***
Ко сну они готовились молча. Заместо и без того бывшей напряженной атмосферы пришла еще более вязкая, друг с другом они не перебросились и парой фраз, пока Максудов умывался и переодевал одежду в пятнах вина, а Воланд поправлял постель у себя и застелил на диване вторую — в силу своего состояния, Николай делал это бы либо очень долго, либо лег бы прямо на обивку даже без подушки, так что он был благодарен. — Вы обижает’есь? — едва слышимо проговорил Воланд, заправляя наволочку. Он окинул фигуру переодевающегося мужчины сбоку от себя мимолетным взглядом, но тут же вернул его обратно. Сперва не расслышав, но поняв, что обращаются к нему, Николай переспросил, и почти сразу ответил, что нет, но затем все же озадаченно признался, что его беспокоило. — Если что, я бы сам хотел извиниться, не хочу вас стеснять или- — Дело не в вас, — Воланд перебил его, почти прорычав, бросая подушку и покрывало на простынь. — Это очень… Дав’но. Было. Ich kann die Körper anderer Menschen neben mir nicht ertragen, während ich schlafe. Кое-как застегнув последние пуговицы воротника ночной рубашки, Максудов подошел ближе и не смог одолеть желания обнять немца со спины, сплетя пальцы на его животе. Положив голову на чужое плечо, он, сонно моргая, все же сказал: — Могу спросить, почему? Воланд никак не отреагировал на прикосновение, только отчего-то поежился перед тем, как принялся говорить. — Es war, als ich ein Kind war, — нерешительно начал он, Николай слышал его тяжелый выдох. Чужие последующие слова, каждое из сказанных, обращалось в яркое видение, постепенно тянущее сердце вниз повисшим камнем: «В нашем городе была эпидемия гриппа. Я и мои родители сильно заболели. У нас не было денег на то, чтобы лечь в больницу, не было денег на лекарства и дров для отопления. Была зима, в тот вечер мы легли спать в одной постели, чтобы было теплее. Когда я проснулся утром, то не смог подняться сразу, потому что был болен и слишком слаб. Я ничего не понимал те долгие часы, смотря в потолок. Но оказалось, что я все это время лежал между трупов». Николай ясно ощущал, что даже не мог вдохнуть. Его ужасало то, о чем он думал, как представлял чужие чувства, испытанные ребенком, в одночасье проснувшимся сиротой. — Also du… — Die verbleibenden Jahre vor dem Erwerden wurde ich in einem Waisenhaus erzogen. Verwandte wollten mich nicht abholen und dachten, dass ich Tag für Tag sterben würde, und sparten Geld für die Beerdigung, — Воланд усмехнулся, кивнув собственным мыслям. — Aber jetzt verstehe ich, dass das Tierheim mir viel mehr gegeben hat, als meine Eltern konnten. — Мне жаль, — выдохнул Николай, наконец сумев совладать с тоской, терзающей его изнутри. Его семья не была образцовой, нет, но определенно любящей, и, к своему стыду, он трусливо отвергал что в детстве, что в юношестве, мысли, что у кого-то могло быть не так. Сейчас он был готов провалиться под землю от воспоминаний о том, как они с друзьями ребятней издевались над братом и сестрой, воспитываемых пьющим дедом, после того как их родители погибли от несчастного случая на заводе, где работали. — Не надо. Много врем’ени было уже. Не важно, — насмешливо отмахнулся Воланд, так, как будто для него это уже в действительности не имело никакого значения спустя почти три десятилетия. — Только…больше не спрашив’айте, — он положил свою руки на чужие, сцепленные под его ребрами и, мягко сжав, отстранил от себя. — Legen, — приулыбнулся искренне, но устало. Николай заметил отчетливые тени, залегшие под глазами — очевидно, немец был измотан не меньше его; к тому же, Максудов чувствовал, как подрагивает чужая нога, прислоненная к его — большую часть дня сегодня Воланд обходился без трости в силу сложившихся обстоятельств. Николай не предупреждал — даже с алкоголем, растворявшимся в крови — почти в одно движение подхватил мужчину на руки, тот же едва успел издать потрясенный выдох, как так и замер, вцепившись в чужую шею, чтобы не упасть. — Los. Lass los, halte es nicht, du stehst kaum, du bist betrunken, — замотал головой Воланд, безуспешно пытаясь высвободиться, толкая Максудова одной из рук в грудь под ключицами. — Es ist nicht lustig! — запротестовал, сорвавшись на приказной крик. Ему определенно не прельщала мысль, что они оба повалятся на паркет. Но Николай держал крепко, так, что не пошатнешь. — Ich habe dich so sehr bewusstlos getragen, du erinnerst dich einfach nicht, — усмехнулся Максудов, удобнее перехватив чужие колени. Ни разу не споткнувшись и не ослабив хватки, вскоре Николай отпустил тело из своих рук на кровать, и Воланд облегченно выдохнул после того как, кажется, даже перестал дышать. — Спасибо, — тихо изрек он, сидя в постели и прикоснувшись к колену рукой, но тут же ее одернув с рваным шипением. Скорее всего, он приложился им, когда Максудов сбросил его со стола, и если напряженным оно навязчиво ныло, то расслабленным разожглось пуще прежнего. Благо, что только едва стянувшийся рубец на животе, простреленный болью в той же драке, не открылся. От Николая не укрылось реакции. Он поджал губы и хотел отвернуться, чтобы скрыть вину, вспыхнувшую в глазах, но решил попросту извиниться. — Ich war aus dem Kopf. Es tut mir leid, wenn du kannst, — проговорил он, виновато опустив взгляд и сцепив руки за спиной. — Mach dir keine Sorgen. Ich bin nicht wütend, — он хитро сверкнул радужками. — Zumindest zu lange. Словно сорвавшись с поводка от этого взора, брошенного ему, Максудов порывисто запечатлел поцелуй на сухих губах, с которых так и не успела сойти усмешка, когда он отстранился. — Und es ist nicht notwendig. Es wird nicht wieder passieren. Ich will dir nicht wehtun, — серьезно проговорил Николай севшим тоном, выражение его было непреклонно решительным, что более он такого никогда не позволит. — Хор’ошо. Идите спать, — Воланд легко подтолкнул его в живот, кивнув в сторону расстеленного ложа напротив. Успев схватить кисть, коснувшуюся его, Максудов наклонился, невесомо дотрагиваясь до бледной кожи губами, после же сразу отстранившись. — Доброй ночи. — Добр’ой.***
По наступлению утра Николай проснулся не от головной боли и сухости в горле — к собственному удивлению — а от того, как что-то тревожно сворачивалось в груди над самой диафрагмой. Колющее его с добрых полчаса, старательно игнорируемое, оно все же заставило его окончательно потерять линию сна. На часах миновала половина восьмого, в квартире стоял холод, как и всегда, когда огонь затухал за ночь. Встав и проморгавшись от опадающих оков сонливости, Николай накинул на плечи халат и только успел встать с постели, как его взгляд упал на немца, лежащего напротив — и Максудов тотчас же понял причину своего неосознанного беспокойства — она была в Воланде. На первый взгляд он выглядел совершенно обычно, и лишь присмотревшись, можно было заметить посеревший оттенок кожицы губ, общую бледность и частое дыхание, сотрясающее грудь. Подорвавшись с места, Николай осел на колени пред чужой кроватью, в полной мере ощущая сердце, забившееся птицей в глотке. Он взял чужую голову в ладони, легко придерживая за скулы и под челюсть, чувствуя нездоровую холодность щек и шеи, и целая тонна рухнула с плеч, когда под веками скользнул разноцветный блеск глаз. — Guten…Morgen, — отрывисто изрек Воланд. Он чувствовал пугающую слабость и ужасный холод по всему телу, но вместе с тем какую-то легкость и безразличие, даже к горячей боли, растекающейся в боку. — Hast du etwas getrunken? Bist du krank? Tut etwas weh? Ist es kalt? — засыпал вопросами Николай, с каждым словом все более сводя брови. Он опустил свои руки на расслабленные плечи, не отводя взора от чужого равнодушного. Воланда как будто вовсе ничего не беспокоило, хотя он выглядел почти что при смерти, с белой взмокшей кожей и покрасневшими полуприкрытыми глазами. Он же не мог намеренно причинить себя какой-либо вред, пока Максудов спал, следуя своим пугающим суицидальным мыслям? Николай не дождался ответа, заместо этого его посетила в мгновение явившаяся догадка, и она была столь же очевидна и вероятна, как и пугающая до того, что немели, холодея, конечности. Отодвинув одеяло и расстегнув пуговицы рубашки на впалом животе, Николай не увидел крови, и это ужаснуло его больше. Бесконечные обвинения самого себя забились в висках, пока он дрожаще срезал бинты ножницами, схваченными с тумбы, и его парализовало на несколько долгих секунд: вокруг не открывшейся, подзатянувшейся раны цвело иссиня-красное пятно, похожее на гематому, но ей не являющейся — то было внутренним кровотечением. Из-за удара, пришедшегося на живот, в раневом канале лопнули незажившие сосуды, и кровь из них медленно, но неумолимо заполнила все еще открытое, не успевшее срастись вглубь плоти в силу малого времени рассечение. Кровопотеря не должна была быть критичной, если бы ее вовремя устранили, но прошло уже много времени, и даже крохотным потоком могло быть утеряно уже большое количество крови. Николай никогда не чувствовал такого прилива вины. Еще никогда чья-то жизнь не подвергалась опасности по причине его глупых пьяных выходок, и сейчас он был готов сотни и сотни раз молить о прощении, о том, чтобы вернуть время назад, чтобы вовремя возвратить себе рассудок и не позволить случиться непоправимому… если тот, перед кем ему нужно было извиняться, все еще сможет его выслушать. Здесь, в условиях квартиры, он ничем не сможет помочь, поэтому, завернув тело в одеяло, Николай торопливо поднял немца на руки, сквозь ткань чувствуя редкие приливы дрожи, пробивающей чужие конечности. Он едва не забыл о том, чтобы сорвать с ключницы связку от кабинета, и все, прошедшее от момента, как он ступил за порог, до того, как положил Воланда на кушетку в процедурной — все слилось в одно темное марево, в котором он слышал только захлебывающееся биение сердца в самих ушах. — Все хорошо. Это ничего. Вы главное не засыпайте, — закатывая рукава и обрабатывая руки, Николай поспешно бросал взгляды из одного угла кабинета в другой, продумывая план действий. Ему нужно было откачать кровь из полости брюшины и сделать переливание, чтобы восполнить утерянную. Но в этом возникал существенный вопрос: он не знал чужой группы крови, Воланд был не в том состоянии, чтобы это вспомнить, а тестов у него не было. Оставалось только провести анализ с реактивами, но это займет время, которого критически не хватало. Но другого выхода не было — вводить кровь неподходящего резуса было сравнимо с собственноручно совершенным убийством. Не теряя более ни секунды, сперва он сделал стимулирующую инъекцию глюкозы, после, распахнув полы чужой рубашки, осторожно прощупал область излившейся крови, находя ее наибольшее скопление. Воланд не реагировал на его прикосновения, только тихо, редко дышал, но послушно не закрывал глаз, что так и норовили сомкнуться. Максудов никогда не использовал аппарат для дренирования в этих стенах — единожды опыт был, еще когда он проходил врачебную практику, но он не хотел повторять его вновь, особенно на том, кто был ему дорог — в подобных вмешательствах всегда существовал риск неудачи и последующей смерти. Как устанавливать катетер, так и настраивать механизм было крайне тяжело и, в большинстве своем, не имело право на ошибку. До того подрагивающие руки от тревоги унялись сами по себе — таково было свойство всех врачей — и Максудов сосредоточился только на том, как толстая длинная игла проходит в плоть и из нее по прозрачной трубке тут же начинает стекать темная, почти черная кровь. Там же на месте он собрал образец для теста, и, отстранившись, не удержался от того, чтобы окинуть безвольное тело взглядом, понимая, что если бы не он, то Воланд сейчас не мучался, не лежал бы белесой фаянсовой куклой там, где Максудов никогда не хотел его видеть. Он не мог сдержать боли, распирающей его нутро, от понимания, что этими самыми руками, которыми теперь пытался помочь, самолично, не контролируя себя, нанес вред человеку, которого наоборот же, хотел оберегать и лелеять. Еще больнее становилось от воспоминаний о том, как перед сном Воланд искренне говорил о том, что прощал его, что ничуть не держал обид, и доверчиво льнул, не понимая и не чувствуя, как все было серьезно на самом деле. Словно само что-то свыше, судьба, если было угодно, была против их связи, старательно пытаясь извести одного из них, прервать эту нить, которой никогда не должно было быть. *** Воланд проспал до позднего обеда, и все эти несколько часов Николай не разрешал себе покинуть комнаты, следя за температурой и пульсом, за тем, как мерно убавлялось в капельнице крови. По результату анализа выявилась вторая положительная — типичная и распространенная для европейцев. После того, как из раны извлеклась вся жидкость, Максудов сделал еще несколько поддерживающих и кровоостанавливающих инъекций, чтобы стабилизировать состояние и донорская кровь не отвергалась телом. В целом, все прошло гладко, но это до сих пор не унимало клокочущего стыда и страха, презрения к самому себе. От понимания, что Воланд был прав насчет тех, кто предается унынию в бутылке и совершает непоправимые действия, имеющие последствия, становилось еще хуже. Настолько, что Николай решился выпить успокоительного, настолько ужасно было даже дышать, смотря на тело пред собой. Он заметил, что немец пришел в себя, когда извлекал иглу опустевшей капельницы — на него медленно повернулся чужой взгляд, все еще безучастный, но куда более осознанный. Николай не мог прочесть в нем ни единой эмоции, но его до дрожи пугало ожидание увидеть в нем отвращение и злость, сменившее то тепло, в котором он млел вчера. Не найдя в себе сил ничего сказать, он отвернулся и поспешно прошагал прочь, чтобы прибраться и разобрать шприцы и использованные перчатки, разбросанные по столам. — Es ist beängstigend, sich vorzustellen, was mit mir passiert wäre, wenn du kein Arzt wärst, — охрипше, тихо изрек Воланд с тенью усмешки. — Vielleicht hätte ich dann kein Geld für einen Drink, und das würde nicht passieren, — покачав головой, с презрением к самому себе почти прошипел Николай, после поджав губы и так и боясь обернуться, перебирая пачки с ампулами. — Ich werde verstehen, wenn du nicht mehr mit mir kommen willst- — Dummheit. Pause, — закашлявшись, просипел Воланд приглушенно, перебив, через закрывающую губы ладонь. Он привстал на локте и повернулся на бок, чтобы продышаться, но кашель не унимался — неглубокий и тихий, но изнуряюще частый. Бросив на столе все такой же беспорядок, что и был, Николай в несколько шагов приблизился к кровати и, сев у изголовья, помог приподняться, облокотив об себя. Он касался чужого тела как можно более осторожно, впредь боясь привнести и малейшую боль, но вместе с тем и опасаясь, что его оттолкнут. Заместо прочего Воланд прижался к нему, все подрагивая, и так и обмяк в чужих руках, пригреваясь, в действительности чувствуя, как отпускает стиснутое кашлем горло. Конечности были непослушными, онемевшими, мысли перетекали вяло, вновь хотелось спать. От озноба его мелко колотило, но в объятиях стало намного теплее и спокойнее. — Vergib mir. Ich zehe dich an, es tut mir leid, — самозабвенно зашептал Николай, зарывшись лицом в темные пряди, гладя холодное тело в своих руках. Голос его дрожал словно от подступающих слез, но соль так и не жгла век — на то, чтобы плакать, уже больше не было сил. Он был готов сам себя выпороть, лишь бы никогда больше не притрагиваться к всякому рода алкоголю. Слишком дорога, неподъемна цена его забытия и минутного облегчения. Воланд ничего не говорил, только медленно водил по чужой спине рукой, успокаивая. Он не стал говорить о том, что половину ночи, в которой внезапно настала боль и невозможная слабость, такая, что не пошевелиться, он заставлял себя терпеть, только чтобы Максудов не стал винить себя в его смерти. Чтобы его боязнь проснуться близ трупа не передалась Николаю, и он не погубил себя в собственных сожалениях и горе. В ответ на чужие не прекращающиеся мольбы о прощении, Воланд выкрал все слова с чужих губ своими, прикоснувшись почти невесомо, как бабочка нисходит на лепесток. Николай замер, не дыша. — Ich will schlafen. Wirst du neben mir bleiben? — шепотом вопросил Воланд, склонившись к чужому виску. То было специально выделенным для другого исключением, или же попросту потому, что обыденный страх, оказалось, отступал рядом с нужным человеком. — Конечно, — кивнул Максудов, слабо приподняв уголки губ, отчего залегшие на его лице от тревоги тени и морщинки стали только глубже. Откинувшись на подушки, Николай, не разжимая рук, устроил Воланда на своей груди и, поправив одеяло, накрыл их обоих. Размеренно дыхание ткнулось ему в ключицы, ткань рубашки сжали бледные пальцы. — Тепло, — едва слышимо выдохнул немец, потеревшись виском о чужое плечо. Максудов не смог сдержать порыва и поцеловал белесый лоб, закрывая глаза, почти зажмуриваясь, окончательно изводя из своих мыслей образы мертвого и бездвижимого, презирающего и ненавидящего его.