Мир пятерни. Срез ночи. И мир ресниц. Тот и другой без обозримых границ. И наши с тобой слова, помыслы и дела бесконечны, как два ангельские крыла. И. А. Бродский, 1967
Театр поглощает всецело сразу после отпуска, и теперь появляется ощущение, будто отпуска не было вовсе. Репетиции, прогоны, премьеры — всё это уже привычно. Андрею нравится бешеный ритм жизни. Нравится ехать домой поздним вечером в пустом вагоне метро, когда у Олега нет возможности подхватить по пути; нравится взаимодействовать с ребятами и черпать вдохновение посредством коллективного размышления о том, как лучше преподнести внимательному, тонко чувствующему зрителю своего персонажа; нравится ходить по мрачным коридорам, изучать интерьер. Разве подобное может не нравиться? Конечно, если бы Мартынова не окружали те люди, которые окружают на данный момент, было бы гораздо сложнее: он привык полагаться на настроение других, что нередко с ним играло злую шутку, однако подобный механизм действий настолько избит и обыден, что удивляться внезапным слезам или столь же внезапной радости не приходится. В преддверии очередной премьеры молодой человек вновь не смыкает глаз, словно предчувствуя что-то дурное. Он за два с половиной года влюбился в спектакль «Макбет» по уши, и в большинстве своём хотя бы из-за того, что на сцене также сияет Меньшиков — вечная батарейка и энерджайзер, заражающий своим настроением и пронзительным спокойствием. Теперь предстоит играть другой спектакль, в другом составе, и Андрей, размышляя об этом, тяжело, надсадно вздыхает, но внезапно чувствует тепло родного тела, прижимающегося сзади. Олег оплетает ладонями торс, привлекает Мартынова к себе вплотную, невесомо и смазано целует куда-то в шею, оставляя едва влажный след губами. — С лёгким паром, дорогой худрук, — шепчет Андрей, улыбаясь краешками губ совсем невзрачно. — Спасибо. А что у нас с настроением? — интересуется, хоть и догадывается о первопричине подобного поведения со стороны нервной системы, действующей на опережение, подавляющей весь здравый смысл. — Переживаю перед завтрашней премьерой. Извёл себя совсем, — произносит ещё тише, покачав головой, и щекой льнёт к прохладной подушке, одной рукой накрывая сплетение ладоней Олега, который, в свою очередь, соединяет свои пальцы в крепкий замочек, который располагает внизу живота молодого человека. — Боюсь, что что-то пойдёт не так. Текст забуду или двинусь в другую сторону… Да всё нормально, в целом-то. Это же обычное явление. Не обращай внимания. — Ну, внимания не обращать я точно не могу, — сперва обозначает Меньшиков, чувствуя, что тревога постепенно переходит и к нему, однако оправдывается не тем, что Мартынов недостоин той роли, что получил пару месяцев назад, или низким уровнем актёрского мастерства, а искренним волнением за благосостояние до одури близкого, родного человека. — Это во-первых. А во-вторых… Сомневается в себе каждый артист, которому предстоит выходить на сцену. Как пить дать. Даже самые опытные порой трясутся как пацаны. Помнишь, я говорил, что, если не волнуешься, то нехер и на сцену выходить? То-то и оно. Ты делай, что должен делать, и будь как будет. Ошибёшься — ничего страшного не случится, никто тебя на растерзание голодным волкам не отдаст. У тебя, как и у остальных, на сцене есть только один шанс, и никто не может дать гарантию, что ты нигде не споткнёшься, не ошибёшься. Пойми одно: чем больше ты себя сейчас накручиваешь, тем больше вероятность сыграть гораздо хуже. Я видел генеральный прогон, видел, как ты от волнения пальцы выкручивал. Зачем, Андрюш? Нужно пустить всё на самотёк, но в хорошем смысле, и играть душой, будто ты в театре совсем один и тебя никто не видит. В конце концов, я тоже волнуюсь перед выходом. И колени подкашиваются, и паническая атака начинается. Только выхожу — всё исчезает, словно и не было ничего. Понимаешь, о чём я говорю? — Понимаю… — вновь вздыхает, но тихонько, и, плавно развернувшись к мужчине лицом, сделав так, чтобы его руки остались на торсе, ладонь опускает на гладкую щёку, подтягиваясь слегка, целуя в другую. — Спасибо большое. Не знаю, что без тебя делал бы… Мне очень пригодится твоя поддержка и помощь. — Я буду в ложе. И буду верить, что ты справишься со всем, что тебя понапрасну грызёт изнутри, — обещает, длительно моргнув, и в ответ целует в губы, но касается едва. — Засыпай. Я рядом. Всегда рядом. Каждый завет и совет Меньшикова Мартынов откладывает под сердцем. Вечером следующего дня молодой человек в составе артистов, задействованных в спектакле, появляется на сцене, прежде резко выдохнув несколько раз, дабы окончательно успокоиться и дать себе понять: здесь нет ничего смертельного, никто и впрямь не покарает за пару-тройку невинных ошибок. Вера самого близкого человека позволяет Андрею играть так, как, пожалуй, играют в самый последний раз: честно, без фальши и излишней наигранности, откровенно и открыто. Всякий раз, когда из глаз невольно идут слёзы, он понимает, что их даже не приходится из себя выдавливать, ибо они текут сами собой, без принуждения, становясь некой исповедью, которую не стыдно проводить публично. Но, увы, Мартынов не замечает Олега в ложе. Благо, его отсутствие доводится подметить только в самом конце спектакля, уже на поклонах, когда поклонники, появившиеся за два с половиной годы работы здесь, наперебой несут цветы и расталкивают друг друга, намереваясь как можно быстрее преподнести любимому артисту символическое «Спасибо», выражаемое через бутоны и стебли. В груди нарастает тревога, а вместе с ней появляется липкое, неприятное ощущение некого… предательства. Неужели Меньшиков соврал? Неужели позволил себе просто так, без всякой причины, не явиться на спектакль и тем самым обмануть того, кто верен ему до дрожи? Верить не хочется, однако чувства, бушующие сейчас, после мощного выброса адреналина, снова затмевают трезвую часть разума, отвечающую за рациональное мышление. Путь до гримёрной Андрей не запоминает: пребывает в своих иррациональных мыслях, направленных исключительно на обиду и лёгкую злость. Кажется, кто-то окликает сзади, но молодой человек слышит лишь отголоски фразы и решает поинтересоваться, кому нужен был и зачем, позже. Переодевается он медленно, не торопясь, точно не желая появляться дома раньше Олега, и всё-таки решает с ним поговорить. Может, что-то неправильно понял? Может, Меньшиков ушёл за несколько минут до поклонов? Может, сейчас он ждёт своего взбалмошного мальчишку на улице с букетом цветов и распростёртыми объятиями? Обуреваемый мыслями, Мартынов выскакивает на улицу через чёрный ход, однако… На улице его встречает отнюдь не Меньшиков, а карета скорой медицинской помощи. — Простите, а что случилось? — вопрошает Андрей, тормозя врача, который в спешке прыгает в машину. — Панкреатит у артиста. Ну как его фамилия, скажи? — щёлкая пальцами в попытке вспомнить, скоропомощник поворачивает голову, взирая на водителя. — Меньшиков, вот! — наконец выдаёт без чужой помощи, вновь переводя взгляд на молодого человека. — Помню, фильм с ним смотрел. Память совсем никакущая стала, не помню название. Что-то про солнце. Михалков ещё снимал. — Чего?.. — переспрашивает Мартынов, не поверив своим ушам. А внутри всё обваливается, подобно старому ветхому зданию, дожившему свой срок. Значит, в опасной болезни, нередко подразумевающей летальной исход, кроется истинная причина отсутствия художественного руководителя в его же ложе. Андрею хочется хлопнуть себя ладонью по лбу: нафантазировал себе невесть что, дурак эдакий, ещё и Меньшикова обвиноватил во всех грехах. Однако времени на эмоции не остаётся: счёт идёт на минуты, нужно действовать решительно. — Он мой шеф. Я могу поехать с вами? — с надеждой в глазах взирает на врача, пока не до конца понимая масштаб трагедии и огромную вероятность потерять в одночасье всё, что представляет такую большую ценность. — Понимаю, что по инструкциям нельзя, ибо должны быть близкие или родственники… Но я вхожу в число первых. Пожалуйста. Мольбы, как ни странно, срабатывают и сейчас: скоропомощник неохотно кивает, но всё-таки соглашается, понимая, что своими спорами и возражениями потеряет драгоценные минуты, а Андрей, от всей души поблагодарив человека с большой буквы «Ч» за такую возможность, резво запрыгивает в карету скорой помощи и ненароком громко хлопает дверью, за что получает осуждающий взгляд водителя. Коротко поприветствовав фельдшера, меняющего больному капельницу, Мартынов переводит взгляд на Олега, пребывающего в коме и кажущегося совсем безжизненным. Кожа мертвенно бледная, под глазами яркие синяки, губы перламутровые… Как же Андрей смог упустить такое его состояние? Ведь на развитие панкреатита наверняка — точно сказать он не может в силу того, что имеет актёрское образование (сейчас оно видится совсем бесполезным: будь Мартынов хоть немного сведущ в диагнозах, он бы непременно помог), а не медицинское — требуется не день, не два. Но вместе с тем возникает и другой вопрос, теперь к самому себе: как он посмел заподозрить Меньшикова во лжи и самовольно укорить в ней же? Дурак. Наверняка Олег был бы сильно впечатлён, услышав хоть одну из тех мыслей, что крутились в голове молодого человека, пока он шёл в гримёрную, переодевался и покидал театр. Крепко стиснув пальцами непривычно ледяную ладонь мужчины, Андрей жмурит глазам и взмаливается, обращаясь ко всем верховным силам лишь для того, чтобы они — наряду с врачами высшей категории — помогли избавиться от страшного недуга. — Низкий болевой порог, — выдаёт светило медицины, проведя предварительный осмотр, и поручает в срочном порядке везти больного в операционную и собирать медицинский персонал. — В этом кроется вся причина. Он боли поначалу не чувствовал, когда приступ только-только начался, а потом… Мог умереть от болевого шока. В общем, требуется хирургическое вмешательство. Я помогу, чем смогу, но вы должны понимать, что любая операция — это большой риск, особенно с учётом запущенности случая Олега Евгеньевича. Неужели он никогда не жаловался? Странно. От таких болей обычно кричат, сразу неотложную помощь вызывают, а тут... Вы, артисты, привыкли абсурдом питать трагедию, вот и геройствуете. — Помогите ему. Я умоляю, — почти шепчет Мартынов, а слезы между тем вновь невольно катятся по его щекам: сил остаётся всё меньше. Как ни странно, не иссякает только вера, сейчас никак не отражающаяся в глазах, что полны боли и страха. — Любые деньги заплачу, только вытащите его из этого состояния, чтобы он жил и играл. Мне больше ничего не нужно. — Мы сделаем всё возможное, — произносит вполне дежурно, ладонь опуская на плечо молодого человека. — Если вы родственник, то подпишите согласие на операцию, и я пойду. — Д-да, конечно, — голос подводит в абсолютно ненужный момент, и Андрей медленно выдыхает, забирая у врача планшет с закреплённом на нём документе, внизу которого и ставит подпись, прилагая усилия, чтобы вывести её дрожащими пальцами. — Отдохните, постарайтесь успокоиться. Верьте в него: ему это сейчас очень нужно.***
Длинный, мрачный коридор. Неужели родные стены театра? Меньшиков шагает медленно, не чувствуя ног, подобно астронавту, попавшему на Луну, и щурится, пытаясь в потёмках разглядеть хоть что-нибудь, но, как бы сильно ни старался, не видит. Вытянув руки, мужчина шарит пальцами сперва по стене, а потом, спустившись ниже, — по картонным коробкам, в одной из которых находит фонарик. Большим перстом надавив на кнопку включения, не завидев никакой реакции, качает головой и решает прибегнуть к старому дедовскому методу: стучит по корпусу несколько раз и морщится, когда свет, отливающий желтизной, озаряет помещение. Ступая наугад и дальше, Олег слышит характерный скрип половиц и благодаря нему понимает: да, он в Ермоловке. Стольких лет служения одному театру хватило, чтобы запомнить, какая дощечка издаёт жалобный скрип под весом человеческого тела, а какая — нет. — Тебе это не понадобится. Подозрительно знакомый голос рассекает тишину. Меньшиков оборачивается резко, на пятках, крепче сжимая в руке фонарик, и неподалёку от себя замечает очертания фигуры, что с каждой последующей секундой становится всё ярче, яснее. — Андрей? Что ты тут делаешь? — с явным непониманием Олег вскидывает брови. — А как ты без меня? Не справишься здесь, заблудишься. Нежно улыбнувшись, Мартынов обхватывает тонкими пальцами запястье Меньшикова, вынимает фонарик и с предельно халатным отношением откидывает предмет, ставший ненужным, в сторонку. — Зачем? Темно же, — возражает, хмурясь выразительно. — Пойдём. Ничего не объясняя, Андрей утягивает мужчину за собой, идёт скорым шагом, преодолевая недюжинные расстояния в считанные минуты, и замирает перед дверью, во мраке умудряясь вглядываться в карие глаза. — Готов? — Готов, — без раздумий, по-пионерски отвечает Олег, коротко кивнув. Молодой человек снова улыбается, подходя поближе к двери, и толкает её плечом со всей силы, что в нём, таком пронзительно хрупком и маленьком, таится. Яркий белый свет заставляет Меньшикова поморщиться ещё раз и зажмуриться: качнув головой, мужчина поднимает одну руку, ладонью заслоняя лицо, и сквозь щёлки пальцев вглядывается в пустую комнату, где нет ничего, кроме лучей. — И… К чему это? — К тому, что ты ещё нужен на белом свете, Олег, — с прежней нежной улыбкой отзывается Мартынов, поворачиваясь к худруку лицом, и внимательным взглядом скользит по острым чертам лица. — Приходи в себя. Живи, играй, борись. Не оставляй меня, ребят, театр. Мы без тебя никуда, слышишь? Ты мне очень нужен. Меньшиков медленно вертит головой из стороны в сторону, стремясь смахнуть наваждение, однако ни Андрей, ни свет никуда не исчезают. Сердце бешено колотится, в ушах повисает противный звон, отчего мужчина поводит плечами крепкими. — Пойдём. Нам уже пора, — протянув ладонь, схватив Олега за руку, Мартынов делает размашистый шаг туда, навстречу свету. Олег не может не пойти.***
«Господи Боже, если ты слышишь меня, раба твоего Андрея, сделай так, чтобы Меньшиков очнулся. Я век не буду жаловаться и роптать на судьбу, не стану противиться испытанием и ни за что не разгневаюсь, если что-то пойдёт не так. Аминь». Оставив письмо-молитву в своей записной книжке, молодой человек тяжело вздыхает и поднимает взгляд на Меньшикова. Сколько он уже находится в коме? День, два? Неделю? Андрей потерял счёт. Он ездит в театр, с тяжестью в груди отыгрывает спектакль, а после, когда последний сотрудник покидает здание и не остаётся никого, кроме охраны, блуждает по зрительному залу, подолгу смотрит на ложу художественного руководителя и воображает себе, что рано или поздно Олег всё-таки окажется в ней вновь, широко улыбнётся, совершенно довольный постановкой своих ребят, а затем вручит Мартынову самые красивые в мире цветы. Блуждает Андрей и по кабинету, ключ от которого тайком вытащил из кармана меньшиковского пальто, что дома висит без дела всё это время. Смотрит на награды, дипломы, фотографии, бумаги, документы… Все дела — такая мелочь. Достижения в сфере кинематографа, как оказалось, не зачтутся там, на страшном суде, где, быть может, прямо сейчас решается, будет мужчина жить или нет. Он должен выбраться. Обязан. Без него всё развалится — и в театре, и за его пределами. — Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я, — зачитывает молодой человек на одном дыхании, в тонких пальцах сжимая книгу — великое произведение Булгакова не помогает нисколько, но хоть ненадолго отвлекает, а теперь, на удивление, приходится к месту. — Как точно подмечено... Я буду беречь твой сон... А ты будешь спать и даже не подозревать, что находишься в коме. Врачи сказали, что ты всё слышишь, пусть и сквозь вакуум, и к тебе не пробиться никак. И если ты действительно слышишь меня... Олег, я хочу тебя попросить только об одной вещи: будь, пожалуйста, живым. Знаешь, как мне не хватает твоего тепла, твоей ласковой улыбки? Чёрт бы с ним, я согласен даже на ругань, но только если ругать меня будешь ты. Ты, никто кроме тебя. Я не знаю, как буду жить, если... Если случится неизбежное. Я и сам погибну. Уйду из театра, забуду к нему дорогу, потому что он без тебя сиротеет... И я тоже сиротею. Страшно представить, что в один момент вправду можно остаться без всего, что на нашей грешной земле так или иначе дорого. Но я до последнего верю в тебя, в твои силы. Верю, что ты сможешь выбраться из этого своего вакуума. А потом мы уедем отдыхать. На сказочные острова... Ты только будь, пожалуйста. Только будь... Но внезапно случается самое настоящее чудо: писк, раздавшийся в ушах Олега во сне, становится реальностью. Датчики противно пищат, отражая частое биение сердца, прежде бившегося в спокойном ритме. Мартынов невольно дёргается, моментально поднимаясь со стула, и, похлопав Меньшикова по щекам, подзывает врача. Целый консилиум слетается моментально: кто-то экстубирует, кто-то отключает аппарат искусственной вентиляции лёгких, кто-то просто стоит в сторонке, наблюдая за тем, как поведёт себя пациент… А Андрей снова молится, пока по щекам слёзы катятся градом. — П-пустите меня к нему! — внезапно восклицает, прорываясь сквозь колонну медицинского персонала, и, завидев, что Олег дышит самостоятельно, но пока не открывает глаза ввиду того, что сил совсем нет, облегчённо выдыхает. — Олег… Олеженька, скажи что-нибудь, — просит совсем тихо, схватывая одну его руку — бледную, однако стремительно теплеющую — своими двумя. — Я ещё поживу, — хрипит Меньшиков, дёргает краем губ, стремясь показать хотя бы полуулыбку, и пальцами совсем слабо сжимает ладонь Мартынова. — Ты живи. Живи, слышишь? Я же без тебя никуда! — шепчет, поднося руку к губам, и в порыве чувств покрывает тыльную сторону ладони мягкими, невесомыми поцелуями, а слёзы стекают на нежную кожу. — Живу, Андрюш. Живу… — произносит на выдохе, коротко облизывая пересохшие уста. — Срок мой ещё не вышел.