Гавань.

Сравни с собой или примерь на глаз любовь и страсть и — через боль — истому. Так астронавт, пока летит на Марс, захочет ближе оказаться к дому. Но ласка та, что далека от рук, стреляет в мозг, когда от верст опешишь, проворней уст: ведь небосвод разлук несокрушимей потолков убежищ. И. А. Бродский, 1964

      Дождь мелкими каплями срывался с непривычно хмурого небосвода, повисшего над Москвой, а солнечные лучи, что постепенно начинали согревать, отходя от зимней поры, отчаянно прорывались сквозь тучные облака.       Тверская — впрочем, как и всегда — куда-то спешит: невдалеке раздаётся истошный сигнал автомобиля, вслед за ним — скрежет колёс, оставляющих полосы на асфальте; люди бегут по своим делам, надеясь всё и везде успеть… Всегда удивляло другое: как жители этого мегаполиса, недоступного по многим параметрам, умудряются не сойти с ума? Ведь годы летят, и летят с неумолимой быстротой — один сменяет другой, и далее по схеме. Всяко роднее для Андрея, который, несмотря на суету, его окружающую, никуда не спешит, был старый добрый Санкт-Петербург. И пусть Мартынов не был коренным петербуржцем, свобода, подаренная городом на Неве, ни за что не сравнится с той мятежностью, что в полной мере дарит едва породнившаяся Москва — к ней ещё только предстоит привыкнуть. Иной раз складывалось впечатление, будто столица не принимает молодого человека, прибывшего с исключительно добрыми намерениями и наполеоновскими планами (таковыми Андрей считал поступление в институт культуры и освоение актёрской профессии). «Привыкнешь, Андрей! Стерпится, слюбится», — не раз, не два и даже не десять твердили многочисленные друзья и подруги, оставшиеся в Санкт-Петербурге. Фраза въелась в кору головного мозга, а потому Мартынов по инерции лишь согласно кивал и слегка натянуто улыбался: здесь он не чувствует себя живым ровно так же, как не чувствует вольности, словно прикован к одному месту наручниками или чем-то покрепче, что никак не удаётся сломать, чтобы наконец прорваться и сделать глоток свежего воздуха, прожигающего лёгкие.       В нерешительности молодой человек замирает у входа в театр Ермоловой. Директор, с которым он ранее связывался по телефону, настоятельно рекомендовал заходить не через парадный, а через чёрный, где зачастую можно встретить отдыхающих, курящих или что-то бурно обсуждающих артистов, но поступить так не позволила… Совесть? Пожалуй, так. Во-первых, Андрей пока не является сотрудником, и одному только Господу Богу известно, удастся ли действительно числиться в рядах мастеров своего дела и юных ребят, черпающих у старших товарищей бесценный опыт. Во-вторых, он и без того опаздывает. Это дело Мартынов не любил, однако всякий раз судьба-злодейка сталкивала с разного рода причинами: то транспорт задержится, то внезапно сломается вагон метро, то соседская кошка внезапно решит родить… В былые годы, когда Андрей трудился и учился под руководством Олега Павловича Табакова, нередко приходилось замечать искреннее неверие в глазах напротив — ещё бы: какая кошка? Какие роды? Какие пробки и поломки? Сказали быть в девять — значит, надо быть в девять. Придёшь раньше — тебе же лучше. Мартынов не злился: понимал, что мастер прав, и при каждом инциденте виновато вешал голову, словно клал её на плаху перед палачом Табаковым, но и пыл Олега Павловича со временем остывал, и тогда на лице появлялась спокойная улыбка.       — Не насмотрелся? — звучный мужской голос раздаётся где-то за спиной, и Андрей едва вздрагивает, осознавая, что обращаются к нему. Он разворачивается на пятках резко, тотчас же ощущая лёгкое головокружение, и пересекается с внимательным — даже задорным — взглядом абсолютно чёрных глаз.       «Меньшиков», — догадывается прежде, чем устанавливает зрительный контакт. Сердце сжимается в неприятном предчувствии ругани и брани (быть может, даже нецензурной). Мартынова предупреждали о характере Олега Евгеньевича, и говорили, что он, будучи человеком высокой культуры, нравственности и этикета, долго подбирает выражения, не ляпает что-то бездумно, но иногда умудряется ранить или задеть простыми — казалось бы, вполне логичными — фразами и выражениями, и только сейчас приходит понимание: Андрей не хочет переступать порог. Не хочет работать здесь, не хочет находиться под опекой Меньшикова, не хочет ни-че-го, что так или иначе будет связывать его с Меньшиковым. И вовсе не в Меньшикове проблема! Проблема в Мартынове, который, несмотря на весьма зрелый возраст, внутренне остаётся мальчишкой, предостерегающим себя от любой возможной опасности. Он любит развлекаться, любит веселиться, любит шум и толпу, но при любом удобном случае, когда есть возможность остаться дома и лишний раз не светить моськой, остаётся и не светит. Артисты — особенно те, которым прочат великое будущее на поприще кинематографа или театра — так не поступают, но и настоящим артистом Мартынов с трудом мог себя назвать. Он вчерашний студент мастерской Табакова — куда ему в театр Ермоловой? Практичнее остаться в родных пенатах, где каждый друг друга знает и уважает, чем лезть на рожон и пытаться кому-то что-то доказывать. Джон А. Шедд однажды сказал: «Корабль в гавани находится в безопасности, но это не то, для чего построены корабли». Жизнь скучна — если не сказать напрасна — без приключений, оправданного риска и нелепых ситуаций. В конце концов, никто не запрещает хотя бы попробовать. Не получится — пожмёт руку и уйдёт, причём довольно просто: без скандалов, истерик… Истерику он самому себе закатит уже дома, оставшись наедине со всеми чувствами и эмоциями, когда поймёт, что страх, лишающий стольких возможностей, всё-таки окажется выше, главнее.       Все эти мысли Андрей прокручивает в голове, не понимая, что нужно что-нибудь ответить или хотя бы улыбнуться, а Меньшиков, бесконечно мудрый и терпеливый, видя, что молодой человек пребывает в некой прострации, принимает бразды правления в свои руки, наконец рассекая повисшую тишину:       — Насмотришься ещё. Пойдём.       «Ведут как на расстрел», — размышляет Мартынов, следуя за Олегом Евгеньевичем по узким, мало освещённым коридорам. В голове между тем появляется и другая мысль: наверное, многие люди — в том числе, и великие, внёсшие огромный вклад в культуру России разных времён и эпох — ходили теми же окольными путями, блуждали в поисках вдохновения, с многочисленными букетами бежали в гримёрную после поклонов на заслуженный отдых… Театр Ермоловой — место историческое, тут и споров быть не может. Андрей Лобанов, Валерий Фокин, Николай Хмелёв — эти и другие деятели искусства сотрудничали с театром какое-то количество времени назад.       — Наверное, это сложно… — как-то невпопад роняет Андрей, взирая в мощную спину действующего художественного руководителя. Говорит он, скорее, для себя, приходя к умозаключению после череды несуразных мыслей, однако Меньшиков, решивший, по-видимому, что фраза предназначается ему, тормозит резко — настолько, что Мартынов за малым в него не впечатывается — и, развернувшись, снова заглядывает в ясные глаза, которые на удивление хорошо различает во мраке.       — Что сложно? — вопрошает с искренним интересом, вскидывая бровь.       Молодой человек прикусывает кончик языка. Вот сейчас точно будут ругать.       — Ну… Хранить память, следовать традициям, обычаям, канонам… Стремиться работать так, чтобы и молодёжь, не шибко жадная до истории и великих лиц, не забывала. Тяжёлый крест ведь, — поясняет, покусывая уже губы, и выжидающе смотрит на худрука.       Олег Евгеньевич меняется в лице. Обе брови взмывают вверх, отчего на лбу появляется характерная морщина, кажущаяся до боли родной и несколько очаровательной, а чёрные очи отливают притягательным блеском. Андрей понимает: разговоры о театре, о смене лет, закатов и восходов Меньшикова привлекают, ибо он знает столько, сколько не знает ни один человек — пожалуй, помимо Владимира Алексеевича, так и не сумевшего покинуть родное пристанище, до сих пор служащего здесь и актёром, и президентом — об истории, персоналиях, традициях… В сию тему только предстоит углубиться, ибо Мартынов и впрямь любит тонкости.       — Нет, Андрей. Не крест, — опровергает, покачав головой, и даже улыбается: наблюдательность и рассудительность молодого человека ему прельщает. — Почётная обязанность, я бы сказал. Да, многие представители вашего поколения забывают о своеобразной дани уважения, но ведь эту дань нужно кому-то отдавать. Вот и отдаём. Кто как может.       Удивительно легко пожав плечами, оставив Андрея в замешательстве, Меньшиков быстрым шагом продолжает путь — только и успевай догонять бесконечный источник энергии и сил. Откуда их столько в таком возрасте? Мартынов пока понять не может, но на данном этапе явно осознаёт другое: когда он достигнет лет Олега Евгеньевича, он будет прилагать все усилия, чтобы быть таким же. Или немного похожим.       Встреча заканчивается оформлением в театр и подписанием документов. Молодой человек отчаянно пытается бороться со страхом, когда раз за разом попадает под прицел карих глаз, но выдавливать из себя улыбку, несмотря на нежелание показаться неискренним и наигранным, всё же приходится. Меньшиков ставит размашистую подпись под приказом о зачислении Мартынова Андрея Сергеевича в театральную труппу, говорит приходить лишь завтра, часам к одиннадцати, без опозданий, как сегодня, и дополняет речь ещё несколькими фразами, которые Андрей, словно находясь под толщей воды, различить не может, как бы ни старался. Театр он покидает на ватных ногах, обуреваемый целой смесью эмоций, и маршрут до дома не запоминает от слова совсем. На автопилоте спускается в метро, садится на нужной ветке, сходит на другой, посещает магазин, разбирает продукты в квартире…       Прийти в себя удаётся лишь к ночи ближе, когда появляется бессонница. Мартынов курит в окошко на кухне, подставляя лицо приятным порывам прохладного ветра, и вместе с тем выводит в записной книжке, к которой никто, кроме него, не имеет доступа, аккуратные буквы: «Сегодня я пополнил штаб театра имени М.Н. Ермоловой. Странное дело: к работе я рвался, к каждому конкурсу проходил ответственно, с душой, а теперь… Пустота на сердце и в душе. Пугает неизвестность. Куда это всё приведёт меня? Чем закончится? Может, выгонят уже завтра? Треклятый страх. Я устал бороться и устал себя постоянно жалеть. Спасает только Олег Евгеньевич. Его мудрость, неторопливость, способность понимать и принимать… Он определённо мне нравится. Как начальник и художественный руководитель, конечно. Я не могу его не подвести. Нужно работать над собой. Начинается новый этап в моей жизни и судьбе. А теперь — спать!».