И молча глядя в потолок, поскольку явно пуст чулок, поймешь, что скупость − лишь залог того, что слишком стар. Что поздно верить чудесам. И, взгляд подняв свой к небесам, ты вдруг почувствуешь, что сам − чистосердечный дар. И. А. Бродский, 1965
Дни летят бешено. Один сменяет другой, второй — третий, третий — четвёртый, пятый, десятый… Андрей постепенно осваивается в театре. Здесь — милые сердцу люди, исключительно приятные впечатления, грамотное руководство. Здесь всё работает исправно, в заданном алгоритме, подобно швейцарским часам. Нет нужды кого-то строить из себя, выдавливать эмоции, играть на публику ради одобрения… Это достигалось годами. Упорством Меньшикова. Его неиссякаемую энергию, коей нигде и ни у кого не доводилось видеть и ощущать прежде, Мартынов черпает без зазрения совести, успев прийти к выводу, что за подобное возбранять не будут. Возбранять будут за другое: бесконечные опоздания. Увы и ах: прослужив в новом месте около года, Андрей не изжил в себе дурацкую привычку, не смог побороть страсть полежать лишние пять минут, однако никто, кроме него самого, не может сказать, что приходится испытывать в тот момент, когда карие глаза испепеляют, прожигают насквозь, а тонкие губы сжимаются в полосочку. Напоминает казнь. Только наказывает Олег Евгеньевич не гневными репликами, на которые априори неспособен, не матом-перематом, не лишением премии или части зарплаты — он наказывает молчанием. Конечно, становится стыдно. Ком появляется в горле, лишая красноречивости и способности говорить, и всё, что остаётся Мартынову в такие моменты — отшутиться (снова невпопад) и весь оставшийся день периодически маячить перед художественным руководителем, выпрашивая пощады. Он боится не его. Он боится того, что потеряет оказанное доверие, ибо знает, как велика цена щедрости и чистосердечности. А ещё знает, как тяжело порой прощать обиды, закрывать глаза на многие моменты во избежание ругани… Меньшиков — честный человек, всю жизнь живший по букве закона, в соответствии с уставами. Меньшиков скажет как есть, когда придёт время, и не упустит ни единой детали, словно там, за пределами досягаемого, в его черепной коробке всё устроено так, как устроено в библиотеке — по полочкам: тут опоздания, тут откровенные тупняки на репетиции, тут мелкие ссоры с ребятами из труппы. Он сложный. Он тяжёлый человек, который далеко не каждому придётся по зубам, но… Именно это и привлекает. Подкупает. Манит в омут с головой. Снова проспал. Снова решил полежать пять минут в тёплой постели, не желая высовываться на улицу, где вовсю царит поздняя осень, коей свойственны проливные дожди и слякоть. Снова получит нагоняй. Андрей бежит по коридору, не боясь споткнуться. По пути встречает нескольких товарищей, в спешке здоровается, не пожимая руки, чтобы не опаздывать пуще, и замирает у заветной двери, ведущей в кабинет художественного руководителя, однако не стучит: слышит, как из-за неё раздаются реплики. Так делать, пожалуй, нельзя, ибо некрасиво получается, но любопытство в момент оказывается выше предрассудков, и потому Мартынов, неслышно провернув ручку, приоткрыв дверь, едва выглядывает из-за неё, замечая Меньшикова, стоящего у окна, держащего в одной руке телефон, а в другой — папиросу. Курит он много. Особенно когда нервничает, но нервничает он по-особенному: молчит, ни слова никому не сказав, только от его нервозности накаляется атмосфера, раскаляется воздух, сжимается сердце, а после — лёгкие. Удивительное свойство. Он — человек-праздник, человек-настроение. — Всё хорошо, Олег Палыч. Справляется. Ещё как справляется, — худрук издаёт тихую усмешку, затягиваясь дольше обычного, и сбрасывает пепел в окошко, откуда оглядывает Тверскую с высоты второго этажа. В дальнем кабинете потрясающая слышимость: Меньшиков всегда улавливает острым слухом чужие шаги, досконально разбирает каждое слово в речи. Но сейчас не слышит, как проворачивается ручка и приоткрывается дверь — видимо, слишком поглощён, и неясно, чем больше: разговором или своими мыслями. — Мне очень нравится, как он играет, да и человек сам по себе весьма и весьма интересный. Вы же знаете, что я ценю и личностные качества… Добрый у вас парень. Светлый, честный, — парирует, умалчивая о периодических опозданиях, не желая ни Андрея выдавать со всеми потрохами, ни мастера расстраивать. — Хочу вот ему главную роль подарить, но не знаю. Нет, дело не в непрофессионализме. Я вижу, как он нервничает перед каждым спектаклем, как трясётся за кулисами. Ну, мы с вами когда-то такие же были. И вот передо мной выбор: позволить расти дальше или пока придержать коней… Вы считаете? Нет, я в нём ни минуты не сомневаюсь. Он станет достойным артистом, но ему нужно помочь сейчас. Поддержать, что ли. Дать понять, что сомнения присущи каждому, даже самому опытному. За совет спасибо. Я заеду к вам на днях, навещу. Меньшиков кладёт трубку. Сбрасывает пепел вновь, долго затягивается, обмозговывая всё услышанное. Он точно знал две вещи: первое — Олег Павлович тоже человек чести, а, следовательно, говорить и советы попусту раздавать не будет; второе — если он кого-то хвалит, значит, этот кто-то заслужил похвалы, и, быть может, даже больше, чем все остальные. В таланте Мартынова действительно не было сомнений хотя бы потому, что Андрей прилагает все усилия для того, чтобы ответственно подходить к каждому поручению художественного руководителя. Нередко в ясных глазах Олегу доводилось видеть искреннее преклонение, желание следовать по пятам, узнавать, записывать куда-то туда, на подкорку, фиксировать любой совместный момент, пусть и случайный… Шанс определённо стоит дать. Вживётся в роль, прочувствует героя — хорошо. Между тем сам Мартынов, ставший невольным свидетелем телефонного разговора, до сих пор мнётся на пороге и чувствует, что дар речи к нему не спешит возвращаться. К сожалению молодого человека, Меньшиков оборачивается раньше, чем подопечный успевает заявить о своём присутствии, а потому оба удивляются немало. — И давно ты тут кукуешь? — интересуется так просто, без доли упрёка, пытаясь понять, услышал ли Андрей похвалу, которую Олег, как и его тёзка, никогда не говорил без причины, а из желания польстить — тем более. Он с удивительной точностью предугадывал тот момент, когда подчинённым нужна помощь и поддержка, а потому и то, и другое даровал безвозмездно. Иногда приобнимал, иногда по-отечески встряхивал за плечи, гладил по волосам, хотя сам терпеть не мог любой контакт с лицом, шевелюрой или руками: слишком брезглив. Но всё-таки бывают такие случаи и люди, ради которых стоит поступиться со своими постулатами. Мартынову сложно представить, для скольких людей Меньшиков стал не то близким человеком, коего стоит беречь, как зеницу ока, не то вдохновением, не то стимулом работать и действовать. Внезапно он расплывается в улыбке — видимо, наконец приходит осознание того, что похвалили его за дело — и, поправив спадающие на лоб волосы взмахом руки, медленно выдыхает, унимая волнение, поднявшееся в груди. Он чего-то стоит. О нём говорят приятные слова, лестно отзываются… И ради этого следует жить. Жить, играть, трудиться, пока не иссякнет век. — Относительно недавно, но я слышал всё. Простите, — головой качает, однако не перестаёт улыбаться — даже напротив: шире растягивает уголки пухловатых губ, с долей гордости задирает подбородок, стремясь не перебарщивать, иначе будет худо. — Что бы вы ни предложили сейчас, я заведомо согласен. Хоть главная роль, хоть второстепенная — мне всё равно, если вы направлять меня станете… именно вы, — выпаливает на одном дыхании, не задумываясь о двусмысленности собственных слов. — А у меня есть выбор? — с доброй усмешкой — и, конечно, риторически — отзывается Олег, невольно улыбаясь в ответ. Андрей по-детски наивен. Смешон. И это тоже притягивает.***
Роль Гамлета даётся Мартынову не без труда: Шекспира — скорее, тоже в силу возраста — молодой человек понимает не до конца моментами, но стремится понять, прочувствовать и, как завещал Олег Евгеньевич, вжиться. Меньшикова подвести ни в коем случае нельзя, а потому, руководствуясь именно этим правилом, Андрей едва ли не истязает себя: трудится днями, ночами, мало спит, редко выбирается на перерыв, меньше ест, больше курит… Загоняет в ловушку себя сам, пусть никто и не просил таких жертв. Дни, недели, месяцы подготовки летят неумолимо скоро, не сбавляя обороты, и в какой-то момент Мартынову начинает казаться, что он попал в день сурка, бесконечный и безбрежный, с какой стороны ни глянь. Те же люди, тот же текст, та же сцена… Но сойти с ума нельзя. Меньшикова подвести нельзя! В ночь перед премьерой Андрей не может смокнуть глаз. Слоняется по квартире из угла в угол, периодически вставляет стик в нагревающее устройство, курит долго, в суровый затяг, пусть и давится периодически. Конечно, вставать ему не в семь, не в десять и не в одиннадцать утра, но он уже сейчас предугадывает, что чувство усталости будет сопровождать его на протяжении целого дня, а потом… Он выйдет на сцену, предварительно побывав на гриме, и передаст зрителям право судить по всей строгости закона. «Я долго готовился к этому событию. Моя первая главная роль. В зале будут отец, мать… А на сцене — Олег Евгеньевич в роли Макбета. Волнительно. Тревожно. Не могу совладать с собой и боюсь сделать что-то не так, ляпнуть невпопад… Ещё больше боюсь снова поймать на себе осуждающий взгляд ОМа. Он не простит — я более чем уверен. Четвертует меня прям там, перед публикой, и тогда шекспировская трагедия станет реальностью. От его взора дрожат колени. Дрожит всё, что может дрожать. Если всё пройдёт успешно, он порадуется, и его радость станет для меня самым лучшим подарком. Об одном молю: пусть всё будет хорошо…». Поставив многоточие, Мартынов прячет записную книжку, служащую личным дневником вот уже который год, под подушку, а после засыпает, что становится большой неожиданностью, ведь не потребовался ни Корвалол, ни какой-нибудь подкаст с успокаивающим голосом диктора. Впрочем, мольбы Андрея явно слышит кто-то сверху: премьера проходит успешно, на высокой ноте. Радуются и зрители, которые, не щадя ладоней, аплодируют мастерам, и сами мастера, которые, душу свою разрывая в пух и прах, являют уникальный перформанс. Мартынов непозволительно часто заглядывается на Меньшикова, его длинные пальцы, плавные движения, безукоризненную актёрскую игру, белоснежную мантию… Он произносит свои реплики без единой запинки, словно так же, как и Андрей, ночами напролёт зубрил сценарий от корки до корки, оттачивая мастерство, коему и без того конца и края нет. Всё чаще молодой человек ловит себя на мысли, что сходит с ума, но в этот раз — определённо точно. Андрей влюблён. В каждое слово, в каждый взгляд, в каждую бесценную минуту времени, уделённую ему Олегом. Это неправильно. Это стыдно. Так не должно быть. Но мудрые люди склонны думать, что сердцу не прикажешь. Правильно. Думают они, безусловно, правильно, только Мартынов отнекивается до последнего, не принимает, отторгает светлое чувство, зародившееся в нём спонтанно и неизвестно когда. О причинах задумываться не приходится: в Меньшикове сосредоточено великое множество плюсов. Меньшиков — один сплошной плюс, ворвавшийся в жизнь взбалмошного юноши бесцеремонно, терпким ароматом одеколона и крепкого кофе, неповторимыми карими глазами, жестами, словами, наставлениями… Андрей хочет ему принадлежать. — Спасибо! — восклицает Олег на поклонах, собрав букеты от преданных зрителей и зрительниц, а после скрывается за кулисами, спустя несколько минут попадая в кабинет — обитель спокойствия, бесконечных раздумий и вдохновения. Не заметить взгляды Мартынова — трудно. Труднее объяснить себе, что нет такого права — ломать мальчишку и всё, что лежит у него за душой. Меньшиков не раз состоял в отношениях, но со скрежетом зубов мог назвать их удачными: с одной пассией он разошёлся из-за стремления посвящать всё свободное (и несвободное — тоже) время театру, с другой — из-за загруженности, с третьей — из-за отсутствия желания строить семью и состоять в браке. Он заботливый. Чуткий. Нежный для своих. Предусмотрительный. Внимательный. Он не полезет за словом в карман и никогда не сделает больно нарочно, потому что обладает самым важным: совестью. Однако он давно поставил на себе крест. Он должен принадлежать театру, искусству, культуре… Но никак не кому-то ещё. И вовсе не оттого, что не хочет разменивать свою постылую свободу. Оттого, что боится. Боится быть обманутым, боится не оправдать надежд, боится снова остаться с разбитым сердцем. И неужели вот такие мудрые люди, как он, чего-то опасаются? Безусловно. Каждый страшится чего-то. Или кого-то. Только никогда самому себе в этом не признаётся. — Олег Евгеньевич, разрешите? — тихий зов прерывает вереницу мыслей. Меньшиков знает, что разговор неизбежен. Андрей знает, что не стоит себя попусту обнадёживать. И действительно странно получается: два диаметрально противоположных человека сошлись в страхе быть отвергнутыми. — Зашёл поблагодарить, — улыбнувшись краешками губ, Мартынов прикрывает за собой дверь, подходит ближе. Сердце замирает. Он чертовски красив, изящен… И в сию минуту, кажется, предоставлен только одному человеку на весь белый свет. — Это я тебя благодарить должен. Ты прекрасно сыграл, — произносит совершенно честно, и честность свою позволяет узреть в глубоких глазах, сейчас непривычно невесёлых и даже грустных. — Я в тебе ни на минуту не ошибся. Ты только больше не истязай себя, а то ребята мне передали, что ты пару раз на репетициях за малым в обморок не свалился. — Не буду, — обещает, приложив ладонь к грудной клетке, поближе к сердцу, и смеётся от обуревающей его лёгкости, а после слегка наклоняет голову. — Можно одну просьбу? — Смотря какую, — с долей хитрости, ему присущей, Меньшиков уклоняется от прямого ответа, и понять, хочет ли он того же, Андрею становится труднее. Но есть лишь два варианта: убежать, устыдившись собственных чувств, или остаться, дав им волю. Можно бесконечно долго прятаться в собственной раковине, отыскав тихую гавань, но удастся ли тогда быть счастливым? Вряд ли. Олег — та самая тихая гавань. Других не нужно. Приподнявшись на носочках, дабы сравняться по росту, Мартынов робко, с девичьей невинностью целует Меньшикова в щёку, однако целует звонко, чтобы и самому понять, что всё происходящее — не сладкий сон, а реальность. — Спа-си-бо… — дробит на слоги, замечая в манящих глазах напротив одобрение, и чувствует, как сердце, до того беспокойное и неприятно щемящее, наконец бьётся с утроенной силой, наливаясь кровью и жаждой жить. Как ни странно, Олег ощущает примерно то же самое. Касание совсем лёгкое, невесомое, словно ангел, едва касаясь, проводит по щеке краешком белоснежного крыла… Но другого сейчас и не нужно. Хочется отложить сей момент глубоко в груди, остаться в нём, здесь и сейчас, надолго, если не на вечность. У него и самого вырастают пресловутые крылья за спиной, появляются ещё более пресловутые бабочки в животе. Это было так необходимо. Так желанно. И если бы кто-то мог сказать, что ближе к концу пятого десятка ещё угораздит так втрескаться, Меньшиков ни за что бы не поверил. А за пределами кабинета кипит другая жизнь: торопливая, нисколько не привлекающая. Чужая.