***
Тонкий запах жженого табака и серы было первым, что проникло в заключенное в сонном мареве сознание. Николай поморщился, но глаза не открыл, вместо этого принюхиваясь и все еще до конца не осознавая происходящего. Он уснул на дивание, подложив под голову прохудившуюся старую подушку но, благо, хотя бы накрывшись добротным пуховым одеялом. Нити сна окончательно ниспали с сознания, когда пронзающее громко в тишине разразился звук отдаленного, сдавленного кашля — Николай подорвался на постели, едва разлепив глаза, и первым, что он увидел, была пустующая постель в углу квартирки. «Куда делся?», — Максудов заозирался по сторонам комнаты, но никого не увидел. — «Где он?», — И только подняв взгляд вверх по лестнице, ведущей к выходу, заметил струйки и периодически являющиеся облачка дыма, текущие вверх к потолку. Заспанными, сонными движениями он стек с ложа на пол, поморщившись от холода паркета, ударившего по ступням. «Ну не может же быть такого, что…» — мысли спросонья сменялись друг за другом вяло, но с каждым шагом бодрило понимание происходящего. Взобравшись вверх по лестнице и так и замерев на последней ступеньке, Николай безмолвно воззрел вперёд, а на лице его, кажется, застыла каждая мимическая морщинка. — «… Он просто сидит и курит мои сигареты». Привалившись к скудному кухонному гарнитуру спиной, подберя здоровое колено к груди, немец почти что благоговейно смолил тонкую махорку. Подле в его ногах лежал Бегемот, смахивая с пола пыль мерным и спокойным покачиванием хвоста, как будто он всегда так лелейно относился к незнакомцам. Глаза мужчины были закрыты, выдыхал он протяжно и глубоко, так, точно наслаждался каждым глотком. Дым оседал на его одежде, и лишь часть клубилась вокруг, рассеиваясь в мерзлом утреннем воздухе потухшей буржуйки. Максудову казалось, что, судя по тому, как немца покачивало, словно тот засыпал, едва он докурит, как тут же свалится без чувств. Но, не взирая на ожидания, разномастный взгляд внезапно обратился к нему, и в нем Николай мог считать полнейшее равнодушие, словно если он решит сейчас же пристрелить немца в отместку за украденные сигареты, тот даже жалеть о совершенном не будет. — Sie sollten nicht rauchen, — вспоминая давно не используемые в голове языковые обороты, произнес Николай. Может, сейчас такое его замечание было каким-то взбалмошным, глупым, совершенно не подходящим ситуации, но… Во-первых, то было правдой, во-вторых — нужно было хоть чем-то пробиться сквозь нависнувший на плечи тяжелый эфир, хоть топор вешай. Ему не ответили. Вместо этого, сделав последний вдох сквозь подгорающий фильтр, немец затушил сигарету, прижав головку к крышке спичечного коробка подле и положив ее там же. Он опустил простывший взгляд перед собой, словно в действительности готовился принять свою смерть, что уже давно гналась за ним, и затих, сцепив пальцы в замок и опустив между ног. Николаю даже на несколько секунд померещилось, что меж тёмных бровей зияет пулевая кровоточащая дыра, на его кухонном гарнитуре за чужим затылком разлетевшееся пятно крови, а потемневшие омуты подернутые посмертной поволокой. — Sie sollten besser wieder ins Bett gehen, — торопливо сведя наваждения с глаз, произнес Максудов, но все еще не сделал ни шагу навстречу, точно боясь напугать дикое, забившееся в угол животное. На несколько мгновений воцарилось молчание, только ветер шумно обвел тонкие ветви за окном. — Sprechen Sie Deutsch? — тон приглушенный, хрипящий, словно кто-то пережимал немцу глотку. — Warum… — не успев договорить, внезапно его лицо исказилось от боли, и он перехватил руку под правым боком, тихо зашипев. Николай с нарастающим раздражением понимал — с большой вероятностью все его вчерашние труды могли оказаться напрасны. — Warum… hast du das getan? — просипел ослабший голос. Что могло быть «этим» пояснять было бессмысленно. То, что Николай спас этого человека, он до сих пор сам себе объяснить не мог, не то что кому-то еще. Совершенного было не воротить, а вышвырнуть на холод, как псину, все еще едва дышащего немца — а, в первую очередь, человека — он уже определенно не мог, да и противоречило все это никудышной клятве, которую он когда-то говорил. — Зачем? Затем, — уже на родном языке выпалил он. Отчего-то тело его сковало холодом и беспокойством, а под сердцем навязчиво закололо — он как будто чувствовал все то же самое, что и человек перед ним. Николай понимал: немец пытался сбежать. Но из-за очевидного нездоровья и слабости его сил едва хватило на то, чтобы преодолеть с десяток ступеней лестницы, и он так и рухнул подле дверей, не в силах подняться. Максудов помнил, что оставил сигареты на столешнице прямо над головой мужчины, что сейчас близ нее сидел — можно было предположить, что они почти что сами упали к нему в руки. Так, верно, уже отчаявшись, немец решил смиренно дождаться своей участи, и меж тем выкурить свою наверняка последнюю сигарету, как думалось ему. С каждой прошедшей минутой Николай замечал, что человек пред все сильнее борется с неумолимо клонившей его в сон пеленой. Очевидно, ему было страшно терять сознание в неведении, не понимая, что и зачем с ним делают — Максудов мог это понять. В чужой стране, в доме своего врага, обессиленный, совершенно неспособный сопротивляться. В таком же положении, когда его, теряющего сознание, обезоружили. Николай осознавал важность того, что ему нужно попробовать убедить немца в его собственной безопасности. Иначе в один из дней он мог проснуться с калибром в виске или загнанным под диафрагму ножом. Когда он сделал шаг навстречу, напряженный, сощуренный взгляд тотчас же пронзил его точно иглой. Максудов уже столь отчётливо замечал повадки пойманного в капкан животного, которому некуда было бежать: мужчина медленно подбирал к себе ноги, точно сворачиваясь в клубок, защищая живот и грудь, смотрел исподлобья, но меж тем дышал надсадно, тяжело, из-за боли, которую он сам себе причинял каждым своим движением. Из горла его вырывались хриплые, навязчивые покашливания, он сокрывал их за ладонью, приложенной ко рту, и ни на мгновение не опускал глаз. Николай завороженно наблюдал за поблескиванием разноцветной радужки на холодном свету, льющемся из окна. Если немец и был напуганным, безнадежно скалящимся зверем, то совершенно диковинным. — Ich möchte Ihnen nicht wehtun, — спокойно, увещевающим, тихим тоном начал Николай, и продолжал все так же ступать навстречу, выставив руки перед собой. Кот, почувствовав, что воздух вокруг тяжелел, проснулся и убежал прочь, протопав по дребезжащим ступеням. — Ich habe Sie im Wald gefunden und Sie sind gestorben. Ich habe Sie zu mir gebracht, um die Wunden zu behandeln. Ich bin Arzt, — говорить столь сложные и складные фразы было сложно, и Николай не мог ручаться за то, что в его речи не было ошибок, но он пытался донести свою мысль как можно более точно, так, чтобы немец не мог надумать себе какого-то скрытого смысла. Мужчина слушал его внимательно, только зрачки его изредка метались по фигуре напротив, словно изучая, выискивая что-либо, что могло опровергнуть чужие слова. — Ihr Zustand ist schwer und… — начал говорить Николай, но тут же смолк — на чужом животе начало наливаться кровавое пятно. Красный принялся стремительно пропитывать белую ткань, пачкая руку, которую немец держал под ребрами. Он оставался недвижим еще с несколько секунд, но, почувствовав подступающую горячую влагу, поднял ладонь на уровень глаз — та уже была в крови. Николай мог поклясться, что никогда не видел такого ясного безмолвного послания, затаенного на глубине зрачков. Тотчас же Максудов понял — терять время, чтобы дотащить немца до постели, было недопустимо. К тому же, даже если он сейчас поднимет его, лишний раз потревожит рану, и кровотечение может усилиться. Стрелой слетев по ступеням, Максудов торопливо схватил со стола коробку с бинтами и ящик с ампулами и тотчас же взобрался обратно. Закатав рукава сорочки, Николай облил руки обеззараживающим, и принялся выискивать среди ампул кровоостанавливающее. Он чувствовал, как по лбу от сосредоточения стекает испарина — просмотрел все ряды с три раза, но препарата не было. «Он в процедурной», — отстраненно вспомнил он, как переносил лекарства из личного запаса в прохудившиеся склады кабинета. Значит, к черту — ему нельзя было оставлять раненного человека даже на те несколько минут, что он бы сорвался за лекарством. Немец все так же крепко прижимал руки к ране, его взгляд был мутным, но он старался не выпускать из внимания человека перед ним, недоверчиво хмуря брови. — Lassen Sie mich, — проговорил Максудов, положив свою ладонь на чужие. Нужно было, чтобы ему доверились. — Ich werde helfen, — изрек он, смотря в чужие глаза. Их взор заметался по его лицу, точно старательно выискивая малейшую тень обмана. Решающий выбор, как тогда, у устья ручья. Рвано выдохнув, отвернув голову и словно смирившись, немец ослабил хватку, позволяя прикоснуться. Расстегнув нижние пуговицы и отведя полы рубашки в стороны, Николай увидел тёмную, вишневую кровь, вобравшуюся в бинты. Разрезав их, он сразу же заметил, что изливалась она в такт с чужими выдохами — из-за того, что мужчина сидел, сжавшись всем телом, рана сдавливалась навалившимся на нее весом груди. — Legt, — скомандовал он. Придерживая незнакомца за плечи, он помог ему лечь на паркет и, стянув с рубашки свою кофту, скомкав, подложил под чужой затылок. После этого изнову обработав руки, он еще раз осмотрел рассечение — теперь поток крови не был таким сильным и пульсирующим. Распаковав бинты, Николай сложил их плотными слоями друг на друга и, обронив короткое «Es wird weh tun» со всей силы надавил на рану. Судя по расположению, она не была проникающей, но достаточно глубокой, раз началось венозное кровотечение. Максудов почувствовал, как чужая рука слабо ударила его в левое плечо, словно инстинктивно желая оттолкнуть, а после сжала до боли, стиснув ткань одежды. Немец задышал через раз, хватая воздух ртом, ненарочно, словно зажатый в клетку дикий лис, толкнув ногой нависшего человека над ним от особо сильно прострелившей под диафрагмой боли. — Entschuldigung, — выдохнул Николай, смотря, как марля в его руках напитывается горячим рдяным. Нужно было как можно скорее остановить кровотечение — тело, еще не оправившееся от прошлой потери, могло не перенести второго. Максудов на мгновение перевел взгляд к чужому лицу — секундами искажающееся от боли черты были бледны, из-под тонких губ выступали ровные ряды зубов с заостренными клыками — то было особенно заметно, когда челюсти сжимались, сдерживая вырывающийся из глотки стон. Повлажневшие глаза метались по потолку, жмурясь, когда хриплое стенание все же нисходило на связки, немец терзал клыками кожицу губ, закусывая ту до побеления, и Николай разглядел, как наливается в углу нижней круглая жемчужина крови. По мере того, как бинты в руках насквозь вымокали, Максудов сменял их одни за другими, комкая и прижимая к ране. На четвертом отрезе крови сталось намного меньше, поток унялся, но вместе с тем плохо было другое — до того хоть немного подавающий признаки сознания немец обмяк под чужим телом, глаза его все еще были открыты, но бездумно обращены в одну точку, а дышал он часто и неглубоко, через приоткрытые губы, точно ему не хватало воздуха, и очаг пневмонии лишь усугублял положение. Николай дотронулся до бледной руки, лежащей на судорожно воздымающейся груди — она была очень холодной. Такое тяжелое и болезненное вмешательство лишало последних сил. Смыв остатки крови смоченной в антисептике марлей — отмечая, между тем, спавший с кожи отек — и сменив раневой подклад на чистый, Максудов насколько только мог быстро сокрыл его за повязкой, и вместе с тем чувствовал, как заполошно бьется его взволнованное сердце — если подобного рода ситуация вскоре произойдет снова, с большей долей вероятности немец этого не переживет. Сейчас Николай и без того собирался сделать мужчине еще и инъекцию того самого кровоостанавливающего, и ближайшие несколько дней уже намного строже следить за тем, чтобы его волевой пациент даже не помышлял о том, чтобы встать с постели без разрешения. Уже без удивления Максудов отметил, что обессиленное тело, отчего-то, становится будто вдвое тяжелее. Несмотря на это, он кое-как, стараясь обойтись как можно более осторожно, поднял мужчину на руки, и, медленно ступая, побрел по узкой лестнице вниз. Тот же горячо, мерно дышал ему в самую шею, и Николай чувствовал запах недавно выкуренного табака и горечи трав, запутавшихся в темных волосах.***
Тяжелый, обращенный из-под опущенных ресниц взгляд Максудов ощущал словно хлесткие удары плети меж лопаток, настолько резко он бросался на него и так же молниеносно исчезал, так, будто ничего и не было. Ему безотрывно смотрели в спину, словно пригнувшийся в зарослях хищник примерял свой цепкий хват на мягкой плоти — охотник всегда смотрел прямо, а жертва — по сторонам. Николай отчетливо чувствовал ребристые кольца пригревшийся у него на груди змеи с разноцветными глазами, но она обвилась так крепко, что кажется, не улизнуть, а попробовать отстранить — лишь получить дозу смертельного яда в вену. Максудов надеялся, что после произошедшего утром натянутая, дребезжащая нить напряжения немного ослабнет между ними, но это будто вовсе не возымело никоего эффекта. Николай почти кожей мог ощущать чужие мысли — каждое его движение, кажется, каждый вздох, взятый в руку предмет — все казалось немцу угрозой. Когда днем он взял в руки нож, чтобы порезать коту на еду птичьих потрохов, услышал, как скрипнула кровать, да так и застыла — на него, а затем и на лезвие, смотрела с пара раскрытых глаз, а сам их хозяин, между тем, подобрался на простынях, словно готовился к чему-то. Николая это раздражало — подобное поведение, с первого взгляда, казалось ему глупым. Разве если бы он действительно хотел убить, не сделал бы этого раньше? Но потом понимал другое — распаленное войной сознание могло видеть все в совершенно ином цвете. Например то, как внезапно разум человека перемыкает, и едва он подает тебе стакан воды, как тут же всаживает под легкое перо — попросту оттого, что вспомнил о том, что ты враг. Поверженный враг, на коем можно отыграться за все свершенные даже не тобой грехи. Или внезапно, решив принести пользу своей стране, приняться пытать, чтобы выведать то, чего сам не знает, главное — утешить свое патриотическое рвение. Час от часу Николай задумывался о том, чтобы скрыто подсунуть немцу успокоительного — и даже по больше мере не потому, что его доводила до белого каления постоянная слежка, а потому, что ослабленному телу нужен был отдых, а не перманентно повышенное давление и стресс. Максудов за прошедший день не менее полдесятка раз замечал, как против своей воли мужчина впадал в лихорадочный сон — веки закрывались, стихал кашель, дыхание тяжелело — но уже через несколько минут он просыпался. Николай был уверен, любой человек с подобного рода ранами и кровопотерей, засыпая, не приходил в себя раньше, чем через несколько часов, и почти в буквальном смысле рекорды чужой телесной стойкости его, как врача, и впечатляли, и тревожили одновременно. — Schlaft, — спокойно, без тени единой эмоции изрек Максудов, встав напротив постели на достаточном расстоянии, которое немец не воспринимал как угрожающее. Он едва перетерпел инъекцию антибиотика и кровоостанавливающего несколько часов назад, и все равно выглядел так, будто кололи ему не лекарство, а самый чистый яд. Поданную ему настойку, пролив почти с половину, старательно пытался выпить сам, и то сперва принюхивался, как саперная собака. Николая удивило, что в ответ на его предложение мужчина почти что стыдливо опустил взгляд и более откинулся на подушки. Даже от небольшой смены положения тела его схватило кашлем — прижав ладонь ко рту и переждав приступ, отдышавшись, он что-то проговорил точно одними губами, так, что Максудов ничего не расслышал. — Боже мой, как же с вами тяжело, — выдохнул Николай, проведя ладонью по лицу. Как бы ему не хотелось, он не мог насильно и не предупреждая вколоть или споить мужчине снотворное — это будет последним гвоздем в уже наполовину припорошенный землей гроб их взаимопонимания. Глубоко вдохнув и медленно процедив выдох, Максудов попытался объясниться, с паузами подбирая в голове нужные слова. — Sie brauchen Ruhe. Wenn ich könnte, würde ich Sie allein lassen, aber wenn Ihnen in meiner Abwesenheit etwas passiert, liegt es auf meinem Gewissen, — он ни капли не врал. Он, может, был бы и рад сейчас уйти, отдохнуть от зардевшегося за сердцем беспокойства от чужого взгляда, поспать не как прошлой ночью, на диване, поджав ноги, а на мягкой койке в лазарете наверху, но все это было ему доступно лишь с одним условием — возможностью на следующее утром найти в квартире или в саду подле нее окровавленный остывший труп. Николай видел, как заметались мысли в чужой голове. Немец определенно не был глупым, скорее чрезмерно ученым и просчитывающим наперед почти что невероятные вещи — вот что звали «горем от ума». Хотя, кто бы знал, может, если ни эта способность, его кости уже бы успели разложиться с начала войны. Их обоюдный поток мыслей прервало протяжное, утробное мяуканье, и тотчас же чёрный комок шерсти, запрыгнув на кровать, подмяв под себя у изножья одеяло лапами, улегся клубком, образовав точно темнеющую червоточину в углу постели. — Ich werde es wegnehmen. Бегемот! — шикнул Николай, уже сделав с пару шагов навстречу, как кот, почувствовав его приближение, поднял голову и коротко зашипел, оскалившись — не нападающе, но определенно предупредительно. Не обратив на это внимания, он двинулся дальше, как уже массивная лапа с обнажившимися когтями стукнула по матрацу. — Нашел кого защищать, — раздраженно проговорил Максудов, но тут же в голову ему пришла странная, почти что шуточная мысль, и он тотчас же решил ее озвучить. — Wie Sie sehen können, liebt er mich nicht, aber er zischt laut. Sie können ruhig schlafen, Sie werden im Voraus genau wissen, was ich mir nähere, wenn Sie möchten. Немец, до того смотревший на зверя, устроившегося у его ног, перевел взор в сторону говорившего, и только Николай смолк, как на бледном лице — он мог поклясться — промелькнула слабая улыбка. Насмехающаяся, снисходительная — так отвечали на несмешные шутки людей, которых не хотели обидеть. — Бег’хамот, — тихо выдохнул голос с ужасным акцентом, и заместо клички кота Николай услышал скорее наименование никогда не нравившегося ему сорта чая. Тон этот, не исполненный болью и беспокойством, был приятен слуху, тягуч и бархатист, как вересковый мед. На эти недолгие секунды Николай буквально кожей почувствовал, как ему стало легче дышать, и даже мысленно поблагодарил шерстистое громадное чудовище. Конечно, странно было одно — Бегемот не жаловал никого из людей: не приближался и не давал подходить самим. А здесь, можно сказать, сам приластился, как миленький — не иначе, как чудо, или же кот попросту учуял в незнакомце те же диковатые оборонительные повадки и расценил за родственную душу. Наблюдая за осоловело моргающим Бегемотом, Николай перевел взгляд к изголовью и безошибочно заметил — на немца наступала очередная волна сонливости. Глаза его неумолимо закрывались, но за вздрагивающими веками Максудов все еще видел темные радужки, обращенные к нему. Николай не посчитал нужным ничего говорить. Заместо этого он, заглушив свет, побрел в другой конец комнаты, и, уже расстилая себе изобретательное ложе, ненароком обернулся через плечо — незнакомец и кот уже крепко спали.