On the right place

       У Морица Янссена глаза как фьерданские ледники — это Инеж хорошо запомнила, поэтому в толпе больше всего она боялась увидеть именно их, и вцепившаяся мёртвой хваткой оторопь, играя против неё, посылала лживые предчувствия. Она чувствовала каждым нервом, каждым волоском: на неё смотрели. Все, каждый из толпы, невербально отсекали от остальных. Их много, не счесть, и все они до единого заставляли ощутить себя белой вороной в сумятице чёрного.        Несообразность ситуации выливалась через край в одночасье с тем, как зычно трещала по швам смелость, с коей она ловко срывала оружия с рук работорговцев в честном бою: за два года в Кеттердаме Инеж так и не встретила на своём пути никого, кто когда-то наведался к ней в доме удовольствий. Она боялась этого, боялась одной мысли, что тропа приведёт её к насильнику, к одному из целой вереницы, но ни разу этот страх не пленил её, не превращал в одержимую неумолчной навязчивостью. Инеж жила, существовала с ним, как с нежеланным соседом, и спустя два года он заставил пожалеть о том, что она не избавилась от него намного раньше.        — Где-то тут расположено озеро Чен Чу, — в омуте удручающих дум пронёсся голос сверяющегося с путеводителем Каза.        Идея посетить ботанический сад всецело принадлежала ему. Он уточнил, что там, в отличие от города, скопление людей маленькое и что сад настолько велик, что они вряд ли с кем-то там столкнутся. Инеж не сомневалась, что сказанное служило для усыпления её пробудившихся тревог, потому что даже убедительные заверения Каза, якобы господин Янссен практически не выходил из дома, будучи слишком слабым от обострившейся пневмонии, насилу утешили её.        Поодаль от них зачирикал маленький зелёный колибри. Трель его была ей чужда: в Равке и Керчии Инеж казалось, что она понимала птичий говор, понимала, что они хотели передать ей, но эта пташка и её пение ей не знакомы.        — Ты ещё не устал? — поинтересовалась слабо улыбнувшаяся сулийка.        Каз же посмотрел на неё взглядом осуждающего взрослого.        — У тебя две здоровые ноги и ты жалуешься? — фыркнул он.        — Я за тебя беспокоюсь, — мигом насупилась Инеж тем, что её заботу Каз воспринял с такой характерной неблагодарностью.        Опустив заискрившиеся спелыми каштанами глаза, он оглянул вывихнутую ногу, точно вместо конечности взирал на самую настоящую кудесницу.        — Кажется, собирается снова заболеть, — прокряхтел Каз, тогда же проковылял в сторону расположенной рядом с кустами пышной каллы скамьи. — Иди, посидим немного и продолжим путь.        — Сад слишком велик, Каз. Мы тут почти два часа, а увидели только каменные арки и цветочную тропу, — Инеж бы не сказала, что этого так мало, но увиденного ей сполна хватило, а сил на каньоны, высохшее озеро и мраморные пещеры у неё, утомлённой переживаниями, не осталось.        Она села на скамью, и россыпь цветочного дурмана окутала её с головы до пят. Перед глазами открылся обворожительный вид на раскинувшуюся в метрах над ними кристально-чистую реку, которую Шухан с гордостью считал своим национальным достоянием. Инеж же, выросшая в сулийских степях и жившая в окружении резво дышавшей природы, считала аморальным заставлять людей платить сотню ингби за то, чтобы у тех появилась возможность узреть красоты родных краёв.        «Земля ведь общая, — пронеслось в голове. — Так как можно заставить человека дать деньги, чтобы он ходил по части своего дома?»        В любви к деньгам шуханцы ей яро напоминали керчийцев с их раболепным отношением к труду и выручке, которую они за этот труд получали. Во всём остальном Амрат Ен виделся Инеж городом более прогрессирующим и настоящим, чем Кеттердам — последний и вовсе куда больше походил на огромный неживой макет. Даже не вычурный, холодный и пустой, но такой, который она всё же звала своим вторым домом (но дело исключительно в людях, которые её там ждали: к столице Инеж никогда не питала той любви, о которой можно было подумать).        Вновь заныла дырка в слоях мяса и мышц.        Попытка отвадить себя от восприятия факта, что в километрах от неё сновал кто-то, кто повергнет её разум в нокаут одной неожиданной встречей с ним, успехом не увенчалась. Мимолётный взгляд на выставленные в ряд вокруг ремешка кинжалы тоже не помогли найти в этой энтропии душевный покой — что проку с её орудия и силы, если она затрясётся неистово, увидев уже даже не потенциальную угрозу перед собой, а немощного хлипкого старика, бубнящего сквозь насморк?        Инеж бы быть сейчас дома, в Равке, в окружении родного каравана. Там она легче справлялась с ранами, вырубленными кошмарами. Там мама помогала растворить горечь страшных снов.        — На сколько ты хочешь остаться в Амрат Ене? — неожиданно спросил озирающийся по сторонам Каз.        Она встрепенулась от его вопроса.        — Разве это от меня зависит? — удивилась Инеж.        — Я прибыл сюда для того, чтобы решить дело с заводом. Оно почти решено, — она хотела возразить, напомнить, что Янссен вполне мог согласиться и на то, чтобы его завод разрушили для стройки нового здания, лишь бы Казу не досталось аж семьдесят пять процентов прибыли, но он, прервав её, продолжил: — но я приплыл с тобой, и мне кажется, что тебе хотелось бы побыть здесь дольше.        Разумное решение, и её слегка растрогал тот факт, что Каз задумался в этот момент о ней.        — Может, ещё на неделю. Или две, — Инеж не узнавала саму себя: в такой оказии любому другому хотелось бы бежать отсюда как можно скорее, но смысла убегать от гнавшейся за ней пустоты всё равно не было, ибо там, в Керчии, её терпеливо поджидали другие подобные Янссену мужчины, а в бескрайних морях — работорговцы, которых она одинаково не боялась.        Каз кивнул.        — Ещё две недели, — заключил он.        Из ботанического сада они вышли не скоро. Солнце к тому времени припекало знатно, но Инеж сказала себе, — и Казу, чтобы не сильно жаловался — что вчера было намного хуже. Птички чирикали, и к ней встряла мысль, что она начала понимать их речь, потому что Инеж показалось, словно те прощались с ней.        «Как со старым другом» — отметила она в уме.        Очутившись дома, первым делом Инеж подумала о бутылке персикового вина, и едкий вкус спиртного, к которому она так и не притронулась, фантомным образом просочился под язык и оросил нёбо. Она вспомнила спонтанный укус Каза, оказавшегося под властью сильнодействующего алкоголя, вспомнила, как быстро его опьянил сей напиток, и шалая мысль отыскать остаток, чтобы заглушить внутренний непокой, наведалась к ней бурным и сметающим всю рациональность потоком. Высокая вероятность напичканных в вино химикатов и наркотических веществ её смутила не так сильно, как возможное обострение ощущения небезопасности, которое, напротив, должно было притупиться, и идея вкусить глоток была отложена в сторону.        Остаток дня, если они и вспоминали о Янссене, случайно или нет, то ни в коем случае не затрагивали тему того, как она была с ним связана.        — Иди сюда, — под вечер, когда раскосые лучи солнца принялись тлеть в кармин наступающего заката, мягко подозвала его Инеж.        — Бегом? — рассеянно полюбопытствовал, как будто между словом, занятый выуживанием из блистера ингибитора моноаминоксидазы (Инеж потребовалось очень много времени, чтобы запомнить настолько мудрёное название) Каз.        — Как нога позволит, — просто ответствовала она, потянувшись за книгой, в которой записывались все факты о реакции его тела на касания. — Проведём небольшую когнитивно-поведенческую терапию и закрепим новшества о твоём состоянии.        Каз, промычав что-то, устало помассировал пальцами крылья носа.        — Для полной красоты картины тебе не хватает очков.        — Приму это за комплимент, — на его манер как можно беззаботнее протянула Инеж.        Беглым движением руки она провела кривую линию по странице, отделяя замеченные ею детали в смене поведения Каза от важных пометок по совместной терапии.        В этот день они не прикасались друг к другу, только говорили, разбирали, идентифицировали мысли и анализировали. Как оказалось, Каз хотел бы попробовать пройтись с ней в людном месте, взявшись лишённой перчатки рукой, и аргументировал это тем, что если он и потеряет сознание у кого-то на виду, то это, по крайней мере, произойдёт подальше от его керчийских недругов. Другое, что Инеж довелось узнать, так это то, что касания к шрамам влияли на его состояние сильнее, чем когда она притрагивалась к любому другому участку тела, не искалеченного старыми рубцами.        Напоследок Каз, несмело так, будто подолгу думал, говорить ли об этом, заявил, что они могли бы ещё раз попробовать усесться на диване как вчера, притулившись друг к другу, и этот пункт Инеж записала, стремясь скрыть затронувшую губы невесомую улыбку.        «Он становится тактильным» — это сведение отозвалось в ней столь будоражившим сердце пониманием, что все тревоги неожиданно предстали до смешного мелочными.        Точка в конце последнего на сегодня предложения служила ей величавой надеждой.

* * *

       Пережить совместный сон на третью ночь ей далось тяжелее — тяготы обуявших её волнений своё дело сделали, и Инеж лежала так близко к краю кровати, что грозилась свалиться. Заснуть она смогла ненадолго, и то очнулась сразу, как во сне кости таза загремели от фантомного толчка — столь правдоподобного и детального по ощущениям, что Инеж, сумевшая при резком пробуждении сдержать судорожный вдох в кромке диафрагмы, ещё долго сидела, норовя отогнать разрастающееся чувство, будто между ног воткнули великоватую для неё дрянь. Она оглянулась на Каза, чтобы убедиться, что он не станет нежелательным свидетелем её девиантного поведения, и позже под воздействием расползающегося по нутру холода — она в одной кровати с представителем противоположного пола — отвернулась от него.        Инеж лежала так, пока не забрезжил кровавый рассвет, но и он не вселил в неё никакой веры, и поплелась из комнаты.        В немоту кухни Каз прошаркал, когда она, путаясь в шафрановых пелесинах солнечных сплетений, безмятежно пила кофе. Её недосып налицо, но если ей повезёт, то Каз не станет лезть туда, куда его не просили.        — Принарядился, — только и вымолвила Инеж, завидев, что вместо домашней одежды на нём льняная рубашка с накинутой на острые плечи накидкой.        Каз ответил неразборчивым «да».        — Я к Морицу, — объяснил он.        Её прошибло током, и не возьми она себя в руки, Инеж бы немедля выронила чашу с кофе, рассеча утреннее безмолвие звоном битого стекла. Рассудок принял куда более изощрённое положение в пространстве.        Сказать, что она уловила что-то, кроме ступора — самой себе нахально лгать.        «Он имеет полное право на это» — напомнила она себе, стоило отголоскам недавних нареканий в предательстве заголосить пуще прежнего. В конце концов, вчера Инеж сама просила сделать вид, что она не раскрывала ему половину подноготной, и решать обстоятельства с заводом так, как ему заблагорассудится.        Молчаливая пауза затягивалась до жирного багровеющего «нельзя», а она до сих пор не смогла предпринять хоть что-то для смягчения накалившейся обстановки. С такими темпами её вот-вот морально сожрут, прямо здесь, на этом стуле, без всякого сопротивления.        — Мне пойти с тобой? — сглотнув тугой ком в горле, нарочито осторожно спросила она, хоть и осознавала, что будет корить себя, если Каз и впрямь возьмёт её с собой.        Но ответ прозвучал диаметрально противоположный:        — Оставайся тут и жди меня с актом передачи полномочий, — между коротким зевком повелел он.        — Ты всё ещё думаешь, что сможешь убедить его согласиться только на двадцать пять процентов? — смято полюбопытствовала Инеж, пока Каз грохочуще рыскал в отсеке, выполняющем роль их маленькой кладовой.        — Нет, — невозмутимо возразил Каз, и тут же выдал то, чем немало поразил её: — Я собираюсь получить весь заработанный доход от его завода.        Инеж аккуратно отложила чашку на стол.        — Он не согласится, — коротко и твёрдо изрекла она. — Если двадцать пять процентов для него мало, то остаться ни с чем… боюсь, завод так и останется без начальства и его скорее снесут, чем ты убедишь его на такую сделку.        Тонкая полоса бледно-розовых губ Каза расплылась в едва заметной ухмылке.        — У меня в рукаве козырь, который решит это дело за пару минут, — тогда же в глазах его блеснула фальшивая обида, — однако меня немало оскорбляет то, что даже за годы общения со мной ты всё ещё сомневаешься в моих мошеннических талантах. Уж не хочешь ли ты поспорить на то, что я смогу добиться желаемого?        Инеж всем видом дала понять, что ни на какой спор с ним она не пойдёт. Среди многочисленных правил выживания в Бочке она уже дописала в своё время, что спорить с Грязными Руками — всё равно, что вырыть себе могилу, чтобы после лечь в неё.        Его важно приосанившийся силуэт она провожала с окна зала, пока удаляющийся в глубины Амрат Ена Каз не замаячил в поле видимости бессмысленной чёрной кляксой на фоне зеленеющего двора. Стоило его очертаниям померкнуть, как Инеж скрылась в протоке распавшихся по полу солнечных лучей.        Тревожное затишье повисло отовсюду.        Память бойко освежевала воссозданное ею же уединение, напоминала, как злоречивый недруг, шепча на ухо: так тишина звучала в её приватной комнате борделя, чтобы в следующую секунду зазвенеть, задребезжать битым стеклом от гула чьих-то шагов за уродливо изрисованными стенами, а следом — исчезнуть, превратиться в исступление очередного перверзника, с коим столкнула её жизнь. Инеж старалась представить, что безмолвие это всецело принадлежало морскому штилю, затаившемуся вздоху величественной вселенной, но попытка безжалостно топила её в этом же штиле дебелыми руками Янссена и подобных ему людишек.        От скуки она прогулочным шагом прошлась по двору, от раскрашенной в красный калитки до усыпанной зыбким гравием тропинки к дому. У господина Луань-Беня красивый цветочный сад, в котором Инеж насчитала двенадцать усеянных по расписным горшкам календул, пять лилий и восемь почек неизвестного ей растения. Уже внутри она считала серпантины тонких трещин на кафеле ванной, а, закончив с этим нехитрым занятием, поплелась обратно в зал и рухнула на диван. В Кеттердаме Инеж, почуяв, как обуревала её тоска, принялась бы кормить воронов под деланное ворчание корпевшего над отчётами Каза («опять мне хлебный бардак устроила»), но во дворе Луань-Беня не ютилась ни одна пташка, а тратить попусту запасы еды будет слишком глупым ходом.        Вчера скучать ей было некогда: она оказалась слишком занята потрясением об открытии личности делового партнёра Каза.        «Может, стоило всё-таки пойти с ним?» — уныло поразмыслила Инеж, разглядывающая обмотанный в кожу черенок Санкты Алины и жалея, что все свои кинжалы она давно заточила до предела.        Идея не столь плоха, как могло бы показаться: возможно, Каз разрешил бы ей скрыться в тенистом окаймлении дома Янссена, чтобы в случае неблагоприятного для них исхода прикончить старого господина метким броском ножа. Она представила: реки крови, хруст костей. Может, ей удалось бы ударить кинжалом не хуже лабриса и сорвать с мяса позвоночник, почувствовать его страх и отчаяние в своих лёгких до того явственно, что стало бы трудно дышать. Необдуманно вытащить из тела орудие под неправильным углом, во мгновение ока оборвав его жизнь и, если повезёт, услышать невысказанные сожаления, которым поздно было звучать.        Но это утопия. Это сказ о невозможном.        Её кидало тряпичной куклой из одного состояния в другое — всему виной одно лишь имя Янссена, забившееся в голове рёвом полосующих по раскосым скалам волн.        Увидеть его подле себя, даже если знать заранее, что он сам её не видел и мог в любой момент откинуться не то от хвори, не то от вогнутого в саму плоть ножа, выше её сил.        Каза не было дома всего час.        Инеж думала, что не видела его годами.        И сейчас ей его несказанно не хватало.        Будь Каз рядом, она бы, сидя в сплетении их общего молчания, взяла его за руку, быть может, прижалась бы к нему, стараясь более не прикасаться голой кожей и не ворошить его страхи. Она бы нашла в нём одном умиротворение, он бы стал её панацеей от всех хронических тревог, витающих вокруг неё безмолвными призраками.        Он бы стал её спасителем во второй раз.        «Тот человек, который в это время спокойно говорит с тем, кто…».        Инеж не дала язвительному голосу — почему-то он был таким же, как у Танте Хелен — договорить и зарылась лицом в декоративную подушку, скрываясь от внешнего мира.        Миг. Слух рассекло эхо отдалённых шагов. С ними — привычный стук трости, разве что другой, совсем не той, что снесёт кому-то голову и раскрошит череп в бесцветное крошево. Следом за тем послышался скрип отворяющейся двери.        — Инеж, — громко позвал её скрежетавший возглас Каза. — Я кое-кого привёл.        Она моментально подорвалась с дивана, и всё внутри то сжималось, то било с невиданным неистовством. Святые, неужто Каз даже такую простую просьбу, как не приводить Морица Янссена в их дом, не смог выполнить?        «Ты только держись» — мысленно повелела Инеж сама себе, хоть пальцы и дёргались от трепета.        Шаг. Ещё один.        С каждой насчитанной в уме секундой, с которой Каз подходил к дверям зала ближе, сердце ударялось о рёбра сильнее прежнего.        Но тогда, когда он наконец-то встал перед ней, когда дал узреть их внезапного гостя, брови Инеж от удивления взметнулись ввысь, потому что загадочным «кое-кого» Каз, как выяснилось, именовал уместившегося у него на руках маленького хальмхендского маламута с вязанной игрушкой в пасти.        — Ему нужен дом, — только и выдал Каз.        И вдруг вся тревога сместилась, и Инеж, тихо засмеявшись, подошла к нему.        — Кто и откуда этот малыш? — растроганно спросила она, аккуратно принимая тихо заскулившего щенка на руки.        — Его зовут Брутус. Не спрашивай, как и откуда я его взял — очень долго рассказывать. Что думаешь о том, чтобы мы приютили щенка?        — Ты предлагаешь взять его с собой в Керчию? — хотя Инеж уже догадывалась, что услышит в ответ уверенное «да».        Каз ответил ей не сию минуту. Он протянул ладонь к Брутусу и ласково почесал его за ухом, и куцый хвост щенка мелко забился из стороны в сторону.        В другой раз Инеж бы немедля поразилась тому, какого зрелища она стала свидетелем, но любовь Каза к живности, отличающейся от людей, уже давно не представала для неё чем-то секретным и невероятным. Она помнила, как год назад, бредя по закоулкам ночного Кеттердама, они уловили шорох среди разваленных в кучу картонных коробок. Первой догадкой был притаившийся противник, и они подготовились сойтись с тем в короткий поединок, но вместо этого на лунный свет к ним вышла кошка. Инеж опасалась тогда, что Каз, раздражённый возникшей оказией, грубо пнёт бедолагу сапогом и повелит ей следовать дальше, но в какое ошеломление её повергло то, что вместо этого он наклонился, чтобы погладить котяру по спинке, на что та, заурчав от удовольствия, блаженно потёрлась мордой о его ладонь.        — Маламуты не те собаки, кому подойдёт жара Шухана, — проговорил Каз так, как будто разбирался в собаках лучше, чем во вскрытии замков и тонкостях грабежа. — Им нужны холода Фьерды, но, думаю, пасмурные дни Керчии ему тоже понравятся.        Инеж сильнее прижала к себе Брутуса. На ощупь он словно лохматое облачко, в которое так и хотелось зарыться лицом, и в ответ на её действия щенок, точно до конца ещё не доверял своим новым хозяевам, крепче стиснул в пасти вязанного ягнёнка.        — Что насчёт завода? — наконец-то задала она вопрос о самом главном.        На это Каз молча протянул ей документ, подтверждающий полную принадлежность винной мануфактуры ему. И ни слова о разделении дохода между бывшим и новым владельцем.        — Как? — искренне недоумевала Инеж. — Ты его пытал, верно?        Каз хмыкнул от недоверчивости в её тоне.        — Пытки — это крайняя мера, Инеж. Перед ними в Бочке действуют более гуманные методы для достижения цели.        — Бочка и гуманизм — понятия отдалённые, — угрюмо парировала она.        — Смотря, о каком именно жителе идёт речь, — резонно подметил Каз, после чего, нырнув рукой в карман, вытянул оттуда длинную верёвку, служившую, кажется, в качестве поводка для Брутуса. — Готова выгулять свою первую собаку?

* * *

       Следующие три дня были круговерть похожими друг на друга, но в них, к её же счастью, порос покой — как мир и уединение с собой, что обволокли страждущую от бесчисленных войн землю.        Дома отныне никогда не бывало тихо: Брутус активно сновал из одной комнаты в другую, исследуя новые уголки незнакомого ему места, а когда дом уже оказался полностью изучен, он без передышки скакал на диване и тявкал, пока никто не обратит на него внимание. Как-то раз он приметил в жертвы своей скуки Каза, который на его шумливые порывы не оборачивался, больше занятый распиванием кофе на кухне, и в отместку Брутус, впившись зубами в одну из маленьких подушек, разорвал ту до взмывшего в воздух пуха лоснящихся белым перьев. Подушку, может, и можно зашить, но росчерк кривой кройки всё равно будет заметен, поэтому, вернувшись и лицезрев весело скачущего в перьях щенка, Каз уже понял, что Луань-Бень потребует дополнительную плату за порчу имущества.        Вполне вероятно, что этого инцидента они бы избежали, будь она в это время с Брутусом, а не в ванной, поэтому в зал Инеж вошла только тогда, когда Каз уже бессильно сжимал ладонь в кулак и оглядывал развеянные по полу перья.        — Ты его только не ругай, — преспокойно попросила она, задумавшись о том, что надо бы приступить к дрессировке собаки.        — Хорошо, — просто согласился Каз, но что-то в этом «хорошо» ей не нравилось. — Если Луань-Бень будет злиться и захочет, чтобы мы дали деньги за испорченную подушку, заплатим из твоих ингби.        Инеж умолчала, что прекрасно знала, что по итогу он всё равно заплатит сам.        На четвёртый день, в погожее утро, когда она вычесывала комки спутавшейся шерсти Брутуса, за дверью послышались шаги. Следом, не прошло и минуты, они отдалились, и Инеж ощутимо напряглась.        «Почта?» — подумала она, не желая думать о худшем.        Выглянув, Инеж увидела спину удаляющегося шуханца в рабочем костюме, а, опустив взгляд, убедилась, что то и правда был почтальон, потому что у порога дома валялась новая газета.        «Надо почитать, пока Брутус не разорвал её в клочья» — мысленно усмехнулась она, затаскивая находку внутрь.        К тому моменту, как Инеж села и раскрыла страницы газеты, — перед этим осведомившись, что у каждой статьи напечатаны выноски на равкианском — щенок был занят тем, что тянул из стороны в сторону своего игрушечного ягнёнка, и чтиво его хозяйки Брутуса, по всей видимости, совершенно не интересовало.        Из новостей других государств она узнала о повышении цен на экспорт юрды из Нового Зема в Керчию — а также о недовольных возгласах Хайрема Шенка — и приходе фальшивой королевской четы Гримьеров в Ос Альту на день памяти почивших в равкиано-фьерданской бойне. Шуханские новости же гласили о том, что империя готовилась к смене власти, потому что недавно Леути Кир-Табан заявила о намерении в скором времени передать престол принцессе Эри.        На следующей странице её ждали шуханские вести, никак не связанные с политикой.        Но то, что Инеж там увидела, прогнало по телу ледяную рябь.        Голос Амрат Ена. Первое июля.        Совпадение? Суицид? Раздутый из мухи слон?        Экстренные новости: недавно был найден у себя дома мёртвым пенсионер с керчийским гражданством.        Найденные в комнате документы указывают, что его звали Мориц Янссен.