Так долго вместе прожили мы с ней, что сделали из собственных теней мы дверь себе — работаешь ли, спишь ли, но створки не распахивались врозь, и мы прошли их, видимо, насквозь и чёрным ходом в будущее вышли. И. А. Бродский, 1968
— Олег Евгеньевич, я ещё игрушки нашёл! — восклицает Серёжа Кемпо, перебирающий старые коробки, где хранятся старые вещи, которые, в свою очередь, представляют огромную ценность, ибо память — несокрушимая и вечная, но до безумия хрупкая материя. — Тащи, Серёж! — громко отзывается Меньшиков, а на лице между тем появляется расслабленная, счастливая улыбка. Столицу укутывает пушистый снег. С неба срываются белые хлопья, загораются тысячи фонарей и огней… И воля-неволей, но всё-таки начинаешь верить в волшебство, подобно пятилетнему ребёнку, который сперва зачёркивает дни в родительском календаре, а после считает минуты до наступления двенадцати часов ночи, чтобы получить долгожданный подарок. Олег перестал верить в чудо примерно в этом же возрасте, потому что однажды, проснувшись в позднем часу в ночь с тридцатого на тридцать первое декабря, увидел, как отец бережно заворачивает подарок — дорогую коллекционную машинку. Меньшиковы жили не бедно, но и не на широкую ногу: времена порой были тяжёлые, требующие и моральной, и физической выдержки, а потому нередко Олег, будучи ещё мальчишкой, вовсе не получал сюрпризов на День рождения и иной раз расстраивался, с невыраженной детской обидой взирая на родителей. С годами, конечно, пришло понимание того, что лучше не получить ничего в праздник, но потом всю неделю питаться полноценно и с гордостью носить новые ботинки. Только вера в светлый Новый год куда-то исчезла, и неясно, из-за чего конкретно: то ли из-за того, что внутренний ребёнок почти никогда не чувствовал себя счастливым и был обделён родительским вниманием, то ли из-за того, что годами ранее наступление нового этапа жизни знаменовалось ссорами и скандалами ровно тридцать первого числа. — А Мартын где? — вопрошает худрук, выныривая из своих мыслей, и вскидывает бровь, оглядываясь по сторонам. — В пробке он, — отвечает Ершов, между тем расстилая тёмную скатерть, подготавливая праздничный стол. Идея отмечать Новый год всем вместе и непременно в стенах театра пришла в светлую голову Андрея в самом начале ноября. Посоветовавшись с Меньшиковым, заручившись его поддержкой, Мартынов огласил решение начальника и заранее — в шутку, разумеется, ибо у всех свои дела и своя личная жизнь — предупредил, что обидится на всех, кто в эту дату посмеет слинять куда-нибудь в сторону Гоа или Бали. Молодой человек запоминал каждый Новый год: какой-то из праздников он проводил в кругу семьи, какой-то — среди друзей, однако, будучи душой компании, запоминал больше остальных (конечно, ведь не пьёт почти) и устраивал конкурсы, забавлял и развлекал публику. Эдаким шутом ему нравилось быть лишь потому, что от эмоций людей он заряжался, и чем больше выражено чувств — тем дольше держится его социальная батарейка. — Понял. Ну, как придёт — позовите ко мне в кабинет, — распоряжается, не видя в своей реплике ничего, что могло бы вызвать ехидный смешок или хитрую улыбку, и продолжает наблюдать за тем, как старательно ребята украшают свободную гримёрную, которая уже вечером послужит местом празднования. В конце концов, руководитель на то и руководитель, чтобы наставлять и давать советы, и участвовать в добровольной эксплуатации необязательно, особенно если учесть, что совсем скоро Олегу предстоит выйти на сцену с очередным спектаклем — завершительным в этом году, но не сезоне. — Хорошо, Олег Евгеньевич. Сань, давай звезду закрепим на ёлке!.. В театр Мартынов влетает лишь спустя час, коря себя за всевозможные пробки, которые в очередной раз с успехом собрал по пути. Бросая попытки отдышаться и перевести дыхание, молодой человек взбегает по лестнице вверх, устремляясь туда, к нему, в дальний кабинет своего идейного вдохновителя, духовного наставника и любимого до дрожи человека. Андрей никогда не чувствовал, что Меньшиков оказывает некую медвежью услугу: если доводилось где-то оступаться и откровенно косячить, Мартынов получал выговоры (иной раз даже строжайшие) и всё то же самое, что и другие ребята. Однако поражал в Олеге дар разграничивать личное и рабочее, ибо мужчина никогда не тащил домой свои обиды, накопленные за весь день в театре, и недовольства. Пребывая дома, в уютной обстановке, они непринуждённо беседовали обо всём, кроме долга, который отдают культуре на протяжении разного количества времени (Андрея до сих пор приятно удивляет факт того, что Меньшиков столько лет служит одному театру и не собирается уходить, и эта преданность любимому месту, безусловно, восхищает), и ловко находили самые разные темы для обсуждения — будь то какие-то вехи жизни каждого, будь то забавные истории, но разговаривали они постоянно. Иногда молчали. Подолгу. Но тишина не казалась гнетущей. — Не вели казнить! — влетев в кабинет после стука и одобрительного «Входите», молодой человек хаотичными движениями ладоней и пальцев поправляет взъерошенные волосы, наконец резко выдыхает, давая мозгу команду расслабиться. Олег плавно отнимает взор от бумаг, стягивает с переносицы очки и, спрятав их в футляр, убирает на краешек стола, сцепляя персты в замочек, слегка наклоняя голову. — Снова пробки? — интересуется так привычно, с лёгкой полуулыбкой, невольно любуясь Мартыновым и дивясь, как ему удаётся быть настолько чудесным даже в такие простые моменты, как сейчас: вроде бежал, торопился… А всё равно выглядит замечательно. Глаз не оторвать. — Ага. Особенно в центре. Жуть просто! — восклицает, качая головой, и, стянув с себя тёплую дутую куртку, бросив её на подлокотник кожаного дивана, убеждается в том, что закрыл дверь на ключ, и плавно подходит ближе. На лице Мартынова появляется хитрая улыбка, а сам он превращается в хитрого лисёнка, которого хлебом не корми — дай только напакостить и убежать подальше в лес. Но бежать Андрей никуда не собирается: здесь сосредоточен эпицентр его персональной вселенной, что не выменять ни на какие награды и не продать ни за какие деньги, ибо она бесценна. — Я приготовил для тебя маленький подарок… — тянет уже тише, с долей неловкости плюхаясь на колени худрука, и крепко обнимает его за шею. — Я весь внимание, — заинтересованно произносит Олег, ладонями оплетая стройную фигуру, и привлекает к себе вплотную, грудью к груди. На мгновение начинает казаться, будто под натиском ярких, несокрушимых чувств ломаются рёбра, а два до безумия любящих сердца сплетаются, как коты — хвостами, и начинают биться в унисон. Даже несмотря на то, что Мартынов едва ли успел отойти от своего марафона. Карие глаза отливают счастливым блеском. Исчезает нужда спешить куда-то, идти к кому-то, играть что-то… Меньшиков сейчас сорвался бы с превеликим удовольствием, уехал с Андреем домой и знать забыл о том, что вечером предстояло отыгрывать новогодний спектакль, что их двоих ждали ребята. Но он не может — и, наверное, не имеет права — так поступить. — Послезавтра, второго числа, мы с тобой едем в Питер. Будем знакомиться с моими родителями, — объявляет благую весть, памятуя о том, как Олег горел желанием узнать хотя бы меньшую часть родственников своего избранника, а сам улыбается только шире, устраиваясь удобнее там, где всегда и без того комфортно. Лишь в объятиях Меньшикова он чувствует себя живым, нужным, любимым, желанным, одним-единственным на весь белый свет… Он не сможет уйти. Даже если обстоятельства обернутся против них и их любви. Даже если родители не примут. Андрей уверен, что в самой патовой ситуации Олег схватит его за руку, не беспокоясь больше ни о ком и ни о чём, и увезёт на самый дальний континент, где будет так же спокойно и легко хотя бы из-за присутствия самого близкого и родного человека. Может быть, мечты эти глупые, детские, наивные, но Мартынов не хочет думать иначе. И не то чтобы ему нравится заблуждаться, нет… Он романтичная натура, и ему нужна подпитка, вера в завтрашний день, нежность. — Я рад, что ты наконец-то решился, — искренне улыбнувшись, мужчина моргает чуть дольше обычного в знак одобрения. Мозг сам рисует картинки: вот они летят из Москвы в Петербург, вот курят возле «Пулково» и вызывают такси, вот объявляют о своих отношениях… И почему-то Меньшиков уверен, что у них всё непременно получится. Как в сказке, конечно, не будет, ибо жизнь на то и жизнь, чтобы мучиться, скитаться, бросаться из крайности в крайность, но неизбежно искать выходы и методы. — Свой подарок увидишь позже, после спектакля. — У-у-у… — головой мотает несогласно, изображая обиду, однако уже спустя несколько секунд хохочет, большим пальцем проводя по нижней губе мужчины. — Дождусь ли? — Дождёшься, Андрюш, — уверяет, слегка наклоняясь, подаваясь вперёд, и вовлекает молодого человека в долгий, невыносимо сладкий поцелуй, сплетая языки, прикрывая глаза доверчиво, неизменно чувствуя рвение Мартынова и стремление получать удовольствие как можно дольше.Я начинаю год, и рвёт огонь на пустыре иссохшей ёлки остов — обглоданного окуня скелет! И к небу рвется новый Фаэтон, и солнце в небесах плывет, как остров, и я на север мчусь в расцвете лет. Я начинаю год на свой манер, и тень растет от плеч моих покатых, как море, разевающее зев всем женогрудым ястребам галер, всем ястребиным женщинам фрегатов, всем прелестям рыбоподобных дев. И. А. Бродский, 1969
«Оркестр мечты» проходит на высокой ноте. Благодарные зрители несут цветы, пакеты с подарками, коротко успевают передать какие-то важные слова и поздравления, половину из которых Олег не слышит на волне андреналина и до невозможности приятных эмоций. Он любит публику. Любую, даже самую взбалмошную и несколько беспардонную. Любит тех, кто болтает ногами в первом ряду; тех, кто что-то роняет на пол во время читки душераздирающего монолога; тех, кто на моментах развязки принимает телефонный звонок и раз семь повторяет: «Я в театре!». Однако окончательно счастливым Меньшиков становится тогда, когда оказывается в кругу знакомых лиц. Ребята делятся итогами года, рассказывают о грядущих планах, неохотно — чтобы не спугнуть — заявляют о своих сокровенных желаниях и грёзах… И всё-таки хороша была идея Мартынова отмечать Новый год всем коллективом, подобно большой семье, в которой место найдётся для каждого и никто не останется обделённым. — Друзья! — начинает худрук громогласно, без микрофона, когда наступает его черёд говорить, и в пальцах крепко сжимает фужер с шампанским, взглядом скользя по физиономиям подчинённых. Андрей, прежде болтавший с Милославской, предупредительно поднимает ладонь, намекая, что нужно ненадолго прерваться, и смотрит на Олега влюблённо, жадно ловя каждое слово, впитывая любую эмоцию, которая отражается на родном лице. — Это был тяжёлый год. Думаю, вы и сами прекрасно понимаете. Находилось место и разочарованиям, и факапам, и падениям… Но радует одно: мы неизменно вместе. Конечно, наш коллектив видоизменяется: приходят другие артисты, уходит старая школа. Мы делаем, творим, созидаем, работаем как в одно место ужаленные. Ошибаемся, промахиваемся, снова встаём и идём дальше, всем назло и всему вопреки. Я, как художественный руководитель, обещаю в наступающем году быть более лояльным и понимающим… Хотя не факт… — отшучивается, провоцируя смех, и улыбается сам, на мгновение прикусывая нижнюю губу. — Спасибо вам, мои дорогие. Вы — жизнь. Вы — свет. Вы — театр Ермоловой. С Новым годом! Чокнувшись со всеми ребятами, Меньшиков понемногу отпивает шампанское из бокала, после возвращая фужер бармену, и, взглядом указав Мартынову на дверь, под шумок покидает гримёрную первым. Андрей понимает без слов, а потому, незримо для остальных кивнув в ответ, выжидает ещё какое-то время прежде, чем догоняет мужчину в извечном месте встречи: его же кабинете. Сил терпеть больше не остаётся: молодой человек, проявляя инициативу, вовлекает в поцелуй первым, опуская нежные, тёплые ладони на гладкие щеки, и приподнимается на носочках, чтобы соответствовать росту. Касания дразняще долгие, тягучие, сладкие… Оторваться — казнить себя, лишить наслаждения, которое в последнее время стало пугающе редким ввиду плотных графиков. — Андрей, — негромко произносит Олег прямиком в губы, длинные пальцы уместив на упругих ягодицах, сжав кожу на них, и едва отстраняется, зрительный контакт устанавливая. — Ну ещё минутку. Ну пожалуйста, — буквально умоляет Андрей, в перстах сжимая лацканы пиджака мужчины с неведомой силой. — Сейчас… Усмехнувшись тихо, ладонью нырнув в карман брюк, Меньшиков выуживает оттуда коробочку, обитую красным бархатом, и, надавив на небольшую кнопку по центру, являет внимательному взору молодого человека два дорогих перстня, по центру коих располагается переливающийся в тусклом жёлтом свете фонарей, бьющих в окно, рубин. — Это… Это что значит? — брови вскидывает, невольно приоткрыв рот, и не спешит притрагиваться к украшениям. — Это значит, Андрюш, что нас больше ничто не разлучит. Ты мой — я твой, — с нежной улыбкой произносит, видя, как в глазах напротив появляются слёзы, и, опустив ладонь на затылок, притянув голову к груди, долго целует в макушку. — Нав-сег-да…Когда гремит за окнами январь, мне нужен буколический букварь, чтоб август не смеялся над безумцем.