Thorns / Тернии

Уильям был ещё пятилетним мальчишкой, когда его семья переехала из Новой Зеландии в Австралию. Возможности там были огромными, говорила ему его мать, пока он балансировал у нее на коленях, и бизнес Грэмов по разведению овец будет процветать на его золотых просторах. Глаза его матери были такими же яркими и голубыми, как и его собственные, когда она прошептала новость ему на ухо, но Уильяму не понравилась идея переезда. Он любил Новую Зеландию так сильно, как пятилетний мальчик может любить что-либо. Пышные зеленые поля за их домом, сладкий ароматный воздух после дневного дождя, фрукты, которые он срывал с дерева во дворе, и их сок, который стекал по его губам и по подбородку. Он сладко улыбнулся своей матери, когда она рассказала ему об этом. Но про себя Уильям решил, что эта новость на вкус была ужасно кислой. Он знал, даже в пять лет, что Австралия никогда не будет для него домом. В течение следующего месяца семейство Грэмов переезжали на новое место, и пророчество Уильяма о разочаровании быстро исполнилось в его первый день в новой школе. Он был странным мальчиком, уникально бледным на фоне загорелой кожи, которая заставляла его одноклассников сиять, как ангелы в золоте. Его волосы были настолько темно-каштановыми, что казались почти черными, и в толпе медово-светлых прядей его цвет выделялся, как у черной овцы, его густые волосы сильно вились. В течение первого часа его первого школьного дня Уильяма вызвали к передней части класса, монахиня смотрела на него с неодобрением, выгравированным на ее суровом лице. “Мистер Грэм”, – произнесла она, ритмично похлопывая линейкой по ладони своих мясистых рук. “Ваша мать жива?” Уильям нервно сглотнул, смущенный тем, что оказался в центре внимания. “Да, Сестра Розамонд”, – пропищал он. Сестра Розамонд, удивительно жестокая в ретроспективной памяти Уильяма, неодобрительно цыкнула на него языком. “А ваша мать учит вас хорошим манерам, мистер Грэм?” – спросила она. Ее голос звучал достаточно громко, чтобы его услышал каждый ребенок, а также каждый прохожий за пределами класса. “Она учит вас, как ухаживать за собой?” Он не понял, поэтому серьезно кивнул и честно и чопорно ответил: “Да, Сестра Розамонд”. Затем по комнате прокатилась волна детского смеха, но другая монахиня, стоявшая в стороне, заставила их замолчать. Склонившись над ним, с лицом, похожим на грозовую тучу, Сестра Розамонд не была удивлена. “Тогда почему, мистер Грэм, – начала она, все еще постукивая линейкой по ладони со зловещими шлепками, – вы пришли в эту школу с растрепанными волосами?” Последовал оглушительный смех, который не замолкал в течение мучительного промежутка времени, пока Сестра Розамонд не ударила линейкой по доске. Удар был настолько оглушителен, что заставил Уильяма подпрыгнуть в своих покрытых пылью ботинках. Шумное хихиканье детей резко прекратилось. “Я задала вам вопрос, мистер Грэм”, – спросила она с нажимом. “Ваша мать считала уместным отправлять тебя в школу с такой же грязной головой, как и твои ноги?” Уильям не находил слов. В то утро, когда он ел яблоко на завтрак, его мать заботливо возилась с его волосами, расчесывая непослушные кудри, пока они не образовали мягкие волны, которые модно падали ему на лоб. Не стоит выглядеть ужасно в его первый день, сказала она, низко наклоняясь, чтобы поцеловать его в щеку. Но потом он пошел пешком, и густая австралийская пыль кружилась и щипала его глаза. Школа была в нескольких милях, и, хотя он старался не трогать руками свои кудри, к тому времени, когда он добрался до школы, ветер, жара и грязь сделали свое дело. Мягкие волны, которые его мать так усердно укладывала, снова собрались в кольца, облепляя его перепачканное грязью лицо, и он снова стал выглядеть так, как выглядит всегда, как пятилетний мальчик. Это было неприемлемо для Сестры Розамонд. Она метала молнии глазами, гневно сверкая ими. “Вы не только немы, но и глухи, мистер Грэм?” – спросила она, и Уильям почувствовал, что его губы дрожат от слез. От слез несправедливости. “Моя мама говорит, что у меня красивые волосы”, – ответил Уильям дрожащим голосом, и было слышно, как вздохнули все в комнате. “Что ж, – вздохнула Сестра Розамонд, не впечатленная материнской любовью к ребенку, – в этом классе мы не представляем себя невоспитанным матерям; мы представляем себя Христу Господу. Как вы думаете, наш спаситель одобрил бы ваши грязные, отвратительные волосы, мистер Грэм?” Он нахмурился и посмотрел на монахиню, его взгляд был глубоким и ужасно понимающим для пятилетнего мальчика. “Я думаю, он любил бы меня, несмотря на мои недостатки”, – ответил он достаточно громко, чтобы все услышали, хотя его голос дрожал от страха. “Так же, как он любит вас, несмотря на ваши недостатки, Сестра Розамонд”. Прежде чем последние слова слетели с его губ, монахиня схватила его за руку и с силой прижала к своему столу. У Уильяма вырвался быстрый вздох удивления, но он не вскрикнул. И когда монахиня стянула с него штаны до бедер и сильно ударила его линейкой, он не закричал. Три раза она ударяла его палкой с плоским концом, и все три раза он закусывал губу, не позволяя себе проронить ни звука. Затем она бесцеремонно подтянула его штаны и попросила потрясенных учеников открыть свои Библии. Уильям, прихрамывая, вернулся на свое место и съежился, когда его зад столкнулся с деревянным стулом. Лишь одна слезинка скатилась из его изумленных глаз, прежде чем он послушно открыл Библию и тихо возненавидел монахиню. На следующий день Уильяма снова вызвали к передней части класса. Жалоба Сестры Розамонд была такой же. “Ваша мать расчесывала вам волосы сегодня утром, мистер Грэм?” – спросила она, и он кивнул, как и накануне. Но монахиня, которая стала злодейкой в сознании Уильяма, произнесла второе оскорбление. “Природа ваших волос неотесанна, мистер Грэм”, – объявила она, потянувшись к своему столу. “Если ваша мать не может держать волосы причесанными, как вас вообще можно содержать в чистоте?” Уильям украдкой взглянул на другую монахиню, стоявшую в углу у двери, и она отвела глаза. Когда он снова посмотрел на Сестру Розамонд, она вытаскивала какой-то предмет из стола, чтобы показать классу. “Вы слышали о вшах, мистер Грэм?” – спросила она его. Ножницы в ее руке, вытащенные из ящика, были острыми и угрожающими, они блестели в утреннем свете, когда монахиня проверяла режущую сторону лезвия. “Прошу прощения, мэм, но у меня нет вшей”, – сказал он, зная, что это бесполезно. Она уже сделала шаг ближе. “Но с такими неуправляемыми волосами как ваши, как мы можем быть уверены наверняка?” – спросила она притворно мягким голосом, отравляющим кровь Уильяма, и наполняя его глаза злыми слезами, которые он отказывался пролить. “Я не могу подвергать заражению других детей”. Она указала на место перед собой. “Подойди”. Шепот распространился среди других учеников, а затем стих, и не было слышно ничего, кроме шагов Уильяма, когда он подошел и встал прямо перед монахиней. “Наклони голову и не двигайся, а то я отрежу вам ухо”, – ядовито пропела Сестра Розамонд. Уильям наклонился, и когда он почувствовал, как ножницы отрезают его кудри, он не протестовал, просто не отрывал глаз от половиц. Прядь за прядью он наблюдал, как темные ленты волос опускаются вниз и ложатся вокруг его ботинок. Вскоре монахиня закончила и ударила его рукой по затылку. “Чистота рядом с благочестием, мистер Грэм, – сказала она, “и я не потерплю ничего меньшего в этом классе. Возвращайтесь на свое место и перестаньте нарушать общественный порядок”. Так прошли первые дни Уильяма Грэма в его новой школе. Он ненавидел Австралию. Он с самого начала знал, что так и будет. Отец Ганнибал Лектер не любил пыльные, засушливые земли, в которые он был сослан, но именно это являлось целью наказания. И он, несомненно, был наказан. Он оскорбил епископа в Лондоне и, как следствие, променял комфортное времяпровождение на неумолимое солнце и свирепых прихожан. Это было трогательно типично, подумал он про себя, когда пустил свою лошадь рысью по железнодорожным путям. Он никогда не боролся со своими обетами безбрачия или бедности, но гордость… Гордость Ганнибала всегда была проблемой, и в этом случае она беспрепятственно гноилась в его сердце, пока не вырвалась наружу в форме оскорбления в адрес епископа. Глупый шаг с его стороны, и он заслужил пот, выступивший у него на лбу и стекающий по лицу, чтобы скопиться в углублении его горла. Он заслужил грязь, которая изо дня в день проникала в его священнические одежды, несмотря на все усилия, которые он прилагал, чтобы сохранить их в чистоте. Каждый вечер после молитвы, когда он снимал белый воротничок, то видел разводы от грязи, и он тёр его в раковине, пока на его руках не появлялись мозоли. Да, ему очень не нравилась Австралия. Как он мог ее любить, когда она должна была стать его тюрьмой позора в обозримом будущем? Ганнибал слышал много историй о священниках, которые наживали врагов среди начальства и проводили остаток своих дней, проповедуя в лачугах дебоширам. Он огляделся на своем седле и вздохнул. Он совершил ошибку, и теперь его ждет наказание. Однако это не поставило бы под сомнение его веру. Это произойдет гораздо позже. В тот день Грэмы ждали на вокзале вместе с другими семьями местной церкви, чтобы поприветствовать новоприбывшего священника. Уильям стоял за собравшимися людьми, маленький и забытый, в то время как толпа взрослых все болтала и болтала о том, кем будет священник, как он будет выглядеть, и будет ли выполнять свои службы иначе, чем Отец Фрейлингер, который скончался в январе. Уже три года Грэмы жили на своей овцеводческой ферме в Австралии. Уильяму было восемь. Отцу Ганнибалу Лектеру было двадцать пять, и когда он скакал перед паствой, поднимая пыль, с медово-белыми волосами, развевающимися на горячем ветру, он был прекрасен. По правде говоря, он был самым красивым, что большинство людей когда-либо видели. Это был просто он. Священник соскользнул со спины лошади с божественной грацией и встал перед народом в приветствии. Он шел по очереди, улыбаясь душераздирающей улыбкой и пожимая руки, бормоча слова “Здравствуйте”, “Как вы?” и “Мое путешествие было долгим, так чудесно оказаться, наконец, здесь”, пока он не дошел до конца ряда и не увидел маленького мальчика, смотрящего на него огромными голубыми глазами. Ганнибал был уверен, что никогда раньше не видел таких глаз, и, не задумываясь о том, как это испортит его одежду, опустился на одно колено и протянул руку. “Здравствуй”, – сказал он. “Я Отец Ганнибал. А как зовут тебя?” Уильям был потрясен не только потому, что в тот день до Отца Ганнибала с ним еще никто не разговаривал (люди редко с ним говорили), но и потому, что от улыбающегося лица священника у него перехватило дыхание. Он думал, что этот человек сразу же уберет руку и забудет о существовании Уильяма, и всё снова будет по-прежнему в его печальном маленьком мирке; но мужчина не убрал руку и не отвел взгляд от Уильяма. Он терпеливо оставался на коленях перед ним, глядя на него с добротой, пока, наконец, Уильям не опомнился и не принял его руку. На руке Отца Ганнибала она казалась крошечной. Это было приятно. К Уильяму нечасто прикасались, за исключением все более редких поцелуев его матери и частых побоев от Сестры Розамонд. “Меня зовут Уильям”, – ответил он священнику. Голова Ганнибала наклонилась, и ветер бросил его волосы в темно-бордовые глаза. К его удивлению, мальчик поднял руку, чтобы заправить выбившиеся пряди за ухо, и священник зачарованно наблюдал за ним. Он был поразительным, с фарфоровой кожей, кудрями цвета красного дерева и этими голубыми глазами, неописуемо мудрыми на лице ребенка. “Уильям”, – повторил Ганнибал, а затем широко улыбнулся, обнажив слегка кривые зубы, благодаря которым он казался еще красивее. Он сжал маленькую ручку в своей. “Могу я звать тебя Уиллом ?” – спросил отец. Уильям кивнул, и его губы растянулись в улыбке. “Мой Уилл”, – повторил Ганнибал и многозначительно провел рукой по волосам Уильяма. “Я увижу тебя на службах, Уилл?” – спросил мужчина, и мальчик снова кивнул, застенчивый, но восторженный. “Замечательно”, – сказал Ганнибал, и когда встал, обнял и поднял Уильяма, чтобы он прислонился к его бедру. Отец Ганнибал кружил его, пока Уильям не рассмеялся и не обнял доброго священника за шею в ответ. Наконец, Ганнибал поставил его обратно на землю и провел другой рукой по его волосам. Затем он закончил свои приветствия с остальным прихожанам и сердечно попрощался со всеми, напоследок подмигнув очаровательному мальчику, который снова притих и стоял поодаль. Уильям улыбнулся священнику, когда тот сел на лошадь и поехал вдаль. Его Уилл. Отец Ганнибал назвал его так, и поэтому он будет его Уиллом.