Пять утра

      Если свесить ноги, то носками можно коснуться поверхности воды. Течение медленное, едва рябит на водной глади шириной в пару метров. Мостик деревянный, из ступенчато выложенных коротких досок, без перил — словно старое дерево перекинуто от края до края, и поскрипывает под ногами, как и следует. С правой стороны поселок с лабиринтами-улицами, а слева — зеленое поле, лошадиная ферма, пару построек и дорога, ведущая лентой вдаль.              Чэнлэ ложится вдоль, локтями касаясь длинных досок-опор, вглядывается в кроны небольших деревьев, словно аркой украшающих таинственный проход между мирами. Мосту уже столько лет, а привычкам не изменяет — давит в области лопаток, заставляя выгнуться буквой «к», чтобы чувствовать себя более менее комфортно.              Вода приятно журчит, шепчет закрыть глаза и наслаждаться неторопливостью. Чэнлэ мысленно соглашается — ему спешить некуда. Уже некуда. Последнюю игру на перегонки он проиграл ещё десять лет назад, а потом и бегать стало не с кем, да и желание пропало. Осталось только место проигрыша, и Чэнлэ больше не боится сюда возвращаться один, снова и снова, раз за разом.              Хорошо никуда не спешить, спокойно.              Лёгкий ветерок шевелит волосы, доносит аромат цветов с маленькой клумбочки у самой реки, в паре шагов от моста. Клумбочки, которую создали родители Джисона десять лет назад и каждый год садят на ней что-то новое, что-то напоминающее об их сыне.              — Привет, Чэнлэ. Я сяду рядом?              Подросток протягивает вперёд ладонь, сквозь пальцы рассматривая подошедшего со стороны поля парня, который в свете солнечных лучей кажется сияющим.              «Как вампир из «Сумерек»», — смеётся про себя Чэнлэ, но присаживается на задницу, освобождая место возле. Больше нет опасений, что не появится, что заберёт то ценное, что давало силы жить. Жить дальше.              Вдвоём сидеть тепло. Мизинцы почти соприкасаются, а хочется переплести ладони, почувствовать подушечками присутствие рядом. Хочется обнять вообще-то, если честно, вдохнуть запах — изменился ли за столько-то лет? Джисон вырос, возмужал, вытянулся, и уже, наверное, на целую голову выше. На плечо, то самое, одно из широких, раскинувшихся в стороны, хочется опереться, закрыть глаза и сидеть так до бесконечности. Потому что она теперь есть.              — Я скучал, — шёпот вырывается из губ быстрее, чем думается, но Чэнлэ не спешит закрывать рот руками и извиняться. Потому что это уже лишнее. Потому что скрывать уже нечего да и не от кого. — Думал, что больше никогда не увидимся. Я почти перестал верить.              Джисон улыбается, склонив голову в сторону, жмурится, и на его щеках, тех самых, подпирающих глаза, расцветает румянец. Этот румянец, такой живой, настоящий, хочется сцеловать, забрать себе в самое сердце и хранить там без срока годности.              — Когда ты понял?              Чэнлэ пожимает плечами. Тянется все же ладонью, накрывает сверху, и так от этого замечательно, что и слова кажутся лишними. На его запястье выжжено восемь, на чужом — девятнадцать.              — На пол жизни и ещё немного, — хмыкает всё же в ответ, переплетая пальцы, чтобы не отпустить теперь ни на секунду. — Как ни крути, а я всегда старше.              — Зато я теперь выше, — не сдаётся Джисон, выпрямляя спину, чтобы казаться еще заметнее. Только некуда — он и так единственное, что видит перед собой Чэнлэ. Даже когда это единственное вне зоны видимости. Вне зоны жизни.              — Нам пора идти.              Чэнлэ кивает, оглядывается на дома, с легкостью отыскивая среди десятков похожих свой, почти на самой вершине холма, под церковью. Будет ли он скучать?              Чэнлэ ступает следом, ощущая лёгкое покалывание и необычайную лёгкость в теле.              Чэнлэ было девятнадцать, Джисону — восемь.