Мёд и порох

      Сегодняшнее мартовское утро выдалось на редкость прохладным и зябким. Пришлось крепче укутаться в пальто и шарф, чтобы не подставлять тело пронзающему ветру, петляющему меж деревьев. Даже молодая, едва выбившаяся трава и земля покрылась хрупким инеем, он рассыпался под ногами тихим шорохом, пока он шел вперед по своему привычному, обыденному пути глубже в лес.       Максудов, как повелось с несколько лет назад, по паре раз в неделю с начала весны выбирался в чащу поодаль от поселка, чтобы поболее набрать запасов своих лечебных трав — от крапивы до плодов шиповника, и даже если повезет с ранним цветением, то несколько стеблей чистотела.       Должность местного сельского врачевателя он занимал еще до начала войны, и так на ней и остался уже больше, чем половину дюжины лет. Работа для него была спокойная, не обременительная: мало кто в селе часто и серьезно заболевал, оттого он скорее был аптекарем, чем доктором. Несколько лет назад населения и вовсе убавилось с призыва, и остались одни женщины да дети, которые разве что простужались по сезону, да случайно напарывались на рыболовные крючки. Бывало, что ему приходилось выписывать успокоительные для жен погибших, да навещать с несколько недель, чтобы не допустить чего хуже — это, пожалуй, было самой тяжелой частью его работы.       Медленно вобрав в лёгкие свежий, прохладный воздух, Николай свернул с тропы вниз к ручью. Спуск был каменистым, достаточно крутым, что по нему приходилось спускаться, держать за выступающие коренья, медленно соскальзывая по земле. Журчание воды успокаивало, обволакивало слух, и в кромешной лесной тишине переливалось словно бренчание музыкальной шкатулки.       У воды уже виднелись редкие поросли валерианы, ее белые соцветия раскачивались на ослабевшем в низине ветру. Вытянув из-за пояса накинутую на плечо сумку, Максудов вытащил из нее льняной мешочек и ножик, и, приблизившись к растению, опустился на корточки, чтобы определить и срезать зрелые длинные стебли. Когда он собирал травы, почти все мысли выкрадывало из головы. Для него это было своеобразной отдушиной от тревожащих его помыслов, настоящим отдыхом, когда наедине с тобой оставалась лишь вода и перешептывания едва зеленеющих крон над головой.       Где-то вдалеке хрустнула ветка — Николай даже не поднял головы — енот или косуля, может вовсе попросту разломился истлевший от холода куст. Сумка на его бедре наполнилась уже на добрую половину, но и растений оставалось не много. Кажется, он не заметил, как начал напевать какую-то простую мелодию, слегка покачивая в такт ей головой. Не помня ни единого слова, он повторял друг за другом один и тот же мотив, пока в затишье меж нот не поднял взгляд дальше по устью ручья, и голос тотчас же пропал, а дыхание перехватило, вырвало из глотки.       Там, на расстоянии с полсотни шагов, был человек. Первым, что бросилось в глаза была приглушенная, смешанная с сизым зелень военной формы, как и то, что она вся была замарана не то в грязи, не то в засохшей крови. Это был мужчина, и, судя по тому, как он передвигался, едва поднимаясь на колени и ладони и тотчас же падая на земь, воздымая клубы пыли из-под своего тела, и он был обессилен. Его образ был чужеродным пятном на масляном полотне природного умиротворения.       Николай наблюдал за тем, как медленно, ползком человек приблизился к воде и, дрожа, стянул зубами перчатку с руки, а затем опустил ее в холодную гладь. Приподнявшись на втором предплечье, он начал жадно, насколько, очевидно, позволяли силы, пить, поднося ладонь ко рту. Меж этим он успел обмыть лицо и темные пряди волос, и так из раза в раз, пока тело его словно в мгновении не обмерло, и, потеряв всякую опору, рухнуло на каменистый берег.       Максудов чувствовал волны страха, подкатывающие к горлу — война еще никогда не касалась его столь близко. Еще никогда так явно не врывалась в его крохотный хрупкий мирок окровавленным, истлевающим видением.       Так же ясно, за клокочущей тревогой, Николай понимал, что долг врача обязывал его проверить и, в случае чего, оказать посильную помощь. Этот человек, очевидно, кем бы он ни был, не мог причинить ему вреда, даже если бы того хотел.       Лежал незнакомец на боку и поодаль, так, что Максудов не мог видеть его лица, так же как и отличительных знаков на форме. Где-то на краю сознания, несмело, но к нему подкрадывалась неспелая мысль, что то был солдат вражеского вермахта — ни один из советской пехоты не носил блестящего британского ремня на кителе, смоляных кавалерийских сапог и подвесов для кинжала. От этого еще крепче завязался узел где-то под диафрагмой, колючее становился ком, встрявший в горле.       Идея о происхождении мужчины все больше крепчала с каждым несмелым шагом, отчеканенным в такт с ударами потяжелевшего за ребрами сердца, приближающим Николая к нему.       Окончательную ясность внесло одно — гвозди на подошве сапог — они были квадратными. Такой формы они были лишь у немцев, на фабриках Союза со времен выпущенного указа начала войны использовались лишь гвозди с округлой шляпкой, и деталь эта была, казалось, столь незначительна, но знакова, что по ней вычисляли самих шпионов Рейха.       Максудов так и замер подле, рассматривая спутанную, слипшуюся от крови копну каштановых волос, всю в затяжках и полосах грязи форму, кое-где из которой торчали колючие поросли и иглы репейника. Но даже так, Николай мог отметить богатое убранство одежды — такого не было положено рядовым. Он не разбирался в этом, но блеск пары четырехконечных звезд на сплетении посеребренных нитей на погонах являл собой что-то более высокое, чем чинное звание.       Николай опустил взгляд ниже: кобура с оружием не была пуста, в отличие от ножен. Небольшого размера револьвер, мощности которого, на первый взгляд, едва хватит, чтобы серьезно ранить человека или убить. Наверное, разве что, только прямым и в упор выстрелом в висок. Затаив дыхание, Максудов протянул руку к оружию. Медленно, настороженно, но, едва ухватив за холодную, шершавую рукоять, рывком выдернувшую из кожаной кобуры. Раскрыв барабан, Николай сглотнул скопившуюся во рту слюну — заряжен был только один патрон.       Что будет если дать заряженный пистолет с одним патроном обреченному на смерть человеку? Обреченному на долгую смерть в муках и боли. Сознание, подсознание. Тонкая, но почти непреодолимая грань. Сознание — человек. Подсознание — пуля, уже выпущенная из дула. Истратил все, оставив одну для себя? Или кто-то заранее предопределил исход, оставив ему лишь один выбор?       От скользнувших в сознании мыслей похолодели руки. Николай, поморщившись, отбросил оружие на землю, старясь привести сбившееся дыхание в порядок. Он изнову бросил свой взор на тело пред собой, оглядывая то с ног до головы. Взгляд его привлекло наспех перевязанное уже насквозь вымокшими бинтами колено — белые ленты, как и ткань брюк вокруг, была пропитана многодневной, где-то присохшей коркой темной кровью.       Затаив дыхание ниже в груди, будто сторонясь обронить и лишнего звука, Николай осел подле тела и, положив руку на плечо, потянул на себя, так, что оно перевернулось на спину.       Максудов никогда не думал, что кто-то может своей внешностью настолько безошибочно обозначать собственную нацию — высокие скулы и лоб, прямо очерченный нос, резкая, ломаная линия тонких губ. Даже форма черепа, казалось, отличалась от прочих с выраженной угловатостью черт. Из-за нездоровой бледности и истощенности на лице особо выделялись тонкие линии морщин — мужчина был не молод, Николай бы скорее обозначил его своим ровесником. Осматривая чужую голову с разных сторон, Максудов заметил запекшуюся струйку крови, отходящую из левого уха под скулу.       «Разрыв перепонки? Черепная травма?», — предположил он, нахмурившись. Судя по тому, как шатко передвигался немец даже с опорой на четыре конечности, можно было предположить, что у него были проблемы с координацией, что и было одним из главных признаков сотрясений.       Николай повел взгляд ниже: весь китель от груди до живота был замаран землей — похоже, большую часть расстояния мужчина преодолевал ползком из-за слабости и увечного колена. Под нижними правыми ребрами цвело алое пятно — очевидно, там тоже была рана, но ткань одежды была целой, не пробитой лезвием или пулей, следовало, она была давнишней.       Хуже всего, как Николай определил за беглый осмотр, выглядела чужая левая нога. Отсыревшие, туго намотанные бинты с таким количеством крови скрывали либо раскрывшуюся рану, либо же открытый перелом.       Из мыслей Максудова вырвало влажным, хриплым звуком, вырвавшимся откуда-то из недр чужой гортани, словно трахея была чем-то забита: слизью или кровью. Грудь судорожно содрогнулась несколько раз вместе с телом, так, словно выгибало само спину, и Николай отшатнулся, поймав туманный отблеск чужих глаз, сверкнувший за повлажневшими веками. Едва хватая ртом воздух, немец приподнял дрожащую руку к кобуре, но выдох замер в его горле — пустая. Николай видел блестящую на холодном солнечном свету влажную пелену у темных ресниц, поймал малейший миг сперва озарившего обескровленное лицо страха, а после — смирения, безразличия. Не прошло и минуты, как зрачки за веками закатились, и те сомкнулись — мужчина изнову обессиленно обмяк на земле, голова его откинулась на бок, а до того удерживаемая близ пояса рука рухнула в пыль с глухим отзвуком.       Максудов чувствовал, как заполошно бьется за грудиной сердце. Он понимал, что, столь слабый, немец не смог бы взвести и курка, но отчего-то этот жест… Напугал? Нет. Отчаянная, бесплодная попытка. Ужаснуло Николая одно — понимание, с какими мыслями мужчина потерял сознание. С помыслом, что то были последние секунды его жизни, и он уже ничего не может изменить. Ничего сделать. Чувствовал ли он страх?       Страх потери контроля?       Страх боли, бессилия?       Страх попасть в ад?       С губ снизошёл сочувствующий, тяжелый выдох. Максудов опустился на корточки подле тела, чуть склонив голову к плечу, словно о чем-то задумавшись. Он осторожно, едва сотрясая воздух своим движением, прикоснулся к артерии на шее, оттянув тугой форменный воротник.       «Еще жив», — едва качнул головой Николай.       Пульс, можно сказать, еще был. Малого наполнения, с явным уменьшением ударного объема, что было закономерно при глубоком обмороке и продолжительной кровопотере. Вскоре он обратится в редкий, нитевидный, а после вовсе замрет, и до этого, как Максудов мог предположить из своей практики, оставалось, может, чуть больше часа.       Поведя ладонь выше до белесого лба, Николай дотронулся до кожи, ощущая распаляющий тело жар — очевидно, немец так отчаянно льнул к холодной воде оттого, что его мучала лихорадка. Если то был первичный симптом заражения крови, у этого человека шансы выжить уходили в отрицательное число.       Если бы Максудов составлял протокол, коих были сотни на опыте его работы, он бы обозначил состояние мужчины остро тяжелым. Было очевидно, что бросить его здесь, значило обрести на неминуемую гибель — с такими ранами и лихорадкой, на пронизывающем холоде, сердце попросту не выдержит. Но так же ясно было то, что тащить вермахтского солдата в полном обмундировании в поселок было по меньшей мере глупо, по большей — смертельно опасно.       Николай задумчиво наблюдал за тем, как судорожно опадает клетка чужих ребер. Оставить этого человека почему-то в его сознании уже обозначалось как собственноручно совершенное убийство. Но, меж тем, навязчиво в голову прокрадывались совершенно очевидные мысли о том, что пред ним был враг, тот, кто, возможно, без зазрения совести умертвлял десятки, сотни его соотечественников, и руки которого были по локоть в застывшей морем крови. Кто знал, может когда-то этот немец добивал таких же, что лежали как он сейчас — раненных, безоружных — даже не помышляя о том, что дать им шанс хотя бы в лагере для военнопленных.       «Хотя, верно, такая судьба была даже хуже смерти», — вздохнув, Николай отвел взгляд.       Его чертова эмпатия играла с ним злую шутку, и через стену из очевидных, рационализированных фактов в его разуме пробивался слабый росток сострадания. С той же вероятностью, что этот человек мог оказаться сущим монстром, он мог быть чьим-то мужем, чьим-то отцом. Мог быть тем, у кого не было другого пути, чтобы его самого не расстреляли подле собственноручно вырытой могилы.       Этот выбор был тяжелым, и от его исхода зависела самая высокая на свете цена — жизнь.       Николай понимал, что если сейчас он оставит немца здесь, все равно вернется сюда, чтобы похоронить тело. Понимал и то, что его раздерет на куски что-то в самом нутре, пока он будет рыть чертову могилу. Ведь то ощущается совсем по другому, когда ты еще помнишь, как этот человек дышал прямо у тебя на глазах и был шанс его спасти, но теперь ты лишь бросаешь окоченевшего мертвеца в метровую яму. — Черт, — прошипел Максудов, разминая пальцами переносицу. Его подсознание уже совершило совершенно явственный выбор, в то время как рассудок все еще противился.       Что, если за этим немцем придут другие? Хотя, верно, чем ближе приближалось окончание войны, тем больше они не брезговали бросать своих на смерть в угоду освободившемуся на транспорте месту для консерв. Кто знал, может этого так же оставили умирать, истекающего кровью, помиловав только пули для головы, не сумев, побоявшись самому замарать руки, добить? Николай мог предположить, что по виду засохшей крови и налипших растений немец мог скитаться несколько дней, пока окончательно не ослабел. Удивительное совпадение, что в горячечном бреду этот человек не застрелился и добрался сюда именно тогда, когда Максудов был здесь. Не меньше, чем сам Господь смиловался над ним. А перечить его воли Николай права не имел.

***

      Максудов почти не помнил того, как тащил того человека по тропам к дому. Избавившись от всякой одежды, обуви верхмата — предварительно обшарив все карманы, но не найдя ничего из личных вещей — кроме сорочки и брюк, он спрятал все вместе с оружием под кореньями высокого дерева, и заместо этого натянул на мужчину свое пальто — так, чтобы ничего во внешнем виде хотя бы на первый взгляд не выдавало в нем врага — и так и понес, сперва на руках, потом на плече, под конец и вовсе на спине. Все тело изнывало от усталости, когда на горизонте наконец показались крыши поселка. Весь путь Николай вслушивался в звук чужого беспокойного дыхания, касавшегося шеи, и беспокоило его то, что оно постепенно редело.       Благо, дом его располагался на самой окраине, и удалось пронести немца внутрь без посторонних глаз. Устраивать его наверху, в лазарете, было высшей степени неосторожностью, оттого Максудов перетащил того в свою непосредственную обитель, устроенную наполовину подвалом.       Кот встретил их протяжным, утробным мяуканьем и, махнув своим длинным пушистым хвостом, скользнул на самую высокую полку книжного шкафа. — И тебе здравствуй, — поприветствовал животное Николай, проследовав дальше по комнате. — Сейчас, сейчас, — приговаривая то скорее для самого себя, он, держа незнакомца на руках, медленно опустился перед своим узким ложем, именуемым постелью, и с облегчением отпустил мужчину на простынь. Подушки были достаточно высокими и глубокими, чтобы удержать безвольное тело полусидя.       К сожалению, времени на то, чтобы лелеять собственную наболевшую спину не было, и, наспех разувшись у порога, Николай вернулся к кровати. Незнакомец, казалось, побледнел больше прежнего: губы посерели, с щек схлынула вся кровь. На высоком лбу бусинами собирались и ниспадали капли холодного пота. Много времени не оставалось — состояние ухудшалось.       Сняв верхнюю одежду и окровавленную сорочку с мужчины, он увидел перехватывающую нижние ребра и живот повязку, что уже была ветхой и вымокшей. Николай понимал, что ему определенно понадобится как можно больше перевязочного материала и, вероятно, инструменты для сшивания.       Все, что было наверху в его процедурной, в той или иной мере присутствовало и в его личном жилище. Так, натаскав со всех шкафов все необходимое, от антисептиков, инъекторов, ампул с морфием и адреналином до бинтов, игл и пиалы с кипяченной водой, Максудов уставил все туда, куда помещалось, и, закатав рукава и обработав руки, приготовился к многочасовой экзекуции по — как бы то не звучало вычурно и самовлюбленно — спасению чужой жизни.       Сперва, пока не приступая к ранам, Николай проверил реакцию обоих зрачков на свет — отчетливая, что означало удовлетворительную сохранность сознания. Со смесью удивления и восхищения он заметил, что радужки были разного цвета: один точно горький шоколад, второй же светлее, будто так же карий, но с примесью явной зелени. Когда немец открывал глаза там, на берегу, из-за тени, падающей на его лицо, Максудов не мог того разглядеть.       После того, как он осмотрел голову, опустился ниже, приложив холодное кольцо фонендоскопа к выступающим ребрам, прослушивая легкие — те не были загрязнены настолько, насколько он предполагал, но дыхание было жестким, темп на правой стороне был замедлен, более выраженными в ней же были и хрипы — такую симптоматику могло спровоцировать долго текущее, запущенное инфекционное заболевание. Может, изначально то было простудой, но из-за отсутствия лечения перетекло в воспаление легкого, может очаг возник остро вследствие иммунной дисфункции организма и переохлаждения — на данный момент угадать то было невозможно.       Пока он вслушивался в дыхание, обнажив чужую грудь, заметил, что под одеждой на шее не было посмертного жетона. Насколько он знал, все обязывались к его ношению в целях быстрого учета и опознания убитых, там же указывалось имя, дата рождения и личный номер, присвоенный в полку. Потерять его было почти невозможно, только осознанно снять или позволить кому то сорвать его в плену. Идея о том, чтобы узнать хотя бы чужое имя, была упущена за невозможностью реализации, и так же быстро отброшена. Следовало возвращаться к основному делу.       Выудив из ящика с ампулами антибиотик и шприц, Николай отточенными движениями вобрал в колбу лекарство, выбил воздух и, обработав место прокола на плече, ввел иглу — препарат начнет действовать в очаге пневмонии и поможет с прочими воспалениями, если таковые имеются. Максудов заметил, как в его голове рождалось явственное противоречие — такой редкости и важности лекарства он приберегал на крайние случаи, и сейчас большую часть запаса был готов извести на то, чтобы попытаться спасти вражеского солдата. Немыслимо, но отступаться от начатого было уже поздно.       Постепенно все глубже нажимая на помпу шприца, лекарство полностью сокрылось под кожей и, вынув иглу, Николай закрыл наливающуюся бусиной крови ранку ватой. Отложив использованный инъектор, он достал второй — казалось не лишним сделать еще и укол глюкагона, чтобы простимулировать организм, впадающий в коматозное состояние. Встряхнув порошок в ампуле, пока тот не растворился, Максудов так же ввел препарат в место подле первого. Решив, что на том пока хватает, он отставил ящик со стеклянными пузырьками, чтобы тот не мешался, и приступил к последующему: ране на животе.       Быстрыми движениями разрезав бинты, Николай вытянул их из-под спины, обнажая ужасно, варварски зашитую колото-резаную рану. Похоже, что она осталась от широкого лезвия, и нити, скрепляющие кожу, разошлись и воспалились. Плоть вокруг была налитой отеком, покрасневшей и горячей — другого исхода нельзя было и ждать, когда несколько дней немец полз и лежал на земле, задевая живот. Николаю было страшно и вообразить силу той боли, которая являлась от все изнову и изнову раздираемой раны, от того, как рвало от напряжения мышц глубокое рассечение. С такой свежей и глубокой раной едва ли можно было вставать с постели, не то что пытаться преодолеть с несколько километров расстояния по глухому лесу.       Сочувственное выражение само по себе явилось на лице, когда Николай принялся разрезать швы тонкими лезвиями ножниц. После — каждый вытягивал пинцетом, благодаря Бога за то, что мужчина был без сознания, иначе он бы попросту сошел с ума от боли. Некоторые нити выходили тяжело, Максудов усилием воли заставлял свои руки не дрогнуть. Осторожно, едва касаясь смоченной марлей он промакивал рану водой, смывая многодневную кровь и грязь, после же — обрабатывал антисептиком каждый прокол бывших швов — их было семь пар, грубых, явно наложенных в полевых, ограниченных во времени условиях. Рана успела совсем немного стянуться, и в таком состоянии, в котором кожа была сейчас, повторные наложение нитей было строго противопоказано, пока не пройдёт воспаление. Оставалось лишь зафиксировать все повязкой и ближайшие несколько дней не позволять немцу двигаться, чтобы вновь не открылось кровотечение.       Обработав все ранозаживляющей мазью, Николай плотно, но аккуратно прижал сложенный в несколько слоев стерильный тканевой подклад, и начал постепенно фиксировать его бинтом. Подводя рулон под спину, Максудову приходилось приподнимать мужчину с подушек, а после опускать обратно. Проведя так с дюжину раз и накрепко обмотав рану, он закрепил конец бинтов на чужом боку крохотным узелком. Чистая, белоснежная повязка выглядела отрадно взамен того ужаса, что был несколько минут назад, а старые швы и марлю Николай позже планировал сжечь.       Прежде чем переместиться к колену, Максудов решил обмыть верхнюю часть тела от грязи и крови, излившейся из мелких ссадин по всей груди и рукам. Он принялся мягкими, осторожными движениями губкой оттирать пот, умыл лицо и волосы, обтерев их после полотенцем. Не забыл смыть и рдяной на левом ухе, и вместе с тем еще раз осмотрел голову, но на ней не было никоих повреждений — виски и затылок были целы.       Так, обсушив кожу, Николай натянул на немца свою самую широкую рубаху, чтобы ту было легко приподнять и осмотреть рану, и чтобы в ней не было тесно, а разгоряченное жаром тело могло остывать. В тазу осталось немного чистой прохладной воды и, смочив маленькое полотенце, Максудов положил его на высокий лоб и глаза, чтобы облегчить лихорадку. Он уложил руки немца по бокам от тела, набросив от шеи до живота легкое покрывало.       Наконец Николай смог передвинуться дальше, к изножью, чтобы осмотреть колено. Судя по тому, что там, у ручья, мужчина мог на него опираться, приподнимаясь, Максудов с надеждой полагал, что то не было переломом.       Так же, как и на животе, он рассек ткань повязок, наложенных прямо на штанину. Отрезал и ее, и взору предстало багряное побоище из бинтов, а в нос ударил жесткий запах железа.       На колене было множество свежих, едва зарубцевавшихся шрамов, и среди них кровоточили три глубоких пореза — над выступающей костью чашечки, сбоку и — Николай поморщился — под сгибом. Последний, очевидно, был самым болезненным, да и кровил больше прочих. Из-за излившейся под кожей кровью на кости темнели гематомы. Такие раны оставляли, чтобы лишить человека возможности ходить, подрезав связки и сухожилия, как крылья птице. Но в таком случае боль должна была быть невыносимой, и малейшее движение оказывалось бы невозможным — возвращаясь к тому, что немец мог двигать ногой, оставалось надеяться, что худшие ожидания не были оправданы. На пробу Максудов проверил ротацию кости, пытаясь ее согнуть и разогнуть — движения не были атрофичны и неестественны, как бывает при разрыве связок, к тому же колено не было отекшим.       Зашивать было нечего — рассечения были чистыми, неширокими — оттого оставалось лишь промыть их. Стирая с кожи кровь обеззараживающим, Николай думал о том, что могло оставить такие раны, сконцентрированные в преимущественном одном месте, к тому же достаточно специфичные. Случайными травмами то быть не могло, значит их наносил другой человек или, может то было последствием того, что солдат каким-то образом напоролся на осколки, будь то миной или гранатой? Но почему, в таком случае, вторая нога оставалась целой? Как бы Максудов не пытался убедить себя в последнем, отчего ему казалось, что немца пытали. Свои же, или кто-то из советских. Может, он был в плену? Это бы многое объясняло, как и его желание даже в таком состоянии, выжимая последние крупицы сил, отдалиться, убежать, уползти как можно дальше от какого-то места, но противоречило наличию у него пистолета с единственным патроном.       «Специально взял для себя, но так и не воспользовался?»       Можно было предположить, что эта трусость в том, чтобы убить себя и желание жить дало стимул, чтобы не лечь на земле умирать, а искать спасение, утешение, что угодно, до последнего. — Будто мышка в молоке, — усмехнувшись, тихо изрек Николай, словно вещал сказку для ребенка.       Все знали эту притчу с самого детства. Историю про двух мышей, которые свалились в стаканы с молоком. Одна так и утонула, а вторая била лапами до последнего, и молоко загустело, обратившись в масло, и мышь смогла встать на его поверхности и выпрыгнуть из стакана.       Николай вопрошал у многих своих знакомых, даже у почившей матери, что рассказывала ему эту историю, и все, как один, говорили, что смысл был в том, чтобы биться до последнего. Но Максудов считал, что эта простенькая история была значительно глубже, чем казалась.       Ведь мышь, которая билась — она не знала, что молоко превратится в масло. Откуда ей было знать такое? Она просто видела ровные стенки стакана над головой и понимала, что никто её не вытащит. Она билась просто потому, чтобы биться, просто потому, что не хотела умирать. У неё не было никаких надежд, она понятия не имела как выбраться, она не знала, что её спасёт. Выхода, с её точки зрения — не было. Никакого. Но она билась до последнего. И только поэтому выжила.       Вздохнув, Николай покачал головой. Интересно, как, казалось бы, непримеримые к жизни истории обращаются в столь невообразимые разуму ситуации. Разве мог он помыслить вчера, что на утро пред ним рухнет истекающий кровь солдат вермахта, и уже к вечеру того же дня враг будет лежать на его собственной постели? И, каким бы ни было все это реальным сейчас, большую часть осознания Николай отбрасывал, чтобы не начать сомневаться в том, что уже совершил.       Так, не замечая за собственными мыслями, Максудов сокрыл обработанные порезы повязкой, и вот уже задумчиво вел взгляд выше, остановившись на уровне пряжки чернильного ремня. Тот явно был дорогим, форменным, с гравировкой вермахтского орла, но продет был в ужасно неподобающего вида брюки, которые, к тому же, уже были безнадежно испорчены ножницами и кровью.       Как врачу с должным стажем, Максудову не составило никоего труда стянув брюки и белье, обтереть светлую кожу и одеть все чистое, и, можно сказать, даже лучшее, чем он позволял себе носить дома зачастую. Николай с по-доброму сверкнувшей усмешкой замечал, что его вещи немцу с тройку размеров велики, но навряд ли это было хоть сколько-нибудь значимым.       Подложив под колено незнакомца мягкую плоскую подушку и убрав со лба уже нагревшуюся влажную ткань, Николай еще раз осмотрел результат своих трудов и, опустив взор ниже, все его производные: грязные вещи, до невообразимости мутные воды в тазах, разбросанные упаковки от бинтов и шприцов. Все, что полагалось сжечь, он сбросил в металлическое ведро, и среди вещей в нем было все, что Николай снял с мужчины. Один лишь ремень он оставил, спрятав в прикроватной тумбе под листами скомканной бумаги и прочими своими тряпками.       Усталость, сковывавшая до того конечности, отчего-то схлынула, и Максудов успел быстро все прибрать, распихав приборы и лекарства по шкафам, вылив кровяную воду в нескольких метрах от дома и, пока чистил всю посуду, накидал в ведро с вещами газетенок и, бросив спичку, оставил догорать все на заднем дворе.       Николай перетащил ближе к кровати свое кресло и с наслаждением и облегченным вздохом упал в него, вытягивая ноги. В тишине, прерываемой лишь треском поленьев в буржуйке, он слышал полегчавшее дыхание своего новоприобретенного пациента. Поправив тому покрывало, укрывая все легкой тканью с груди до ног, Максудов наконец позволил себе расслабиться. Давно ему не доводилось проводить столь множественных манипуляций, которые, к тому же, еще совсем не окончены. Даже при самом лучшем раскладе немец будет оставаться в постели еще несколько дней, пока первично не заживут раны и не оправяться легкие. Менять повязки и делать инъекции ему придется ежедневно, и, по-хорошему, не стоит упускать его из внимания, что, конечно, будет трудно осуществимо вместе с работой этажем выше. Скорее всего ему придется придумать какое-то объяснение своего отсутствия, может, повесить объявление, что внезапно схватил какую-то хворь и временно никого не встречает, и вызывать его остается лишь в случаях крайней необходимости. Николаю оставалось об этом подумать неиспользованные часы вечера и ночи.       «Так же как и о том, что с ним потом делать», — назойливо прошипело сознание. Конечно, Максудов знал о том, что люди были в ответе за тех, кого «приручили», но оттого не убавлялось сложностей. Что будет потом, когда немец оправится? А если наоборот, случится заражение крови или чего похуже, и он погибнет на этой постели? Как его хоронить, так, чтобы не вызвать подозрений?       Николай повел плечами, одергивая себя. На месте больного он бы забеспокоился, если бы его врач думал о том, как устроить его похороны. Следовало думать о лучшем.