⸸ 𖤐 ⸸
— Гелла? — ростовое зеркало разлетелось на крупные треугольные осколки, впуская в мрачный зал, весь в подсвечниках и викторианских платьях, коренастого мужчину. Он спрыгнул на лакированный паркет, шаркнув каблуком о полку. — Гелла! Где эта ведьма, черт бы её побрал! Тихо шаркала за окном весна, апрельская сырость сохла на глазах, уступая майской свежести и запаху распускающихся листьев. Только в загадочной, темной квартире с зашторенными панорамным окнами будто трещал мороз. И если бы кто решился заглянуть за массивные и пыльные задние шторы, то смог бы увидеть распускающиеся инеевые узоры на заляпанном стекле. — Надеешься, что с очередным твоим приходом она здесь объявится? Мессир-р, — из угла послышался усталый зевок и скрежет раздираемой когтями половицы, и если бы вошедший не приметил комок шерсти чуть ранее, точно вздрогнул бы, — не преминул ее с собой взять, Азазелло, в третий раз повторяю тебе. Отыщем нагую госпожу, и его найдём. Рыжий тяжело, после такого несвойственного его натуре длинного предложения, выдохнул — крупные ноздри раздулись, выпуская горячий адский пар, ещё не выветрившийся из груди с последнего визита на раскатистую Флегетону, и закатил глаза. Из-за приоткрытой двери торчал носок кожаного ботинка. — Покажись, — холодно произнес Азазелло, дернув щекой. Повеяло острым металлическим запахом. — Фагот. Дребезжащий смех заполнил комнату, зазвенели капельки на люстре и разлетелись в разные стороны декоративные кружевные занавеси. Обувь исчезла в темноте, за косяком, а через мгновение под ноги Азазелло рухнул громадный темно-коричневый саквояж. Лохматый чёрный кот вскочил вслед за ужасным грохотом, ощетинившись и зашипев, запрыгнул на карниз, оставляя на полу серую тень. — Товарищи, — долговязая фигура выросла буквально из-под земли, звонким шлепком опустив узкие ладони на блестящую застежку набитой сумки. — Спешу заверить, вы представления не имеете, какое великолепие находится здесь. — Больно время сейчас гадать, — отряхнув поднявшуюся пыль с плеча, процедил Азазелло. — Паяц. Рыцарь зыркнул на него исподлобья и, что-то важное, видимо, для себя решив, высунул язык под яростный взгляд пустых черных гла… пожалуй, одного пустого глаза, да, открывая замок. Кот, не пригладивший еще стоявшей дыбом шерсти, давно из укрытия соскочил и теперь с неподдельным интересом и мстительностью царапал что-то на темной пахучей коже. — Позволь, любезнейший Бегемот, этот саквояж я одолжил у весьма приятной старушки. Она так лестно отзывалась о моем вкусе, что мне даже стало любопытно, мог бы я состязаться с дражайшей Люсилечкой, если узнал бы о сием факте годов тридцать назад? — тараторил Фагот, вытаскивая за плечи узкий клетчатый пиджак и набрасывая его себе на плечи. — Гляди, какая между прочим занимательная игрушка! Чистый хлопок. В ту же секунду в тонкой бледной ладони появился махровый клубочек. Перекрученная красная нить свисала между пальцев. Кот отвлёкся от поистине важного занятия и с шутливым презрением зашипел на Фагота. — Прекратите, — стиснув зубы, пробормотал третий, о котором неразлучная парочка уже умудрилась забыть. — О, о, а ещё! — речевая эскадра невозмутимо продолжала плыть по воздуху, — Вы можете предположить, у каждого уважающего себя человека кровей прикуплена вот эта вещица! Длинная рука пробралась вглубь саквояжа, вороша одежду, и Фагот с победным кличем водрузил на нос круглое пенсне с золоченой оправой. Веревочки повисли вдоль острого носа. Кот, отчего-то на этот раз совсем не долго думая, потянулся двумя лапами, выпуская когти. Очки полетели куда-то к распушившемуся хвосту. Фагот наиграно ахнул, всплескивая руками, и захлопнул крышку, с усилием запихнув всю одежду обратно, будто испугавшись за её сохранность. На улице зарычал ветер, замотал по брусчатке какую-то жестяную банку, и общая какофония звуков Азазелло надоела окончательно. — Хватит, — по слогам произнес он, кривя тонкие губы в кровожадной ухмылке. Изящные плафоны под потолком завизжали, словно живые, и рухнули вниз дождём богемского стекла. Даже тихий грохот за окном прекратился, поддаваясь неизвестной силе. — К делу, то-ва-ри-щи. Рыцарь замер в полусогнутом положении, и взгляд его превратился в неожиданно серьёзный и недовольный, совершенно противоестественный этому узком лицу. Бегемот тоже сел, тихо подвигая хвостом треснувшее пенсне поближе к чужим ботинкам. — Тот, кого вы так усердно желаете отыскать, объявился в Москве. Круг отчего-то завершился раньше. Я чувствовал лично. Мессир, вероятно, прибудет туда с часу на час. Азазелло нахмурился и моргнул, словно пытаясь переварить мысль. Недоверчиво наклонил голову набок, прожигая Фаготом долгим взглядом. — Раньше, значит? — Я тебе не толковая книга, Азазелло, не пялься так бездумно, — долговязый дернулся, раздраженно цыкнув. — Я больше к этому вопросу не притронусь и кончиком ногтя, хватило прошлым столетием и мне, и Асмодею. Не наше с тобой дело судить кое-чьи высокие помыслы. — Ты думаешь, меня устраивает такой ход дел? — Что же молчал, никак губы трубочкой завязались?! — Не могли бы вы, господа, закончить позже? — Бегемот нетерпеливо поскреб лапой по полу, привлекая внимание. — От ваших полыханий здесь совершенно невозможно стало дышать. Фагот в последний раз с огромным раздражением тряхнул головой, и три темные тени, во тьме комнаты казавшиеся совершенно безликими, исчезли с глухим хлопком. Сверкнула дужка очков, в последний момент подхваченная длинными пальцами. Приметные апартаменты в Скалее обратились в замызганную однушку с выбитыми юными хулиганами окнами и раскрошенными в пыль занавесками. Остался только ржавый каркас венецианской люстры, укрытый сплошным ковром комкающейся грязи. Свежий воздух ворвался в пустые рамы, занося, наконец, весеннее тепло в промерзшую кухню.Часть 1
27 апреля 2024 г. в 02:03
Коротким судорожным вздохом затухает подтаявшая свеча. Бледные длинные пальцы ложатся на потрепанные пергаменты, сминая струйку серого дыма. В ночи они будто горят, эти пальцы, — не изрядно надоевшими желтыми бликами, а каким-то ярким белым, холодным неестественным светом, норовящим прожечь глаза.
В шелесте листьев за дощатым окном с иссохшими рамами мерещится уханье совы. От запаха паленых спичек, который буквально пропитал измятый рукав чужой рубахи, кружится голова и совсем темнеет в голове.
— Жарко.
Он машинально произносит слово: одно только слово — три движения языка, — однако чувствует сразу, как быстро трескаются пересохшие губы и как тихо скатывается по ним соленая капля.
Шепот у левого уха, горячий и до ужаса личный, прошибает от пяток до кончиков вымокших волос:
— Очень? — больше насмешливо, чем притворно сочувственно, с выраженным акцентом и твёрдой «ч».
страшно, безумно, невыносимо
— Дьявольски.
Мрачные мысли тонут в бархатном смехе, продолжающем покрывать кожу мурашками, словно оставляя своеобразную на ней метку, в нем же гибнут остатки смущения. Мужчина разлепляет тяжелые веки.
Искрящиеся весельем глаза — угольно чёрный и зеленоватый с бурыми прожилками, в цвет приходящего лета — разглядывают его собственные. Морщинки на переносице ночного гостя, собранные в кучку, разглаживаются, а чёрные брови предвкушающе взлетают на лоб.
И чуть шершавые, не менее горячие, чем рыжие локоны пламени в печи, пальцы вдруг оказываются на шее, размазывая оставшуюся белую пудру.
И тонкие губы дразняще проводят по его подбородку вверх, отдавая мягкую влагу. Соль мешается с горьким привкусом импортного табака.
Жжет до костей.
ещёещёещё
…Мастер распахнул глаза, взмахнул рукой, сбрасывая на пол итак кренившуюся кипу своих набросков, пару раз глотнул ртом воздух. Потянулся к саднящим губам, прижимая, невольно отпечатывая видение тыльной стороной ладони. По плечам разбежалась судорога, и он встряхнулся, опуская взгляд.
Обреченно ухмыльнулся, криво, словно рот когда-то давно вырезали финским ножом, оставив зияющую дыру на лице. Разлохматил волосы и стер испарину со лба.
— Да что же это делается…
Перед глазами вновь встала белозубая улыбка и лакированная трость с набалдашником в виде головы шакала с алыми глазами — египетского бога смерти, хранителя покоя. Покой этот ему даже сниться не мог, у тени на стене, отбрасываемой волей сознания, медленно вырастали острые рога.
От образа, слишком живого и самостоятельного, чтобы им в самом деле быть, веяло ледяным дыханием ночного леса, туманной дымкой с поверхности глубокого озера с зеленеющей водой.
Его отчего-то не пугали длинные тени, не зарождалось в горле хриплое «сгинь». Только очень захотелось в это озеро нырнуть, разбивая всплеском хрупкие забереги, вдохнуть единожды полной грудь и утопиться во тьме раненой птицей.
Под грохот свалившегося стула Мастер все-таки вскочил на ноги, окончательно проснувшись, и потер красные глаза, отгоняя наваждение. Наскоро собрал с пола разлетевшиеся бумажки, исписанные мелким неразборчивым почерком.
Он знал, что, если зацепится за мысль, не сможет жить спокойно, пока не доведет ее до финальной точки. Герои и события, существующие в чернилах, пропахших ветошью бумагах, доставали его в беспамятстве и наяву. Так было в гимназии, когда он увлекался, и эссе на исторические темы выходили длинною в научную книгу. Так было с пресловутым «Пилатом», будь он неладен.
В этот раз были только сны. Навязчивые, выматывающие. Корявые картинки, которые по утру вроде как даже складывались во что-то структурное, если удавалось разобрать слова. А при свете солнца вдохновения не было. Будто рубили топором, обрывая нить, соединявшую его, Мастера, с Делом. И преследовали его головная боль и хитрые искорки в пустых обыкновенно глазах, о которых он боялся лишний раз подумать и тех единственных, что не испарялись в утренней рутине.
Незамедлительно нужно было проветриться. Выйти и подышать прохладным московским воздухом, раствориться в редких порывах ветра, сдергивающих с бульварных деревьев совсем старые, сухие ветки.
Он накинул на плечи пиджак, не застегивая, бросил кислый взгляд на шляпу, оставшуюся висеть на крючке, и, судорожно хватаясь за лестничные перила, поднялся к выходу. Совсем не по-весеннему встретила его промозглая ночь: тишиной и редким гоготом гуляк-студентов из-за угла. Молодежь расходилась, стремясь закопаться с головой в тонкие одеяла.
Что ж, Мастер давно перестал спокойно спать. Скорее всего с того раннего вечера, когда, вероятно, впервые ощутил в полудреме легкое касание к собственному плечу и увидел отражение своего желания в узких зрачках напротив.
Натужный скрип двери спугнул пушистого черного кота с порога, явно собиравшегося развалиться прямо тут, на крыльце, — он с обиженным шипением юркнул под забор, хвостом поднимая пыль.
Писатель хлопнул калиткой.
Узкие не проложенные улочки сменялись грязной плиткой, кое-где провалившейся и теперь хлюпающей в сточной воде вместе с гниющими досками. Парочка прохожих, встретившихся на пути, казались ему блуждающими тенями. Их фигуры качались, расплывались, а за каждой из них ему виделись костлявые черные крылья.
Он совсем не замечал время, даже когда осознал, что ноги донесли его аж до Патриарших, и высохшие на ветру ладони вместо грубой ткани внутри карманов сжимали деревянное ограждение перед фиолетово-синей водой уже минут десять. Или больше. Мастер не носил часов. Мысы ботинок закопались в болото из щебня, глины и песка, подошва промокла напрочь и влага забралась в невидимые трещины под ней, заставляя поджимать пальцы. Стало зябко.
Непослушные ноги все не двигались, будто пригвожденные к земле. Он пытался успокоиться. И все равно злился. На погоду, сточенный карандаш в кармане, литературную комиссию и Латунского в частности — вообще на все, пока хватало сил, — но в большей степени все-таки на себя.
Рука сама потянулась к старенькому портсигару, судорожно дернула крышку и достала последнюю сигарету противной отечественной марки. Помяла между пальцев, сунула в рот. Он отвернулся от ветра, прикурить. Отсыревшие спички загораться, впрочем, все равно отказались. Мастер чертыхнулся и с размаху швырнул коробок в грязь. Сигарета полетела следом.
Ладони страшно дрожали. И сам он дрожал, запахивая наглухо пиджак. Чертыхнулся еще раз, вспомнив, наконец, что не надел пальто.
— Der Vorsatz allein sprengt keinen Stein, — мужчина вздрогнул и почти отшатнулся, когда насмешливый баритон обволок уши. — Тяжелый день?
Мастер сглотнул липкий ком в горле, незаметно извне, но сильно, наверное до крови, прикусил щеку, чтобы не послать незнакомца туда, где летом в тулупах холодно. А после чуть повернул голову, рассматривая задравшийся черный рукав и длинные пальцы, затянутые в кожаные перчатки, приглаживающие растрепавшиеся волосы.
— Du wirst keine glücklichen Tage finden, auch nicht im Licht der Sonne mit einem Feuer in dieser Stadt, — переходя на немецкий, ответил он, и услышал в ответ восхищенное «о» и мягкий смех. — Sie sind ein Ausländer. Auf Geschäftsreise?
— Eher ein Tourist, — незнакомец, чуть-чуть не дождавшись, пока собеседник договорит, задумчиво перебил и наклонил голову к плечу, судя по едва слышному хрусту позвонков. — Sind Sie ein Künstler? Oder ein Schriftsteller?
— Wie Sie darauf kommen? — наиграно удивился Мастер, все также смотря в беззвездную даль, словно вовсе в своих ответах заинтересованным не был.
— Finger.
Он в недоумении нахмурился и повернулся-таки на голос всем телом. Щебень ворчливо хрустнул под ногами.
— Was?
— Sie haben Schwielen an ihren Finger. Von einem Bleistift. Oder Pinsel.
Опустив взгляд на свои руки, Мастер фыркнул. Спрятал в кулаки, борясь с желанием спросить, чем же они так привлекли нежданного «визитера». Приступил к скучающему изучению его профиля. И наткнулся на собственное отражение, маячащее уставшим пятном в круглых стеклах солнцезащитных очков.
«Турист» улыбался. Странно так, непривычно. Длинные губы вытягивались чуть ли не на всю ширину лица, задевая скулы, острые и бледные. Он вытащил из нагрудного кармана карточку.
Мастер с некоторой опаской взял визитку. И пожал протянутую ладонь, которую, к собственному стыду, поначалу вовсе не заметил.
Черный матовый прямоугольник с острыми краями и золотым тиснением словно жег до костей. Когда-то перед премьерой он подумывал напечатать себе парочку таких. Не сошлось.
— Профессор Воланд…
— К вашим услугам!
— Dann forschen Sie?
Перила жалобно заскрипели: Воланд снова облокотился на них всем весом, положив подбородок на руки, сцепленные в замок.
— Man kann sagen, ich beschäftige mich auch mit ihnen. Ja… — он вдруг дернул плечами, круто меняя тему. — Also, was schreibst du?
— In Übereinstimmung mit der sowjetischen Zensur — Ketzerei und Vögelswillen, — зло ухмыльнулся мужчина, вновь по привычке потянувшись в карман. Досадливо цокнул языком, когда ощутил под пальцами только холодный металл, присыпанный частичками табака.
— Вы хотите курить? — профессор филигранно достал портсигар и раскрыл черную крышку. Одна единственная сигарета — точно не отечественная, как заметил писатель, — сама просилась в пальцы.
— Благодарю, — он впервые за сутки улыбнулся и прикурил от протянутой австрийской зажигалки. Воланд довольно оскалился, показывая белые зубы.
Мастер вдохнул горький дым полной грудью и почти закашлялся, почувствовав крепость табака. Советские только коптили, оставляя на языке противный осадок, если пытаться на самом деле надышаться, а не писка моды ради постоять возле какой-нибудь новой красной афиши. От этих мгновенно посветлело в голове и, кажется, перестал так гореть затылок.
— Es ist jedoch, — он продолжил, выпустив в небо тонкую струйку, — es ist jedoch unwahrscheinlich, dass Sie ein Anhänger eines lokalen atheistischen Trends sind. Ich schreibe einen Roman. Über den Teufel.
Видимо, промелькнуло что-то… что-то такое в его глазах, потому что Воланд вздрогнул и замер, вцепившись пальцами в колючую доску. Даже сквозь стекла очков чувствовалось, что глубоко изумленный, судя по положению бровей, немигающий взгляд вцепился Мастеру в лицо. Тот сразу смутился, потер шею ладонью.
— Entschuldigung. Ich nahm an… oh, vergessen Sie.
Нет, а на что он, собственно надеялся? Что случайному прохожему на улице, пусть и казалось, что знали они друг друга вечность, так спокойно виделось стоять рядом с ним и смотреть на звезды, станут интересными его полуночные бреды?
Если бы Мастер до конца был честен с самим собой… он потрудился бы признать, что именно этого он и желал. Где-то глубоко внутри. Или, напротив, слишком уж близко к коже, и до того близко, что заметно было всем, кроме него, упрямо не опускающего головы на грудь.
— Das ist undenkbar, — несколько отрешенно пробормотал профессор, вырывая его из проруби самоедства, затягивающейся ледяной коркой, протянув руку в сторону вельветового рукава. — So sollte es nicht sein.
— Ich kann die unausgesprochenen Gesetze dieses Landes aus dem Gedächtnis vorlesen, wenn Sie das meinen, — едко выплюнул Мастер. — Und, bitte verstehen Sie mich, ich möchte nicht mehr so etwas vom ersten Treffen hören.
Тем более от вас, — отчего-то захотелось добавить ему. Он благоразумно промолчал, мысленно покрутив у виска пальцем.
Он развернулся на пятках и зашагал к дороге, оставляя за плечом густой шлейф дыма. Злость плескалась в глотке скисшим молоком.
— Друг мой, подождите! — грубый акцент заслышался практически у уха. — Вы, верно, меня неправильно поняли. Меня лишь обескуражило то, как у вас загорелись глаза. Давно не замечал такой увлеченности, особенно здесь, в вашей столице. Это знаете ли… sehr gut!
Несомненно, со стороны писателя было крайне бескультурно, но ходу он не сбавил. Однако, ощутив на запястье холод кожаной перчатки, все же остановился и сбил ногтем пепел. Белые мушки осели на брючине.
— Не там вы искали.
Он попытался аккуратно стряхнуть удерживающую его на месте руку. И только раз моргнул, как порыв ветра сдернул прилипшие ко лбу волосы и перед лицом загорелись бездонные серьезные глаза.
Взгляд у Воланда был необычный. Опасный. Острый и вязкий, как болотная топь под мягкой моховой кочкой. И то ли дело было в тусклом свете луны, то ли в движениях бледных век, но Мастеру казалось, что в нем отражались целые эпохи, рушились горы и разливались моря. Агатово-черный и зеленый — в цвет приходящего…
Обожгло. Так, словно профессор посмотрел прямо в душу, споро преодолевая препятствия из кожи и костей, высасывая через глазницы жизнь. А Мастер и не подумал отвернуться.
Важно понять: он узнал этот взгляд. И если существовал Бог Единый, греческий Морфей или иные высшие силы, они решили сыграть с его воображением отнюдь не безобидную шутку. Губы вспыхнули.
Необходимо было срочно открыть рот и произнести хоть звук, а не стоять истуканом с идиотским выражением лица, ожидая, пока Воланд махнёт рукой и уйдет, растворившись меж одиноких яблонь.
— Хотите на досуге почитать? — быстро и скомкано, боясь передумать. И незамедлительного отказа в том числе. Не ясно было, чего сильнее.
Стальная хватка разжалась, он спрятал руки за спину, сжав пальцы в замок. Неосознанно. А Воланд вдруг резко отступил, стукнув по камню тростью.
— Ich will. — И Мастеру показалось, что на дне разных глаз едва затеплились два белых разочарованных огонька. Луна вновь вышла из-за тучи. А Мастер не заметил даже, как перестали хлюпать высохшие носки.