***
— Воу-воу, неужели ты выглядишь менее мёртвым, чем всегда? Я не узнаю вас в гриме, кто вы и куда вы дели настоящего Кэпа? — Диамкей не упускает возможности пристать с подколами буквально сразу же, как только спрут ступает за порог своего дома. Кэп сонно щурится, прикладывая ладонь к глазам и поднимая голову. Солнце так высоко. Неужели он проспал до полудня? Тогда оно и ясно, откуда взялся Диам. Со всем этим колесом Сансары у него напрочь вылетело из головы, что Кей обожает приходить, когда ему вздумается, совершенно игнорируя адекватный режим дня. — Мог бы зайти, чего ждал-то? — сладко зевая, спрут пропускает визитёра внутрь помещения. У него в городе замков не водилось почти ни у кого, в том числе и у самого Кэпа. Знал ли это Диамкей? Определённо. С его-то любовью дёргать и трогать всё, что не прибито гвоздями намертво. Да и не первый раз в гостях, в конце концов, вполне мог бы сориентироваться. — Чтоб ты услышал мои шаги и подорвался меня встречать? Поми-и-илуй, я же не садист, — сталкиваясь с пристальным и скептическим взглядом, Диамкей заливается хохотом. — Ну не до такой же степени. Почему ты такого мнения обо мне, Кэп? Разве мы не друзья? — кокетливо прижимая ладонь к щеке, тот пытается состроить обиженное лицо, но сам же давится своим хихиканьем. — Я просто смотрю в лицо фактам, — усмехаясь, Кэп проходит на кухню. Раз гость пожаловал, то накормить его всё-таки следовало. Диам хмурится, пытаясь понять причину чужой улыбки. И когда до него доходит — делает ну совсем возмущенный вид, поправляя на лице повязку. — Смеяться над калекой? Ах, низость, — Кэп на этот театр одного актёра почти не реагирует. Как сказал бы Станиславский: «Не верю». Единственное — ловит чужую улыбку и едва улыбается сам. Оба знают: гад вполне себе зрячий, а повязка — часть одеяний служителя храма. Диамкей трещит не затыкаясь, пока спрут готовит. Так заливисто и самозабвенно рассказывает про свою секту, что Кэп невольно начинает сомневаться в чистоте чужого рассудка. Он может и склеротик, но прекрасно помнит свое знакомство со «старым» Диамом: когда цвет чужой кожи был наиболее близок к естественному, а не серо-землистому; тогда церковь Клюквы была иной, а в её основе лежали бескорыстие, братство и близость душ. Да и сам Кей тогда был лишь обывателем, далёким от понятия церковных таинств и всех ритуалов. А сейчас вон, паству себе сколотил, речи толкает такие, что аж за душу берет. Мешать чужой крыше шуршать шифером нет желания. Диамкея всё устраивает, значит, вмешательство Кэпа здесь лишнее. Хотя, был ли тот в себе когда-нибудь? Спрут не знает. Да и Диам как будто всегда был на грани умопомешательства. Главное, чтобы тот инквизицией увлекаться не начал. А пока — пусть играется. — Bon Appetit, — вместе с этими словами, на стол опускаются две кружки кофе и свежепожаренные вафли. Кэп наконец-то садится. — А сахар положил? — тихо айкая от соприкосновения с горячей керамикой, Диам морщится, встряхивая рукой. — А жопа не слипнется? — Кэп отзывается почти ласково, любуясь чужими попытками пить и не обжигаться. Ну Диамкей и наглый. А он и рад ему потакать. — Положил. Ложек пять наверное. — А тебя прямо моя жопа волнует? — Диам хватается за слова так быстро, что среагировать невозможно. Судя по игривому тону голоса — в ход готовилась идти тяжёлая артиллерия всех шуток восемнадцать плюс. Значит, действовать надо на опережение. — Да, очень, сплю и вижу. Ешь молча, а то подавишься, — Кэп предпочитает не заметить, насколько наигранно звучит чужой мечтательный вздох. Когда чужая потребность в сахаре была удовлетворена, всё сладкое на кухне Кэпа — благополучно съелось, а стрелка часов показывала четыре дня, потолок кухни сменился просторным небом. Суета небольшого города не была столь шумной, каким сейчас являлся спавн — центр цивилизованного мира. Самобытность цветных домиков, стоящих вплотную друг к другу, стук каблуков по дорогам, мощённым камнем, гул фильтрующей трубы — всё это сливалось в единую, чудесную картину, которую Кэп не собирался бросать. Его милое творение ещё строилось, росло этажами вниз ущелья, на котором стояло, но уже сейчас не уступало в красоте другим провинциям. Диамкею здесь нравится. Вполне уютно. Да и прохлада нижних районов привлекала его, как любителя пещер. — Знаешь, я собираюсь прокладывать метро. Думаю, что первым делом соединюсь станциями с тобой, — он произносит это так внезапно, что Кэп, мирно созерцающий городские виды, едва заметно вздрагивает. — Это какая-то новая шутка про тоннели и поезда? — рассеяно пытаясь найти в чужих словах старые добрые намёки, спрут не сразу понимает, что от него хотят. — Только если ты настаиваешь, — Диам расплывается в самой довольной улыбке, которую только можно представить. Секунда — и он оказывается слишком близко, буквально вынуждая Кэпа отступить назад. В поясницу упираются деревянные перила, огораживающие края ущелья. Не будь их, спрут наверняка бы сорвался вниз — импульс чужого движения слишком неожиданный и резкий. На секунду, всего на одно мгновение, Кэпу кажется, что он чувствует на себе плотоядный взгляд хищника. Что-то такое в Диамкее было. Что-то, что на уровне инстинкта называется опасностью. Что-то, что липким холодом собирается в области затылка и плавно скатывается вниз по позвоночнику, разбегаясь по спине мурашками. Что-то, что является причиной, почему Диамкей шастает в его снах, как по своим владениям. Но это бред. Разве можно смотреть на человека через повязку? Нет. Точно нет. — Испугался? — Диам скалится, явно очень довольный тем, что сделал и как забавно шуганул спрута. Кэп цыкает. Отводит взгляд. И выставляет перед собой руку, будто оттолкнуть хочет, но ничего не делает. Всё ещё трудно признавать Диамкея отдельным и живым существом, да ещё и с отрицательным уровнем соблюдения социальных норм. Сложно верить в его абсолютную материальность. Каждый раз до тихого панического страха боязно, что если дотронуться — образ рассеется. Рассыпется. И тогда придётся признать, что самые лучшие, самые радостные моменты были вымыслом. Что Диамкей не существует. И чужой голос, громкий смех, каждая их встреча — фантазия. Что бежать от ощущения цикличности картин своего мозга невозможно. И единственное его предназначение, как относительно стабильного клона — продолжать собирать осколки памяти самого себя. — Ага, обосрался, — Ксеноморф фыркает. И сердце пропускает удар, когда чужая ладонь накрывает его собственную, вынуждая дотронуться. — М. Я вижу, — весёлости в словах пастора не много. Наблюдать секундный испуг своих жертв, то, как забавно дергаются люди от резких движений в их сторону — это одно. Но после такого обычно смеются оба. Тёмная ткань, которую Кэп сжимает пальцами, вполне реальна. Чужое сердце, отбивающее свой ритм в его ладонь — тоже. — На нас люди не смотрят? — даже сейчас у него на первом месте кто-то другой. Кислый запах клюквы, сырой земли и церковного ладана забивает нос. И спрут вдыхает его, успокаиваясь. Не сон. Это не сон. Спокойствие возвращается. — Мне поебать, — Диамкей едва ли не зубами скрипит. От злости. От того, что Кэпу не всё равно на тех, кому на него плевать в самую первую очередь. А ещё он просто в бешенстве, что Кэп продолжает свои попытки отыскать части «другого» себя. Просто потому, что тот по неопытности тревожит саму суть пространственно-временных аномалий и подвергает опасности не себя одного. Если Кэп не понимает этого даже после того, как ему отшибло половину памяти (а не вернуло, НЕ ВЕРНУЛО, ГЛУПЫЙ ОСЬМИНОГ), то действовать придётся иначе. Может быть, тогда Ксеноморф что-то да осознает. Около тридцати секунд длится молчание, прежде чем спрут решает его нарушить. Он осторожно высвобождает руку из чужой хватки, и ему не мешают этого сделать. Диамкей медленно отстраняется. — Пойдём дальше? — Кэп звучит почти виновато. И, не встретив отказа, цепляет рукав чужих одеяний, увлекая пастора за собой. Диам, если честно, не совсем понимает, почему сохраняет ему жизнь. Безопаснее для всего сервера (и Диамкея в частности) было бы избавиться от нерадивого мироходца. Приоритет Кэпа — человек, физически живой, а фактически мертвый. Не осознавая, что в снах своих он лезет во вполне реальное междумирье, спрут может стать катализатором нарушений похлеще, чем исчезновение чанков, ограничение перемещений по миру или ещё чего. Им всем вполне хватает уже имеющейся неразберихи. И пока большая часть сервера старалась не задевать эти оголённые провода, лежащие прямо посреди лужи, Кэп с восхитительным упорством не желал учиться на своих ошибках. Сны вполне поддаются контролю, ведь они — отражение бессознательного. Страхов, мыслей. А самое главное — желаний. Самых сокровенных и искренних. Нельзя избавиться от болезни, когда ты просто заглушаешь симптомы. Спрут думает, что если избавиться от следствия, то причина исчезнет сама собой. В этом его главная ошибка. Мало просто хотеть спать спокойно. Пока в его голове клубок из страхов, сомнений, тревог и истерической идеи что-то сделать — кошмары останутся. И пока Кэп не начнёт менять самого себя, свое мышление и свои ориентиры — Диамкей бессилен. Конечно, он мог бы озвучить это. Но толку? Если человек не хочет отпускать нечто, тащащее его на дно с завидной регулярностью, то тут помочь трудно. Слов будет мало. Поэтому действовать словами Диам и не собирается. Это не предательство, ведь никаких договорённостей у них нет. Пастор никогда и не был на стороне учёного. Их не связывали обязательства, обещания или договоры. Быть рядом — выбор каждого из них, который они делают в пользу друг друга исключительно потому, что сделать это хочется. Диамкей на стороне самого себя и интересы преследует исключительно свои. То, что иногда интересы их сходятся достаточно близко для того, чтобы стать общими, ещё не говорит ни о чем. Он считает, что всё действительно так. Искренне полагает, что делает единичное исключение, пусть и несколько раз подряд. Оправдывает себя тем, что Кэп заслуживает шанса выжить. Возможно, именно то, насколько ненавязчиво и нетребовательно спрут вошёл в его жизнь, подкупает сектанта. Забавно выглядит их дуэт. Как может человек, давно простившийся с рассудком, учить правильным решениям другого? Возможно, в глубине своей тёмной души, Диамкей понимает абсурдность происходящего, поэтому и не лезет со своим «ты делаешь не так». В этой ситуации правильно поступить вообще непросто. Что вообще значит «правильно»? Какое оно, это «правильно», как выглядит?***
Прощаясь со спрутом и оставаясь в одиночестве, Диамкей много думает об этом. О том, что сам темнит достаточно много, чтобы заслужить чужую подозрительность, но не получает её. Почему? Кэп доверяет ему слишком сильно, настолько, что неуютно становится. Думать об этом неловко, и Диам понятия не имеет, что с ним самим-то не так. Что в чужом поведении так сильно заставляет меняться его самого? Ему это не нравится от слова вообще. Непредсказуемость, близкая к иррациональности — основная проблема в общении с Клюкворианским Пастором, но далеко не единственная. На втором месте — беспричинность многих его решений, продиктованная ежесекундным «хочу». «Не от мира сего» — такой вывод как-то сделал сам Кэп по отношению к Диамкею в день их знакомства, на том и остановился. Так у них и повелось — каждый уважал (не)большие странности другого. Быть зависимым Диаму претит на таком уровне, что ему проще разорвать в клочья любой намёк на близость в самом её начале и забыть. И зависимостью он считает абсолютно любое влияние на самого себя. Зависимость делает тебя слабее, уязвимее. Поэтому его и не должно волновать, что там с Ксеноморфом. Другие же не волнуют, с чего бы ему оказывать такую честь именно дурацкому осьминогу? Прохлада пещер остужает голову после дня, проведённого в чужой компании, приятно ложится на плечи: не тяжестью, а наподобие вуали или плаща. Хорошо. Диам думает, что убить Кэпа было бы, в какой-то степени правильно. Причём не шутливо, разок-другой, а действительно. Так, чтобы лишить возможности вернуться. Он касается бледной рукой одного из черепов, стоящих на видном выступе холодного камня. Лениво ногтем скребёт по нему. Вот так вот, рядышком бы поставить чужую голову. В груди что-то болезненно дёргается, словно иглой под рёбра колет. Диам раздражённо шикает. Поправляет череп, ставя его обратно, между ещё парочкой таких. И продолжает рисовать в голове картину чужой смерти. Бездыханное тело, от которого он избавится раньше, чем пропажу учёного кто-либо заметит. И самому от себя противно становится. Так неприятно, горько, будто внутренние органы выкручивают. Да нет. Нет же. Не может такого быть. Диамкей изумленно выдыхает. Сколько людей уже сгинуло здесь, по своей неосторожности решив проверить, кто же живёт под землёй? Не мало. Когда умер сам хозяин этих земель, простившись с жалостью к любому живому существу? Давно, очень давно. Возможно тогда, когда его самого, перемолотого судьбой и неудачным походом между мирами, выбросило в бесплодных землях. Когда голод металлической проволокой впивался в живот и мозг, а единственной едой были чёртовы ягоды, достать которые из недр колючего куста удавалось только расцарапав ладони в кровь. И так много крови было, что металлическим привкусом отдавала даже злополучная клюква, которой приходилось давиться через тошноту. Тогда, когда наткнувшись на ночлег бродячих торговцев, решение созрело само собой: убить. Диамкей считает, что и сам умер в тот день как человек. Ни жалости, ни сожаления он не чувствовал. Только эйфоричная радость, что можно забрать еду. И нечто дикое, навязчивым шёпотом подсказывающее действовать дальше. Вспороть мёртвое тело, запустить внутрь руку, потянуть на себя. Рассмотреть. Попробовать. Диамкей поджимает губы. Пытается представить, как делает подобное с тем же Алоином. Нет, конечно он никогда так не поступит, но сейчас ему физически необходим ответ на вопрос, скребущийся слева в груди, там, где должен находиться четырехкамерный орган, качающий кровь. Воображение охотно представляет мёртвого друга, лежащего прямо у ног Диама в луже собственной крови, алые пятна на руках самого пастора. Ничего. Абсолютное глухое ничего. Диамкей встряхивает головой. Торопливо перебирает образы тех, кто хоть как-то вызывает приятные эмоции, но тщетно: ни мёртвые братья по религии, ни мало-мальски близкие товарищи не вызывают даже намёка на отвращение. Что-то среднее между тем, что чувствует ребёнок, стоя посреди детской площадки со сломанной игрушкой, и безразличием. И всё. Тогда почему от мысли об убийстве Ксеноморфа Диамкей чувствует себя отвратительно и гадко? Это сочувствие? Возрожденная из праха эмпатия? Больше похоже на стыд. Кто бы мог подумать, ему стыдно за свои же мысли. Диам истерично смеётся, зарываясь пальцами в пепельные космы. Это так глупо. Хорошо, ему не всё равно на то, жив спрут или нет. Выяснили. Закрепили. Запомнили. Он ощущает себя загнанным животным. Слишком диким, чтобы адекватно принять протянутую к себе руку, а потому паникующим от приближения человека, желающего приласкать и обогреть. Злится. На самого себя, на Кэпа, без которого быть бездушным было ну. Как-то блять попроще. Раз уж избавиться не вариант, значит придётся вытаскивать из того дерьма, в котором спрут умудрился увязнуть. Если бы вы только знали, как сильно Диамкей ненавидит кого-то спасать. Терпеть не может.