***
Идея поблагодарить приходит как само собой разумеющееся. Тем более и повод был: Диамкей заканчивал свое грандиозное творение в Энде. Кэп видел как-то примерные наброски того, что должно получится в итоге, когда неделю назад заглядывал к подземному жителю на чашечку клюквенного морса. В руках — подарочный шалкер, неаккуратно, но старательно обвязанный лентой. За спиной — несколько сотен блоков от его города до спуска в холодные пещеры. Впереди — приятная встреча. Кажется, подпустить к себе человека ближе, чем на расстояние вытянутой руки, было неплохой идеей. О том, что не предупредил хозяина «дома» о визите, Кэп жалеет почти сразу же. Примерно в тот момент, когда, пропустив пару поворотов, он упирается в тупик, а после блуждает по подземельям около сорока минут, тщетно ища выход. Этот лабиринт нагоняет жути: каждый звук отражается эхом от каменных стен, каждый шаг слышен отчётливо хорошо. Редкая капля воды, падающая со сталактита, разбивается о водную гладь лужи со звоном, заставляя вздрогнуть. Спрут уверен, что здесь нет ничего опасного. Так ведь? Неожиданно, подошва ботинка наступает на что-то твёрдое, и это «что-то» хрустит, переламываясь пополам. Кэп нервно сглатывает, опознавая в хрусте треск кости и поднимает ногу. Кость безошибочно определяется как человеческая. Ладонь, лишённая мяса. Диамкей ему не навредит. Не должен, по крайней мере, для этого нет повода. Но Кэп полагает, что ему лучше убраться отсюда, а следующий визит нанести только после предварительного предупреждения. Дрожит огонь факелов, отражаясь бликами на стенах, коптит низкие каменные своды. Спрут старается не шуметь. Не справляется: собственные шаги кажутся слишком громкими; он в небольшую лужу наступает неуклюже, и всплеск воды становится оглушительным. Наушники сползают на шею, так там и оставаясь: сейчас ему нужно максимально сосредоточиться, учесть каждый шорох. Тени трепещат, неровно тянутся по стенам и следуют по пятам. Кэп искренне хочет верить, что это — обман зрения, а кривые силуэты — лишь его разыгравшееся воображение. Впервые в жизни ему хочется, чтобы что-то оказалось плодом его фантазии. Спрут прибавляет скорости, но только чаще нарывается на тупики. Ох, как ему тут не нравится. Ну зачем полез, зачем? Всё ведь так хорошо было, пока ему не пришло в голову пошататься по чужому «дому». Поворот. Тупик. Шаг назад. Снова поворот и замкнутый круг. Коридор, развилка и убегающие петляющей паутиной тоннели. Он попал. Шаг. Ещё один. Не паникуя, твёрдо удерживая себя от этого чувства. Нет. Диамкей сам научил подавлять полыхающий огонь страха в груди, так что не в этот раз. Тени. Много теней. Они определённо живые и обладают разумом, Кэп уверен. От напряжения на висках проступает пот и его утирают запястьем. Вдох. Выдох. Идём дальше. И наконец-то блестящий свет вдалеке. С души падает камень, разбивая вопящую тревожность. Всего то, пф. Кэп выдыхает с облегчением и ускоряет шаг. Ему очень повезло, что он сам нашёл выход: даже если бы ему хватило смелости после проникновения в чужой дом написать его хозяину с просьбой помочь, это не сработало бы. Связь здесь не ловит. Спрут мысленно смеётся над собой. Ну он даёт конечно. Придумал себе страшилок всяких, а свет вот он, совсем близко. В поле зрения попадает листва лиан и золотистых ягод, свисающих в конце тоннеля, словно занавес. Осторожно отодвигая их в сторону рукой, Кэп открывает себе проход в уже знакомое ему помещение. Кажется, теперь он понимает, почему Диамкей ненавидит сюрпризы и просит обговаривать заранее время встречи. В горле застревает ком, не дающий не то, чтобы вскрикнуть — даже вздохнуть. То существо, которое он видит, на пастора мало похоже: растрепанные, сбившиеся после недолгой борьбы волосы; сгорбленная спина с распростёртыми перепончатыми крыльями; лишенные перчаток руки с длинными, острыми когтями. Кровь. Много крови. Её вид и запах, врезающийся в память отчётливо резко. Размазанные отпечатки ладоней на камнях, за которые, кажется, пытались схватиться при сопротивлении. Окрашенные алым лужицы, растекающиеся по полу, омрачающие собою траву. Тело. Чей-то труп, с неестественно выломанными руками. Видимо, при попытке бегства жертва не учла, насколько сильно уступает нечисти по силе. Так вот, что значило чужое «С четырёх до шести я бываю занят» и всегда раскрытый над головой зонтик. Заточенные зубы никогда не были частью ритуальной операции, проведённой над своим телом во имя церкви, как всем говорил Диамкей. Пульс гулко стучит в самых ушах, отдаётся эхом в абсолютно опустевшей голове. Нахер это. Нахер всё. Он отступает назад, желая исчезнуть также незаметно, как и появился. Ничего страшного, ему не трудно побродить ещё немного и найти другой выход. Под ногами предательски хрустит что-то, и Кэп не хочет знать, что именно. Святой Спрутье, спаси и сохрани. Он застывает как вкопанный, забывая, что умеет двигаться и дышать. Наверное, так же замирают олени в свете автомобильных фар. Оно поднимает голову и в лице (морде) узнаются знакомые черты. Поднимается бесшумно и быстро, моментально пригвождает к полу, нависая сверху. Перепончатые крылья расправляются широко, накрывая и лишая даже одной сотой части от шанса на побег. Обнажает клыки, глухо шипя. А Кэп и слова сказать не может, сопротивляться не пытается. Сердце колотится в самом горле. Неужели это и станет его концом? Ради этого были все счастливые часы и минуты, проведённые вместе? Чтобы, впервые доверившись кому-то больше, чем себе, он получил от жизни такую подлость? Спрут тяжело сглатывает ком в горле, встрявший поперёк куском жёсткой соломы. — Диамкей? Вампир щурится хищно, сильнее вдавливает в пещерный мох, ковром расползшийся по камням. К нему обращаются, зовут так тихо и осторожно. Костлявые пальцы сдавливают плечи спрута, скребут когтями по костюму. На душе мерзко и тошно. Почему Кэп снова не в том месте не в то время? У него что, гребаный фетиш на это или что? Диамкей ведь делал все, чтобы ни одна живая душа не узнала его тайны. Трапезничал в глубинных пещерах, утаскивая жертву как можно дальше от света и возможности докричаться до кого-то. Избавлялся от тел без суматохи и лишнего внимания. На солнце выходил только под зельем, чтобы не дай бог не задымиться. Почему из всех возможных людей, которые могли бы его раскрыть, это делает именно тот, кого жалко до сжимающихся в узел внутренностей? Неужели Диам не заслуживает своего островка спокойствия, своей тихой лагуны, в которой можно укрыться от бед и невзгод? Неужели он должен сделать это собственноручно? Это нечестно. Так несправедливо. У Кэпа нет оружия, он знает это наверняка. И всё равно надеется, что в чужих руках прямо сейчас появится меч, пронзит грудную клетку насквозь и избавит от необходимости обрывать чужую жизнь. Избавит от оков привязанности. От слабости, которая смотрит в душу тёплой бирюзой глаз. Диамкей ненавидит спасать людей, но для спрута делает исключение в который раз. Если отпустить, то со спокойной жизнью можно попрощаться (а может и просто с жизнью). И если не сам Кэп, то кто-то другой уж точно придёт по душу нечисти, желая избавить мир от подобного существа. Секрет, который знают двое, не может быть секретом. И Кэп мерзавец, даже не дёргается, так смиренно принимает свою участь, что противно. Глядит на него с угасающим страхом и абсолютной покорностью. Гнев застилает взор. И пастор злится на то, насколько свято выглядит Кэп, вот прямо мученик, мать его ети. — Диам, ты ведь слышишь меня. Я знаю, что слышишь, — так ласково, осторожно, словно протягивая руку к дикой твари, вылезшей из своей норы. Любое резкое движение — смерть. Кэп знает. Поэтому и не провоцирует. Было бы намного проще, если бы Ксеноморф попытался сражаться. Совесть бы не грызла. Это ведь очень просто. Чужое горло открыто, подбородок задран вверх и нужен всего один укус, чтобы эта история кончилась в пользу Диамкея. Так просто. Вцепиться в нервно дрогнувший под кожей кадык, вгрызться глубоко и крепко, а потом рвануть. Ситуация патовая. Каждый из них понимает, что убить другого не сможет. У Кэпа рука не поднимется. Диамкей не простит себе этого. Кэп накрывает своей ладонью чужую, сжимающую его плечо. Реальная. Холодная такая. Способная убить в любой момент. — Разве тебе хочется это делать? — Диамкей готов взвыть от того, как глупо себя чувствует. Из них двоих он в абсолютном преимуществе: это его территория, он намного сильнее, и Кэп под ним замирает тряпичной куклой. Из них двоих он безоружен абсолютно. — Почему ты вечно блять лезешь туда, куда тебя не просят? Неужели нахуй так трудно просто делать то, что тебе говорят, озаботиться о своей безопасности хотя бы самую сраную малость? — хватка смещается, переходя на ворот черного костюма и встряхивая. — Почему ты вечно все портишь? Просто ответь, как ты с такой сказочной удачей дожил до своих сколько тебе там? — Диамкей срывается. Шипит столько гадостей, что сам себе рот с мылом хочет вымыть, и высказывает наверное слишком много. Как когда-то Кэп вывалил ему всю свою подноготную, о которой он не просил и не хотел этого знать. На несколько секунд повисает тишина, нарушаемая только их дыханием. Вампир сдаётся первым. Ослабляет хватку и сползает с чужого тела, даруя полную свободу. — Вали отсюда, пока я не передумал, — толкает пренеприятно, подгоняя, и отворачивается. Вот и всё. Сейчас Кэп уйдёт. Расскажет всем о том, кто же всё-таки ответственен за пропажи городских и деревенских жителей, объявления о которых иногда появляются на спавне. А через некоторое время головой Диамкея украсят частокол возле чьей-нибудь базы. Но Кэп не уходит. (Его от шока сейчас ноги не слушаются). Медленно садится, потирая ушибленный затылок. Выдыхает. (Вот это, конечно, проверка на крепкие нервы.) И переводит взгляд на сгорбленную фигуру рядом. Чужие эмоции читаются легко, как книга раскрытая. Страх, сомнение. Возможно, с точки зрения морали и закона действительно было бы правильнее донести это до того же Альцеста. Но есть ли оно, это «правильно?» Кто вообще решает, что правильно, а что нет? Спрут знает, что значит стоять над бездной. Балансировать на тонкой грани между безумием и реальностью. Знает, насколько страшно может быть довериться, пусть даже причины у них разные совершенно. Но Диамкей не бросил его тогда. Никому и словом не обмолвился, и явно был готов чужой секрет унести с собой в могилу, несмотря на длинный язык. Даже в драку полез, хотя не должен был. Кэп знает, насколько тяжело бывает хранить такие секреты. И он обещает сохранить чужой, сокрыть его от всех и каждого. Он делает это не из чувства долга, страха, жалости или благодарности, или чего-то ещё. Он просто не хочет поступать иначе. И не поступит. — Диамкей, — обращается негромко, дотрагиваясь до плеча. От него закрываются крылом, отталкивая руку, и огрызаются рыком. Вот упертый какой. — Прекрати. Я обещаю, что не расскажу никому, — Кэп вздыхает. Придвигается ближе, осторожно касаясь крыла и отводя его в сторону. Диам скалится. Уже не боится демонстрировать острые клыки, терять-то больше нечего. Все карты раскрыты. — Чего тебе нужно от меня, а? Поздравляю, поймал. Что за свое молчание потребуешь, позволь узнать? Иди, бери, что хочешь, заслужил, молодец, — столько яда, а всё впустую. Диамкей встаёт в оборону сразу же: он эти шипы всю жизнь отращивал, сердце в металл заковывал не для того, чтобы расползтись от удара, к которому полностью готов. Сейчас Кэп просто назовёт свою цену, и жалости к нему убавится сразу же, и может быть хотя бы тогда вампир всё-таки решится совершить то, о чём будет скорбеть до конца своей вечной жизни. Но Кэп этого не делает. Броню чужую разбивает легко, словно и нет её, и не было никогда. В душу и сердце входит безпрепятственно, будто домой к себе. Прижимает к себе, заключая в объятия. Вампир чувствует себя побежденным. А потому сдаётся на милость победителя. Склоняет голову и в глаза смотреть не хочет: и без этого чувствует себя уязвимо. — Диамкей, пожалуйста. Поверь мне. Я знаю, что прошу много, — шёпот пробирается тёплым воздухом к коже, бережным касанием к чему-то живому, скрытому под толстым слоем сарказма и ярости. — Это ведь не первый наш секрет на двоих. Мои ты хранить умеешь, и я обещаю, что твой тоже в надёжных руках. Как мило. Он становится соучастником убийства. Но имеет ли это значение, если в его руках расслабляются, медленно подпуская ближе? Доверяют чуть больше. И неуверенно обнимают в ответ.***
С того дня, который уже и злополучным-то назвать не получалось, прошло около недели. Может быть даже чуть больше. Сначала Диамкей, естественно, не верил. Каждый день ждал незваных гостей с такой боевой готовностью, что даже Алоин научился уведомлять о своём прибытии заранее, хотя раньше по пещерам шлялся, как у себя дома. А Диам параноил. В свет ни ногой и только глубже под землю, так, что кицунэ какое-то время был вынужден охотится за двоих, часть своего улова отдавая вампиру. Малейшая попытка выяснить причины такого поведения заканчивалась чужим «не суй свой лисий нос не в свое дело», и Алоин переставал лезть другу в душу. Они, вообще, поэтому и поселились рядышком: двум хищным тварям держаться нужно поближе, да и характерами сошлись как нельзя лучше. А потом как-то так сложилось, что то-ли Алоин про Кэпа обронил что-то, то ли сам Диамкей устал отталкивать единственное близкое существо, с которым прошёл уже и огонь, и воду, а теперь обижал недоверием. Лис выслушал внимательно, тщательно сдерживаясь от шуток про «дерганье за косички» и прочих умностей. И как вердикт рассказал, что Кэпа видел, причём несколько раз, и судя по всему, тот даже не собирался подвергать опасности чужое существование. Тогда Диамкей и решился подняться на поверхность, впервые за пять дней. А спустя всего лишь сутки наткнулся на спрута, который (снова без предупреждения, мать его ети) пожаловал на порог. Но вместо осинового кола или ещё какой гадости, тот притащил сумку-холодильник, доверху забитую пакетиками с донорской кровью. Сидели тихо. Диамкей ужинал, Кэп не мешал. — Откуда столько? — когда голод больше не является первостепенной проблемой, вампир всё же подаёт голос. Исподлобья глазищами сверкает. — Ты спрашиваешь владельца единственной нормальной больницы о том, откуда у него кровь? — ему улыбаются так непринуждённо и снисходительно, что Диамкей не устаёт удивляться — как только в этом человеке сочеталась такая миролюбивая нежная светлость и равнодушная готовность использовать любой доступный ресурс в своих целях с холодным расчетом. — Я думал, ты у нас за честность и всё такое, — Кэп едва заметно усмехается на такое заявление И улыбается загадочно. — Разве я поступил плохо? Вовсе нет. Тем более, так я спасу больше жизней, чем если буду делать им переливание в полевых условиях, — он пожимает плечами, посмеиваясь негромко. Обводит взглядом пещеру, в которой не так уж давно стал свидетелем новой тайны, и в поле зрения попадают пятна крови. Засохшей и почти незаметной. — Хотя, вряд-ли кто-нибудь из них в нём бы нуждался, — спрут скептически поджимает губы, прикидывая, насколько сильно может помочь переливание крови, если перед этим её полностью выкачали из человека, параллельно нанеся множество тяжёлых увечий и занеся в тело заражение глубокими царапинами. И дальше становится не страшно. Кэп добрый, очень. Но доброта не означает безгрешность, как и то, что зло не имеет чувств.***
— Какие острые. И за сколько обычно жертва умирает? — Диамкей послушно держит рот открытым, пока пальцы в тонких медицинских перчатках изучают выпирающие клыки. Позволяет сделать слепок, а после устроить целый стоматологический внеплановый осмотр. Его эти руки кормят уже месяц к ряду, он их кусать не планирует. — Около четырёх-восьми минут, — Диам жмурится, когда чужая ладонь ложится на щеку, поглаживая. Плавно скользит за ухо, почесывая его, слово зверька какого-то. Это приятно (но странно). Отстраняться не хочется. А время идёт своим чередом, прежде, чем приходит понимание: расстояния больше не осталось, и они в этой лодке вместе, причём надолго. Кэп это осознает, когда однажды снимает с себя перчатки и немного расстегивает рукава, задирая при этом. Да, в своём доме, там, где он и так делает это достаточно часто, где он уверен, что чисто и почти стерильно. Но сегодня это особенно важно: у данного действа имеется свидетель. Тот, кому позволено прикоснуться. Не кожа к коже, а душа к душе. Пальцы сплетаются вместе, давая опору. Ту почву под ногами, которой не хватало безумно долго. Ту безопасность, о которой они оба уже успели забыть. Нить, связывающая судьбой, не всегда становится ограничением свободы и строгим ошейником с шипами внутрь. Иногда она превращается в страховку, позволяющую вбить крюк в ледяную твердь, когда впереди ожидает непреступный горный склон. И держит крепко, не позволяя сорваться в пропасть.