Thanks for the memories with you

Иногда, когда он смотрит на Диамкея, ему хочется спросить самого себя: «это реально?» Это ведь не галлюцинации? Не выдумка, которая слишком хорошо прижилась в воспалённом разуме? Нет, точно нет. Кэп знает, что не смог бы придумать нечто подобное. У Диамкея отвратительный характер и сам он колючий, кусачий. Руку протянуть страшно — отгрызет по локоть и не подавится. И Кэп на его фоне выглядит как воплощение пацифизма и любви к человечеству. Диамкей шутит грубо и пошло. Рот у него не закрывается ни на секунду, как будто радио включили. Матерится много и грязно, так, что у бедного спрута уши в трубочку сворачиваются, а осунувшееся лицо покрывается стыдливым румянцем. Если бы Кэп действительно придумал его, то наверняка сделал бы это не так. Все проекты спрута идеальны. К ним нельзя придраться, найти хоть что-то ассиметричное или неровное. И Кэпу, как настоящему перфекционисту, это несомненно нравится. Профессия у него такая — всё делать настолько безупречно, что раздражает немного. Диамкей — синоним слову хаос. Весь он как сплошная шероховатось и неогранённость, как растрёпанный дикий зверёк, которому сувать пальцы в клетку — себе дороже. Иногда Ксеноморфу кажется, что у того просто бешенство. Но даже так, Кэпу каждый раз страшно. Страшно однажды проснуться и осознать, что всё до этого было очень длинным сном, а единственный его островок спокойствия погребён под толстой морской гладью. На самом деле, он привык к мысли, что абсолютно каждая вещь может не существовать. Что люди, которых он видит — силуэты из прошлого, переделанные мозгом на новый лад. Что прошлое — белоснежный песок, сочащийся сквозь пальцы. Он искренне не хочет думать об этом, иначе свихнётся окончательно. Если это иллюзия, то разрушать её нет никаких сил. Если это сладкая ложь, то он не против получить сахарный диабет и дальше ощущать скрип сахара на зубах. Кэп не считает, что сдался. Он не готов признать свое поражение в этой вечной и бескрайней борьбе против самого себя. Его смирение с ситуацией и ее принятие не означает, что он опустил руки. У него достаточно сил, чтобы стискивать зубы и из раза в раз подниматься на ноги, даже если они будут переломаны. Снова и снова. Опять и опять. Новый мир и новый кусочек памяти, который он навсегда в нем оставит, когда перенесётся в следующий. Собирать себя по частям. Перебирать крупицы сознания руками, которые не трясутся только потому, что трястись устали. Возможно, это причина его бессонницы. Дикое нежелание открывать глаза и начинать с нуля, прекрасно осознавая, что этот цикл неразрывен. Кэп знает, кто он. Он клон, причём под номерным знаком семь. Не самый стабильный, но порядком лучше предыдущих. Он — часть учёного, что пал жертвой своего эксперимента. Не тот, кто сможет разорвать петлю повторяющихся событий. Его улыбка — отчаяние. Его деятельность — забытиё и трудотерапия, которая спасает. Он отвлекается на мелкие насущные проблемы, не позволяя с головой погрузиться в кромешный ужас понимания дерьмовости ситуации. Но его скудной фантазии не хватило бы и на одну десятую того, из чего состоит Диамкей. Поэтому (и только поэтому) Диамкей — единственное, к чему не боязно прикоснуться. Нет параноидальной тревоги, что рука пройдёт насквозь, а пальцы схватят воздух. В первый раз — это неверие. Когда пастор оказывается реальным до жуткого. Со всеми своими колкостями и язвительными словечками. Когда рука, обтянутая чернильно-черной перчаткой, сталкивается с чужой грудной клеткой и замирает. Когда заторможенно приходит понимание. Реальность. Не вымысел. Не фантазия. Не галлюцинация от недосыпа. Во второй раз — сомнение. Когда над головой смыкаются волны океана, из которого даже спруту не выплыть на поверхность. Когда нечто столь сильное и тёмное утаскивает за собой, что не остаётся сил сопротивляться. Когда его насильно выдёргивают из темноты бездны, вытаскивая за шиворот из собственного сна и кроя трёхэтажным матом. Диамкей рычит ему в лицо, шипит оскорбления, из смятого потока которых Кэп улавливает общую идею: его называют безмозглым идиотом, который лезет туда, куда нельзя. Отчитывают, как пятилетку. Его, учёного, почти разменявшего четвёртый десяток лет. И он бессознательно улыбается, держась за костлявые плечи, скрытые чернотой священных одеяний. Стискивает пальцы и поверить не может — не сон. В третий раз — отрицание и торг с самим собой. Принимать факт чужого существования трудно морально. Тяжело физически. Это на уровне подсознательного ужаса обмануться снова, страха ранить себя ещё больше. Но Диамкей приходит. Несёт какую-то чушь про выборы, про то, как на хую вертел всех политиков и их парней, про альтернативу уровня загадки двух стульев. И будто невзначай бросает «Будь осторожен, если придёшь. И близко не подходи.» Кэп кивает на всё, что тот говорит. И когда взрывом сметает всю сцену вместе с Дровосеками на ней, кажется, он вынужден признать: Диамкей вполне себе реальный. И чуйка у него неплохая. Реальный настолько, что это больно, причём буквально: у него острые когти и клыки. Весь он из костей, плоти и крови. И касаться его не противно, как с другими людьми — в том, что Диамкей не исчезнет, Кэп уверен на сто процентов. Наверное, Диам первый и последний (и единственный), кому спрут решается рассказать хоть что-то. Невыносимо молчать, когда горло сводит от надрывного крика, а грудь сдавливает железным обручем собственное дыхание. Когда ты боишься спать, ведь каждый раз закрывая глаза, ты не знаешь, каким проснёшься. Что забудешь. Кого забудешь. И Диамкей, громкий и хаотично бешеный, слушает его молча. Не перебивает ни разу, позволяя вывалить на себя весь поток мыслей. Задорные огоньки алых глаз не подают признаков жизни, но он не выглядит тоскливо. Скорее непривычно серьёзно для своего образа арлекина, с которым уже свыкся почти каждый. Кэп не жалуется. Жалости к себе не требует и не хочет. Он просто описывает всё, что с ним творится, и говорит даже не для Диамкея лично: весь свой монолог смотрит в одну точку перед собой. Кэп думает, что он сильный. Он всегда так считал. И к тяжести, давящей неподъемным булыжником на грудь, привык. Привыкнуть можно вообще к любому дерьму, если постараться. Но когда чужая ладонь ложится на плечо, из груди вырывается вздох. Он и не предполагал, что жить без ежесекундного давления в области сердца так легко. Дышать может быть не больно. Это открытие приятно удивляет. И держать чужую руку в своей может быть реально. Без страха, что стоит только сжать чуть сильнее — она растворится. Кэп не переносит, когда его трогают. Ему не нравится тактильность людей и то, с какой регулярностью его пытаются коснуться. Его внутренне перекашивает, когда кто-то хлопает дружески по плечу или спине, тянет свою ладонь для рукопожатия. Спрут всегда натяжно улыбается и никогда не говорит грубости, не указывает людям на ошибку: просто увиливает. Ему не нравятся прикосновения, ведь его и так постоянно сдавливает (словно игрушку-антистресс) ткань мироздания. Но Кэп хватается за чужие, когтистые руки так, будто тонет, и только Диамкей может стать спасательным кругом. Дышит, словно после долгой асфиксии ему позволили сделать глоток воздуха. И крепко прижимает пастора к себе, уложив подборок тому на плечо. Диам, по правде говоря, не знает, что в такой ситуации делать. В душе не ебет, если быть точнее. Но он интуитивно обнимает, даёт ту мнимую опору и ощущение контакта с реальностью. С реальностью, которая для него — аксиома. С реальностью, которая для другого — зыбучие пески и глухая трясина болота, мираж и уродливый облачный замок в небе. С реальностью, которая для него обязательна, а для Кэпа — несмешная шутка. — Я сошёл с ума, не так ли? Кэп улыбается так расслабленно и мёртво, что неприятно становится. Диамкею не нравится. Он не любит собирать пазлы, особенно когда вместо деталек видит перед собой рушащийся мир. Он откидывается спиной на мягкий кожаный диван, раскуривая самокрутку с сушеными листьями клюквы. Выдыхает в потолок, прекрасно помня чужую нелюбовь ко всем вредным привычкам человечества, пусть даже в пещере сейчас пахло приятным ягодным благовонием, а не табаком. — Нет. Но ты боишься этого. Поэтому страдаешь. И ты продолжишь страдать, если не примешь одну простую истину. Кэп поджимает губы. Выглядит не то растерянно, не то рассерженно. Будто ему в душу плюнули. Диамкей не виноват в этом. Он просто пожимает плечами. — Ну и какую же? - бирюза чужих глаз сверкает. И Диам готов признаться — сейчас капитан совсем не похож на безобидную осминожку, которую безнаказанно можно пустить на чернила. — Ты пытаешься контролировать неконтролируемое. Мы не бессмертны. Ты спасаешь не себя, а человека, когда-то тебя создавшего. Каждый раз пытаешься восстановить его прошлое, собрать его по кускам, которых банально не хватает, - он стряхивает пепел на каменный пол. — Но есть ли в этом смысл? Подумай. Кэп прикрывает глаза. Его раздражает такой подход. Его раздражает Диамкей. Но это не становится причиной отпустить чужую руку. — Есть. Без прошлого нет будущего. — А без настоящего нет тебя, - Кэп кашляет, когда дым выдыхают прямо ему в лицо. Возмущённо распахивает глаза и, кажется, впервые за всю свою жизнь готовится оскорбить человека. Слова застревают в горле. То, что говорит Диам, не есть истина последней инстанции. Но, в какой-то степени, звучит резонно. Пастор даёт ему поразмышлять над выходом, причём таким, о котором сам Кэп никогда и не думал. — Может быть, тебе стоит перестать относится к самому себе как к промежуточному результату? Если ты хочешь быть шестеренкой в механизме, починить который уже невозможно — это твоё право. Но не пора бы попытаться построить новый? Дышать становится трудно. Кэп упирается локтями в собственные колени, горбится, опуская голову. Прячет лицо в ладонях, прежде чем искоса поднять взгляд на человека, сидящего рядом. — Ты предлагаешь мне сделать шаг в никуда. Буквально прыгнуть в бездну. Диамкей пожимает плечами, бросая окурок на пол и притаптывая его каблуком ботинка. — Я предлагаю тебе жизнь взамен жалкого существования. Мне все равно, что ты выберешь. Тебе с этим жить, а не мне. Кэп знает наверняка — Диамкей живой и реальный настолько, что реальнее некуда. Потому, что сам он в жизни бы не решился облить бензином все мосты, которые с таким трудом строил столько времени. Сколько спрут себя помнит, он пытался хватать дым руками. Держался за призрачную надежду однажды восстановить свое изначальное «Я», которое в глаза то не видел. Но есть ли смысл строить мост, ведущий к карточному домику? Быть может, весь этот день сурка не так уж плох, когда тебе есть с кем его разделить. Возможно, если его жизнь не меняется никак, то она такой и останется. Если это действительно так, то... Он хочет попробовать. Горечь правды вяжет рот и заставляет ненавидеть себя и весь мир слишком сильно. Сильнее, чем окупается это псевдо-гордое «зато я честен сам с собой». Ему определённо нужно время подумать.