердам. Вы позволите войти? Глаза Морица прищурились, но это было вовсе не подозрение. Они, покраснев, слезились заметно, и Каз быстро смекнул, что на старика снова накатил приступ кашля. — Проходи, — хриплым фальцетом вынес он вердикт. В противовес поросшему ароматом цветов двору, в доме Янссена смердело едкими лекарствами и болезнью. В этом круговороте Каз различил ещё и запах скорой смерти, и как бы он ни привык к этим зловониям ещё в Керчии, на данный момент нутро сводило от тошноты. Он не любил больных людей: тех требовалось по природе жалеть, потому что не до конца продвинутая медицина и непосильно высокие цены на услуги гришей-целителей ставили многих из них одной ногой в могилу, но умение проникаться состраданием к кому-то у Каза в своё время отобрали. Обратно, так или иначе, он его не хотел. Послышалось активное топанье лап, и тишину, прерываемую лишь напоминающим свинячье хрюканье шмыганьем заложенного носа, рассекло собачье тявканья. Обернувшись, Каз увидел подбежавшего к ним из комнаты щенка, и то ли тот приметил в нём вторгнувшегося в его дом чужака, то ли хотел поздороваться с гостем, малыш неуклюже просеменил именно к нему. — Тш-ш-ш, — безукоризненно прошипел Янссен, медленно выудив из кармана вязанную игрушку, в которой Каз не сразу распознал ягнёнка. — Тише, Брутус. Не повышай голос на моего делового партнёра. — У вас замечательная собака, господин Янссен, — без всякой украдки усмехнулся Каз, глядя на то, как ловко маленький маламут схватил на лету любимую игрушку, после чего, получив своё, устремился обратно в комнату. — Собаки все замечательные, Каз. Иногда даже получше людей. Если бы люди все были такими, как псы, мир был бы лучше. Так о чём ты хотел со мной поговорить? — Это касается винной мануфактуры, — мигом остепенившись, заявил он, и Мориц, остановившись, резко обернулся к нему. — Видите ли, я подумал, что будет очень печально, если ваши труды снесут для построения филиала Геменсбанка или чего-то другого. Как человек, который потом и кровью превратил некогда пустующую пятую гавань в отличный заработок и уже несколько лет является владельцем игорного дома, не могу не войти в ваше положение и не протянуть руку помощи, поэтому соглашусь на свои пятьдесят процентов от дохода. Янссен ответил ему благодарной улыбкой. — Другой разговор, — похвалил Каза старик. — Не знал, что в Бочке труженики могут быть ещё и людьми чести. — Вы допускаете ту же ошибку, что и снобы по ту сторону моста. Бочка — это пристанище разврата и грабежей, но и там живут люди, ничем не отличающиеся от остальных, — разумно подытожил он, последовавший за Морицом. Хозяин дома усадил его за широкий стол, и Каз, неотрывно следя за тем, как он ходил из стороны в сторону в поисках то чернильницы, то пера, заскрипел зубами. Он никогда не задумывался о том, что будет, если ему придётся встретиться с бывшим клиентом Инеж, но, вот, жизнь услужливо привела его к одному из них. Ручища у Янссена противные и сморщенные — это Каз отметил первым, но не помнил, были ли они такими же три года назад. Всё же, это не играло особой роли: настрой одинаково благоволил их рассечь, а после избить Морица до смерти, как только он думал о его прикасающихся к Инеж руках. Каз оглянулся, как если бы с интересом изучал зал, и на громком вздохе забарабанил облачёнными в перчатки пальцами по столу. — Господин Янссен, как обстоят дела с борделями в Амрат Ене? Уже нашедший то, для чего он едва не перевернул весь дом, Мориц недоуменно воззрился на него. — Какой… неожиданный вопрос, — медленно-неуверенно шевеля языком (Каз даже подумал: а не вырвать ли его, как тому охраннику, которого он оглушил в пятнадцать лет?), чопорно выдал старец. — К чему это, Каз? Я похож на человека, которого интересуют проститутки? С Каза сорвался смешок, и он надеялся, что в нём не промелькнул клокотавший в нём кипучий раж. — Извольте, — наигранно-вкрадчиво протянул он, фривольно откинувшись на спину стула, как если бы был не деловым партнёром, а другом Морица из давнего детства. — В Бочку приходят даже следящие за своей репутацией знатные купцы, которых никто не подозревал бы в подобном. А знаете, почему? Потому что наш дом славится лучшими и единственными в Кеттердаме борделями. Послушайте: я не люблю, когда врут, глядя мне в глаза. Я ведь не поверю, если вы скажете, что не посещали публичный дом хотя бы один раз. Взгляд Янссена выражал глубокую отчуждённость от поднятой темы, и на миг Каз занервничал: а не спутала ли его Инеж с кем-то другим? Но тот зафырчал, невольно расплывшись в каверзной улыбке. — Хорошо, признаюсь. Было дело, — хохотнул явно довольный собой Мориц. — Другой разговор, — на его недавний манер огласил Каз с умело подделанным энтузиазмом. — Скажите: какой мужчина, даже женатый, устоял бы от такого соблазна? — Хах! Да только евнух какой-то, — с гордостью возвестил его соратник. — О, погоди, Каз, дай-ка угадаю: тоже любил побаловаться с красивыми девочками в свободное от своих мошеннических занятий время? — Побаловаться? — переспросил он так, как будто этим заявлением Янссен оскорбил его. — Я значился завсегдатаем некоторых борделей. Бывало, что даже не выходил оттуда часами, потому что молодость надо было проводить с достоинством. Как, по-вашему, можно не впасть в очарование от работающих там рыжегривых каэлок, которые только и ждут, когда им выпадет возможность обслужить кого-то? Пространство окатил скромный смешок Морица. Он присел, и глаза его, блеснувшие, как у юного и заскучавшего по молодому женскому телу мальчишки, заговорщически заискрились. — Я всегда предпочитал сулиек, — скабрезно выдал Янссен. Руки Каза сжались на ручке трости, и он подумал о том, не треснет ли та ненароком, если он сожмёт её немного сильнее. Старик смены его поведения, однако, не заметил. — Подтянутые, худые, тёмные, с кожей, как жжённая карамель — так и просятся, чтобы их прижали к постели и отделали. А уж как они… — Господин Янссен, вы не хотите выпить? Мориц согнул брови в немой обескураженности от того, что его только что так грубо перебили, и обратил на него взгляд тогда же, когда Каз вытащил из сумки заново закупоренную бутылку треклятого персикового вина из «Шидэт шила». — Даже не знаю, — неуверенно промямлил он. — При моей пневмонии-то… — Совсем немного, ну, — заговорщически подмигнул ему Каз, пытающийся уследить за тем, чтобы рука с бутылкой не зарядила по голове собеседника. — Надо ведь отметить такое дело: ваш бизнес будет процветать! К тому же, это вино настолько прекрасно, что хотелось бы разделить его с кем-то ещё. Мориц смотрел то на него, то на прельщающе блестевшую стеклянную ёмкость, явно разрываясь в противоречиях, пока не решился пойти на уступки. — Хорошо, — протараторил он, бредя за бокалами. — Думаю, пару глотков сделать мне не особо повредит. «Мама его, видимо, не учила, что нельзя пить с сомнительными дядями из Бочки» — словил себя на отвлекающей мысли Каз. Удивительно, но факт: два года назад он бы ни за что на такое не пошёл. Два года назад он велел Инеж, просящей у него минимальной поддержки, либо идти со щитом в руках, либо вернуться на нём же, разодранной в клочья и не похороненной по итогу никем и никак, так и оставленной безобразно распластанной в тёмном переулке, дабы её прах доели крысы, которым с голоду становилось всё равно, чем заполнить желудок. Два года назад знание того, что он стоял лицом к лицу с человеком, с которым её вынудили провести ночь, не пробудило бы в нём исступление такого, какого он долго не ведал. Что же теперь, спрашивалось? Каз вспомнил, как Инеж поёжилась в Гельдреннере, как она рвано и испуганно задышала под его перешедшими границу прикосновениями в Боссэнлинге, а за ним, взятая в тиски не увядающих кошмаров, не в силах была произнести обыкновенное «нет» в покрове ночи, когда они ночевали в поместье Ван Эка. Один из множества виноватых в этом сидел прямо перед ним, протягивал бокал, чтобы он залил его вином. То, что в алкоголь что-то намешали и что это вполне могли оказаться наркотические вещества, Каз понял за считанные секунды: взгляд Янссена поплыл меньше, чем через минуту после осушения фужера, и рука задвигалась по воздуху неровно, выдавая его нетрезвость. — О-о-ой… — протянул Мориц, взявшись за перо и нечаянно оставив на краю документа чернильное пятно. — Господин Янссен, — обратился он к старику. — Да, Каз? — А я вот подумал: может, лучше я и ваши пятьдесят процентов себе оставлю? Вы же на пенсии и так живёте, здравствуете, а я весь доход от завода потрачу на более выгодное дело. — О! — пьяно выдал Янссен. — Хрошая идея. Тк и зпишем. — Пишите, пишите, — торопливо выдал махнувший рукой Каз, внимательно следя за тем, чтобы Мориц сумел написать всё вопреки нетрезвому состоянию. Как перо воткнулось в бумагу, ставя долгожданную точку, он привстал и с нарочитой развязностью прошёл в глубь коридоров чужого дома, не вслушиваясь в пьяные кряхтения Янссена. Последний, видимо, стремясь избавиться от запестривших цветных мушек перед глазами, пошарил руками по воздуху и просеменил за ним. — Брккер, — Каз не отозвался, услышав эхо собственной фальшивой фамилии, а лишь молчаливо похромал далее. — А куды эт ты идёшь, а? — Прошу прощения, господин Янссен, просто у вас такой чудный домик. Не мог не оглядеть получше, — в не искреннем раскаянии оповестил Каз, остановившись у картины полуобнажённой шуханской леди и постучав по холсту фалангой указательного пальца. — Надо же! Так вы любитель творчества. Это, я так понимаю, шуханский Де Капелль? — Де Капелльница, тгда уж, — поправил его засмеявшийся от своей же шутки Мориц. — Эт бабка рисвала. Каз ответил невнятным «ага». У картины он долго задерживаться не стал и побрёл к пустующей комнате, а, подняв глаза, зацокал. — Как же так, а? — якобы озабоченно причитал Каз. — А? Что такова? Опять щенк опислся в углу? — мигом протараторил старик, пытающийся разглядеть корень проблемы. — Всё намного хуже, сэр! — продолжал он намеренно встревоженным тоном, взмахнув рукой ввысь. — Ваша люстра-канделябр сломана. Вы разве не заметили? — Сломна? Рзве? — О, да! Ещё как сломана! Но как хорошо, что я пришёл и могу её починить. Это будет моя благодарность вам за ваш завод. Давайте-ка, где тут стул? Мориц пьяно захохотал, пока он принялся перетаскивать первую попавшуюся высокую табуретку. — Д ты пдарок судьбы, Каз. Повезёт, нверное, твоей будщей девке с тбой. Бгатый, д ещё и люстры чинишь. Каз взобрался на стул. Враз и сморщился: больную ногу, на краткий миг не ощутившую под собой опоры, тотчас обхватили спазмы, а скорое соприкосновение подошвой обуви к сиденью отдалось очередной болезненной вспышкой. Каз потянулся и аккуратно ухватился за позолоченную дугу канделябра, чтобы не утерять равновесие и не шмякнуться спиной на пол. Мысленно чертыхнувшись от столь своевременных напоминаний о том, что только идиот мог сломать ногу, упав с крыши им же ограбленного банка, он дёрганым движением вынул верёвку из сумки. — Тут делов-то, — комментировал Каз, чтобы старик не начал задавать лишние расспросы. — Вот, сейчас, и… готово! Гляньте: я вам неплохое ожерелье успел сделать. Как можно осторожнее спустившись с табуретки, он, сверкая белозубой улыбкой, показал на затянутую высоко над полом петлю. Мориц, пытавшийся сфокусировать взгляд, присвистнул: — Неплохо, мльчик, — одобрительно провозгласил он. — Смертельно-прекрасное украшение, я бы сказал, — невзначай пробубнил про себя Каз, после чего приглашающе взмахнул рукой на стул. — Давайте примерим. Я думаю, вам очень подойдёт. — Всгда любил цепи, — неожиданно оповестил его Янссен, послушно последовавший к нему и даже вскарабкавшийся на сиденье стула, шатавшегося под его дёргающимися от опьянения ногами. — Но эт-та тоже ниче. Двай, псмотрим, какая крсивая побрякушка вышла. Не томя, Каз молча потянулся тростью к петле и накинул ту на шею Морица. Глаза последнего, ничего толком не понимающего, заблестели, и он очарованно оглянул то, что ему выдали за ожерелье. Каз же сказал себе, что надо бы в скором времени написать жалобу на «Шидэт шил» за розыгрыш спиртных напитков с запрещёнными стимуляторами. — Ну ка-а-а-а-к? — протянул Янссен противным голосом. Доселе отвечающий ему с образцовой галантностью, стремящийся удержать на лице добродушие, которое жителям Бочки не присваивалось, Каз спонтанно сорвал с себя всё это, низвергнул все липовые послушания и деликатности, и лик его застелила прежняя флегматика. — Девушка из Зверинца сказала бы «ужасно». Давайте исправим это. Пинок по табуретке стал кульминационным моментом. Дружескую суету, пусть и постановочную, нарушил спастический вдох, и до этого пребывающий в своём до иллюзорности пьяном мире Янссен моментально задёргался в конвульсиях, напрасно стараясь высвободиться из удавки. Жадный глоток воздуха не спасал, и без того синее от гипоксии лицо стало ещё темнее, и Каз готов был поклясться, что в этой какофонии он услышал треск переломанного шейного позвонка — лишний вес и пневмония Морица играли ему на руку. Привыкший к подобному зрелищу Каз молчаливо созерцал происходящее, пока тело старика не принялось окоченело и вяло покачиваться в воздухе. «Вот теперь ожерелье и впрямь превосходно висит на нём». Поправив сползшую с плеча лямку рюкзака, он невозмутимо прошёл к коридору, будто окончил обыкновенные унылые переговоры с порядком надоевшими Чёрными Пиками, а не пополнил свой «карьерный путь» очередными зверствами и бесчинствами. Всё равно он не запоминал личностных черт своих жертв — только то, как забавно складывались в причудливые гримасы боли и отчаяния их лица перед кончиной. Можно было взять нож и высечь пару незамысловатых узоров на уже мёртвой старческой плоти. Можно было и вовсе не доводить всё до настолько скучного метода убийства и пытать его часами, пока он не помрёт от кровопотери. Можно было схватить его за шкирку и со всей дури ударить лицом о стол, — а лучше по несколько раз для собственного успокоения — чтобы кровь ещё долго хлестала из разбитого носа, и мертвецки спокойным голосом вещать, возвысившись над ним, за какие заслуги честного гражданина осмелилась нагнуть канальная крыса из Бочки. Однако кому взбредёт в голову обвинить кого-то в преднамеренном убийстве, уличив в пустом доме чахнувшего от хвори повешенного старика, умудрившегося напиться до забвения? Каз успел пройти пару шагов, как походивший на топот лап шум за спиной побудил его прерваться. Обернувшись, он увидел застывшего за ним Брутуса с любимым игрушечным ягнёнком в пасти, и щенок, видимо, ещё не осознал, что остался без хозяина. Каз бесшумно вздохнул. Будь у господина Янссена жена, он бы учтиво пожал ей руку на прощание и ушёл, чтобы скоро уловить окативший глухоту двора вопль ужаса. Будь у господина Янссена дети, он бы опрометью потрепал их по светлым головушкам и дальше преспокойно проковылял до выхода, как будто и не убивал их отца, не оставил детей круглыми сиротами. Собачонка же, как и любая другая живность, фигурировала ошибкой в его системе ценностей — Каз бы не смог бросить животное на гибель. Те, в отличие от людей, годами являлись единственными, к кому он мог прикоснуться без боязни почувствовать отторжение. — Иди сюда, малыш, — как можно мягче обратился он к поначалу отпрянувшему Брутусу, бережно взяв того на руки. Щенок заскулил, но всё же дался ему, и Каз поплёлся к запасному выходу: меньше вероятности, что соседи Морица увидят его выходящим из дома с чужой собакой. Ошейник Брутуса он выкинул в паре километров от бунгало Янссена, чтобы после купить новый, а, приведя домой, и словом не обмолвился о том, откуда взял щенка. Инеж расспрашивать о том не принялась, и Каза, показавшего ей написанный в алкогольном опьянении акт передачи полномочий, внезапно пронзило жгучей горечью осознание, что она с такой лёгкостью поверила, будто после открывшейся правды он мог, не придавая услышанному ни капли значения, строить планы на винный завод с Янссеном так же, как и раньше. Винить Инеж в недоверии бессмысленно: он сам довёл её до того. Сам своим былым кощунственным равнодушием выстроил блок к единой правдивой мысли, что она значила для него куда больше, чем ей могло представиться. Так миновали дни, один похожий на другой, и во всём этом мареве, заботливо сотканном из не хватавшей ему обыденности и совместного наслаждения покоем, Казу думалось, что он впервые становился по-настоящему счастливым. Брутус быстро свыкся со сменой обстановки и своими новыми хозяевами, а Инеж, несмотря на частые завывания по глубоким ночам, оказалась в настолько сильной эйфорической и почти детской восторженности от питомца, что Каз пожалел, что не занялся приобретением собаки намного раньше. Жалеть он перестал об этом, правда, только когда Инеж заявила, что Брутус останется с ним в Кеттердаме: постоянно привозить его с Равки в Керчию и обеспечивать им встречи она не могла, а раз щенок общий, то будет честно, чтобы они оба с ним виделись. Каз проворчал что-то, но долго отстаивать идею перенаправления Брутуса в Равку не стал. На четвёртый день долгожданное умиротворение едва не дало первую трещину. — Каз. Она подловила его во мгновение ока, когда он только ступил к порогу зала, и что-то в её тоне ему не нравилось. Теоретически позволено допустить, что причиной окажется его регрессия при экспозиционной терапии, ибо вчерашним вечером Каз не смог держать их руки сцепленными дольше двух минут. Но презумпция эта отпадала: Инеж протянула ему газету, и его брови припали к переносице. — Я не умею читать ни на шуханском, ни на равкианском, — с ощутимым скептицизмом напомнил ей сжавший края газеты Каз. — Янссен мёртв, — коротко оповестила Инеж. Что ж. Исхода, что об этом напечатают в шуханских газетах, он не учёл. В конце концов, это походило на обыкновенный суицид — в Кеттердаме люди баловались таким почти каждый день. И на такую весть Каз выдохнул в нарочито небрежной печали. — Жаль старца. Наверное, болезнь была настолько невыносима, что он предпочёл свести счёты с жиз… — Ты убил его. Это не вопрос. Это обыкновенная констатация факта, и Казу невдомёк, скрыт ли упрёк в этих словах. Какое-то мгновение он не реагировал, но полминуты спустя уголок его рта приподнялся, гравируя в немоте пикой метафоричного кинжала, что в её обвинении ни грамма отдалённости от правды. — И как сразу ты поняла это, Инеж? Инеж глубоко вздохнула, прежде чем заговорить снова: — Почти сразу, как увидела его имя. — Как я рад слышать, что ты так хорошо знаешь о моих склонностях решать проблемы самым лёгким способом. Брутуса, кстати, я у него забрал. — Каз. Её глаза вспыхнули, а выражение лица от чего-то стало жёстче. — Если будут искать преступника… — вслух задумалась Инеж. — Думаю, нам надо возвращаться в Кеттердам как можно скорее, пока на тебя не взяли след и не выдали орден на твой арест. — Преступника? — горько усмехнулся Каз. — Он был стар и болен, Инеж. Судя по тому, что Мориц мне рассказывал, его состояние ухудшалось и он готовился к смерти. Всё подстроено специально, чтобы офицеры и граждане считали, будто Янссен покончил с жизнью, чтобы не страдать от пневмонии дольше и не умирать в муках. — Для чего это всё? Для чего? Вопрос самый обыкновенный, на него любой ответит, но Каза он застал врасплох. Возможно, Инеж и сама знала ответ, знала причину, по которой он пошёл на убийство, — хотя никто бы не отрицал: для него кого-то прикончить всё равно, что дышать или пить — но хотела услышать из его уст, хотела искренности и правды. И которую из многочисленных рушивших его идеологии истин ему поведать? Что отныне он до сводящего скрежета хотел убить любого, кто когда-то притронулся к ней? Что с этого дня любая встреча с её клиентами из Зверинца будет знаменовать пополнение числа жертв в воображаемом списке его преступлений? Что он грезил защитить её, хотя защищать уже не от чего, потому что те, от кого он оставит кровавую пыль, всё равно успели сделать с ней своё дело? Каз простодушно пожал плечами. — Два года назад, только придя в Клёпку, ты просила меня о защите. — Да, но… — попыталась возразить она, но мигом была перебита: — Считай, что я оказываю её тебе сейчас, — чопорно отрезал он, проходя мимо смотревшей вслед ему Инеж. — В Керчии ты можешь в любой момент встретить ещё одного из своих клиентов, и я надеюсь, что тогда у тебя получится заставить их ответить за то, как они обошлись с тобой, но если что-то пойдёт не так и страх снова побудит тебя отступить, то я могу взять дело уже в свои руки.