Мёд и порох

      Все это начинало становится сущим наваждением. Николай старательно пытался избегать всякого постыдного рода помыслы, молился о том, чтобы высшие силы избавили его от них, но это не помогало. Сжимающее, но вместе с тем тепло оборачивающееся вокруг сердца чувство пугало и сбивало с толку, вверяло в сущий ад, поскольку совсем в скором времени оно будет неминуемо разбито.       Воланда внезапно сталось слишком много. Его голос, отзвук шагов, шорох одежд и волос, что он неизменно зачесывал пальцами назад, когда пряди ниспадали на лоб. Его шероховатый, бархатный тихий смех, приподнятые уголки губ, обнажающие крохотные клыки, будто и вовсе специально заточенные такой идеальной формы. Нет, Николай не отшатывался, одергивая руки, когда касался чужих обнаженных ребер, сменяя повязку, не заливался стыдливой краской, беря в свои руки сухую и прохладную, смеряя биение. Все это было лишь в уже давно пережитых им молодых годах, теперь же его волнение находило отражение лишь в том, что сердце заходилось в неведомом никому болезненном трепете, то и дело пропуская удар.       Максудов боялся произнести это в своем сознании, боялся, как огня, бесконечно жалел и терзался виной перед самим собой, пока единожды в его голове словно не пробил чугунный колокол, ознаменовав одно короткое, забытое «влюблен».       Судьба была к нему несправедлива. Почему за проявленное им милосердие она так издевалась над ним? За что заставляла терзаться, страдать, стараясь иссечь, как сорняки, разрастающуюся привязанность к тому, кого в его жизни никогда не должно было быть, кому в ней не было места? Почему жизнь не помиловала ему правильной, закономерной любви? С нежной женщиной, что родила бы ему ребенка, с которой у него была бы тихая и мирная, скучная жизнь? Он бы променял что угодно лишь на этот шанс, и никогда более не посмел возразить.       Воланд, сам того не ведая, стался его личным Дьяволом. Поразил Бога и вверил в пучину греха, закрыл собою остающийся тусклый свет, овладев крохотным осиротевшим мирком менее, чем полный оборот луны свершил свой ход. Разрушил все до основания и вот-вот собирался покинуть, оставив на пепелище одиночества.

***

— Geht es dir gut?       На обеспокоенный тенор Максудов не обернулся. Он глубже всмотрелся на дно бокала, наполненного вином, покручивая тот в своих пальцах. С патефона поблизости нисходил тихий джаз, Николай размеренно покачивался в такт ему, закинув ноги на стол. Старая пластинка поскрипывала, но музыка, текущая от старой иглы и запах крепленого винограда уносили все мысли прочь, так, что он почти не слышал чужого голоса. Он пил уже с полтора часа, и все это время Воланд обходился поблизости, словно все не решаясь подойти, и бросал на него не то настороженные, не то участливые взгляды. — Все хорошо, Mein Freund— он развязно и едко усмехнулся фужеру в своих пальцах, одним глотком осушая оставшееся, запрокинув голову. На самом деле, он почти не ощущал опьянения, только лишь то, что вино развращало его мысли и распаляло до того подавляемые эмоции. Он твердил себе, что решился выпить лишь чтобы отвлечься, но может лишь нашел себе собеседника, что его не осудит — молчаливое, поблескивающее зеленое стекло бутыли. Нашел то, что решит все за него, либо созидая, либо разрушив до основания, и это трусливо, но соблазнительно просто.       Воланд прошел мимо, и Максудов неосознанно последовал по направлению его движения, словно ведомый короткой нитью, привязанной к чужому запястью, и сел на стуле, свесив голову и уперевшись предплечьями в стол. Немец расположился напротив, закинув ногу на ногу, и одним движением, подхватив бутылку за горлышко, протащил по поверхности мебели с дребезжащим звуком, устроив перед своим взглядом. — Портвейн? — Воланд наклонился над бутылью, втянув крепкий запах, и тут же отпрянул, словно обжегшись и лицо его приобрело более не расслабленное, а раздраженное выражение. — Wolltest du dich betrinken? — брезгливо выпалил он. Но, несмотря на это, сам налил в чужой пустой бокал алкоголь до самых краев и отвернулся, уставив вино на место по другую сторону стола. — Wenn ich eine Person bemerke, die versucht, ihre Sorgen in einem Glas zu ertränken, sage ich ihm sicherlich eines…       Николай замер под пристальным взглядом, тело его перестало слушаться. Он ощутил себя зайцем пред лисой, непутевым пасынком, обруганным отчимом. — Горес’ти умеют плав’ать, — отрезал немец так, что после этих слов музыка померкла в этом резком взмахе лезвия, которое он словно вонзил в саму чужую спину.       «Он презирает меня», — с насмешливой, горькой улыбкой Николай покачал головой. Смех его был хриплым, чужим, словно это что-то другое заставляло его издать подобный звук. Что-то, чему он отдавался, чтобы причинить самую большую боль в надежде, что та, оставшаяся, будет по сравнению с ней сущим пустяком. Так, словно специально надавить на рану в иррациональном, совершенно глупом порыве унять жгучую резь. — Не зря я пью вино на склоне дня, заслужена его глухая власть… Вино меня уводит вглубь меня, туда, куда мне трезвым не попасть… — тон его стался совершенно поэтичным, внезапно Николай почувствовал себя мальчишкой, очаровывающим даму своей неловкой прозой.       Вздохнув, он расстегнул пуговицы рубашки у горла, и, наклонив голову в томном жесте, всмотрелся на чужой точеный профиль. Пряди волос ниспали на взмокший лоб, путались на ресницах, но то не отвлекало его от единственного зрелища, являющегося пред взором под аккомпанемент задумчивого перебора клавиш рояля.       Максудов ненавидел портвейн — совершенно гадкое пойло, но его нужно было относительно немного, чтобы хотя бы ощутимо взять его привыкшее с течением жизни к градусу сознание. Оттого он сделал еще с пару крупных глотков, прежде чем обессилено уронил подбородок на сцепленные пальцы, уставив руки на край стола. — Посмотрите на меня. Воланд, на мгновение поджав губы и секундой проведя по нижней языком, нахмурился пуще прежнего. Лицо его было подвижно: взгляд метался, то сощуривались, то часто моргая темными ресницами; он то и дело закусывал щеку, подрагивали уголки рта. Немец не послушал его и даже не шелохнулся, все так же смотря пред собой, являя чужому взгляду лишь собственный профиль. — Ich weiß, du verstehst. Посмотрите на меня, — почти ласково выдохнул Максудов и потянулся рукой к чужому образу, как к вот-вот должному рассеется эфиру. Длина столешницы не позволяла ему прикоснуться, но он обвел жестом пальцев силуэт, обрисовав тот в воздухе. — Du bist betrunken, — разочарованно изрек рваный тон.       Воланд нарочно игнорировал его. Он не позволял себе воззреть на человека напротив, так, словно не хотел разрушить того представления, которое имел о нем ранее.       Николай ощущал волну жара, разлившуюся в нем за мгновение и охватившую вдоль по позвоночнику. Он нутром ощущал чужое презрение и раздражение, неприятие, и в этом была насмешка над ним, над его чувствами, а он ненавидел чувствовать себя глупым. — Посмотрите на меня сейчас же! — Николай с размаху ударил по столу раскрытой ладонью, так, что бокал пошатнулся и рухнул, разливая по поверхности смердящую спиртом рдяную жидкость. Его словно залихорадило, пульс забился в висках: его теплое чувство, отвергнутое вместе с ним самим — как-то казалось опьяненному разуму — обратилось в вездесущий гнев. — Wage es nicht, so mit mir zu reden! — прорычал Воланд, почти что клацая зубами от взыгравшейся злости. Его широко распахнутые глаза были словно у рассвирепевшей кошки, казалось, даже зрачки вытянулись, поблескивая потусторонне разномастным светом. Он подорвался на ноги и, навалившись на столешницу, склонился к чужому лицу, вдыхая терпкий запах портвейна. Николай машинально отшатнулся, но жадно вник в выражение чужого лица, которого доселе никогда не видел. Ему явственно представилось облачение чужой формы, нависнувшая над высоким лбом тень фуражки, блеск кожаных перчаток — и это не разожгло в нем ни тени страха, только странного, болезненного влечения.       Последующие с чужих уст слова Николай разобрал с трудом сквозь рычание согласных, бросаемых в его сторону:       «Пьяница хуже всякого врага. Вор, когда он не ворует, такой же человек. Мошенник не станет обманывать своих. Убийца придёт домой и вымоет руки. Но пьяница смердит и блюёт в собственной постели».       Оглядев Максудова сверху вниз, Воланд сжал челюсть, скривив губы, и едва успел отвести взгляд и выпрямиться, как с грохотом рухнул обратно, сбивая пустую бутылку поскользнувшейся на влаге рукой — Николай потянул его за воротник, рывком встав со стула — тот отлетел, перевернувшись. — Лучше держите язык за зубами, если не можете сказать ничего «gutes», — иностранный говор жег язык. Максудов не отпускал мужчину, притянув того за грудки, и тот, сперва смотря удивленно, застигнутый врасплох, ощетинился и оттолкнул Николая так, что он, опьянев, не удержался на ногах и рухнул на спину, утянув за собой немца, что тот перегнулся через стол и с дребезжанием ножек по паркету сместил тот на несколько сантиметров. — Verdammt! — зашипел Воланд, полулежа на столе и прижимая к боку руку — от резкого столкновения остро прострелило картечью рану.       Максудов не ведал сам себя от злости, клокочущей в висках. Поднявшись на ноги, он, сжав зубы и не чувствуя ничего, кроме всепоглощающего желания выместить свою досаду и злость, пока немец приходил в себя, тяжело дыша, обошел его сзади и схватил за ткань рубашки на спине, оттаскивая со стола, словно пса за шкирку, и бросил в сторону. Тело взметнуло пыль со столкнутых башен книг, Николай обмер, так и смотря за тем, как несколько бесконечно долгих мгновений Воланд не двигался. Наваждение спало, когда его насквозь пронзило копьем чужого взгляда — озлобленного, полного разочарования и… обиды.       Максудов отступил на несколько шагов назад. Красная пелена словно спала с его взора, он, надсадно дыша от усталости, наблюдал за тем, как Воланд поднимается на ноги, оперевшись об тумбу близ и, только встав, не теряя ни секунды, словно гнев прибавил ему сил, прихрамывая, в несколько шагов приблизился и звонкой пощечиной выплеснул все то, что не выразил бы словами.       Щеку обожгло болью, но Максудов не шелохнулся. Ему было совестно смотреть в чужие глаза, и он опустил взгляд, сглотнув горькую слюну с привкусом портвейна. — Ich bin angewidert von betrunkenen Menschen, — пригладив спутавшиеся волосы, Воланд глубоко вдохнул и выдохнул, прежде чем продолжить. — Es ist Feigheit. Es ist verrückt, — взмахнув рукой в воздухе, он подошел еще ближе, и, ткнув пальцем в чужую грудину, дыша почти что губы в губы, шепотом заговорил. — Вы. Вы хоть представ’ляете, сколько я хотел пить, пока не умер’еть? После каждой смер’ти, где я видел. После того, что мне никуда не вер’нуться. После того, что я убийца? Не раз не представ’ляете, — Воланд отнял руку, словно обжегшись, и осуждающе покачал головой, губы его сложились в тонкую нить. — Что же вас жизнь не устр’аивать? — усмехнулся немец, приподняв бровь. Испытывающе, выжидающе ответа. Но эмоции его быстро сменились, маска надменности спала, и его затрясло от потока чувств. — Ich bin angewidert von der Schwäche der Betrunkenen und ihrer Verzweiflung, aber es ist auch ekelhaft, weil ich selbst wie sie sein möchte, aber ich kann es mir nicht leisten! — Воланд провел ладонью по губам, будто в попытке стереть грязь собственно сказанных слов и отвернулся, дыша загнанно, перевозбужденно. — Lass mich wissen, was dich dazu gebracht hat, die Flasche abzuholen? — спросил он совершенно безучастно, больше не приковывая чужого взгляда, закрыв нижнюю половину лица рукой.       То, что обратилось из недр его мыслей в слова, Максудов сперва не осознал. — Вы, — выдохнул он. В теле льдом застыло все, кроме беспорядочно колотящегося сердца. — Du, — вторил Николай. Само дыхание замерло в его гортани. Руки все еще ломило после драки, стыд за нее же и себя самого обжигал нутро. — Что «вы»? — бросил немец, на мгновение оскалившись. — Я не могу выбросить вас из своей головы. Я схожу с ума, — беспомощно разведя руки в стороны, истеричная, болезненная усмешка кольнула губы.       Воланд смотрел на него нечитаемым взглядом, обводя черными точками зрачков с головы до ног, словно пытаясь понять, какой стадии опьянения был человек пред ним. Но за этим цинизмом, даже мутнеющим взглядом, Максудов мог разглядеть заинтересованность и волнение, он распознавал это в судорожно сжатых ладонях и немигающих омутах. — Du verstehst nicht, was du sagst. Du bist betrunken, — покачал головой Воланд и отступил назад. Взгляд его отстранился и опустился вниз. Рывком выпустив из легких воздух, он быстро заговорил. — Ich werde bald gehen, und Sie werden sich keine Sorgen machen müssen, — со злостью выпалил, сжав ладони.       Желая скрыться от происходящего, немец шагнул вперед в сторону огня, чтобы занять свое привычное место каменного изваяния. — Es tut mir leid, — тихо выдохнул Максудов, ступив следом. Воланд даже не обернулся, не остановился, ничего не сказал, и это больно резануло по сердцу. Повисший меж них тяжелый эфир, полный недосказанности и обиды, давил на плечи.       Опьяненное сознание само толкнуло вперед, и Максудов поймал своей рукой чужую, сжав за запястье и заставляя остановиться. Они встали посреди квартиры, так и замерев статуями. — Отпуст’ите, — обессилено изрек Воланд, тон его был таким, словно он смертельно устал.       Чужая кисть была теплой. Николаю вспомнились те дни, когда эти пальцы были смертельно холодны, теперь же в них была жизнь, была красота и сила. Максудова восхищало даже то, с какой силой эти руки ударили его, так, что скулу до сих пор жгло. Отчего-то ему представилась россыпь черных бриллиантов на этих бледных фалангах и блеск белого золота, то, как бы пощечина ощущалась с ними, было бы ему больнее от металла, или от того, что столь красивые руки ненавидели его. — Отпуст’ите, — уже требовательнее повторил немец и дернулся, пытаясь вырваться. Николай знал, если бы тот действительно хотел уйти, то уже давно сбросил его с себя. — Останьтесь, — с просачивающейся, как щель света сквозь дверную створу, надежда скользнула в тихом голосе. — Ich gehe jetzt nirgendwohin, — Воланд наконец повернулся в его сторону, но опять только лишь так, что Максудов мог смотреть на его профиль, чуть двоящийся в мутном взгляде. Немец бросал слова уже не с яростью, а с горечью, так, словно уже не мог по другому. — Bleib bei mir. Ich brauche dich, — почти умоляя, Николай свел брови и сжал зубы, будто ожидая самого небесного рока за эти слова.       Выдернув руку из чужой, Воланд развернулся всем телом, и теперь взор его был таким же — проницательным, испытывающим и холодным — когда он говорил о том, что сам не раз был не прочь утопить себя в бутылке, но никогда себе не позволял. — Я не верю betrunkener menschen. В вас говор’ит вино. Вы говор’ит, потом пожал’еете.       Он сжал зубы, так, что те клацнули меж собой, словно силой он сдержал те фразы, которые не должен произносить. Шумно выпустив воздух из легких, опустил голову, закрывая глаза, так, будто этот разговор его безумно утомлял. — Auch wenn es das war, was ich hören wollte… deine Worte sind jetzt wertlos, — порывистым, едва разборчивым шепотом проговорил немец, опрометчиво надеясь, что чужой опьяненный разум не различит смысла в его бормотании.       Николай обмер, дыхание выкрало из самой глотки, и только веки его расширились, неверяще смотря на чужое лицо. Он чувствовал, как ноги отнялись, ставшись ватными — верно, для кого-то другого произнесенное Воландом было лишь сомнительным оскорблением, но для Максудова сейчас это было ничем иным, как признанием. Отчаявшимся, печальным, потому как в нем не было ожидания на ответ.       Сердце заклокотало об ребра, подобралось точно к самому горлу и, проглотив его, Николай мог смотреть лишь на то, как влажный язык обводит кожицу чужих губ. — Sie liegen falsch, — коверкая иностранные слова заплетающимся языком, Максудов сделал шаг вперед, так, что они оказались неприлично близко друг к другу.       Воланд выглядел оскорбленным, глубокая, черная обида затаилась на глубине его глаз. Он ненавидел запах алкоголя, источаемый выпившими людьми, ненавидел лживость и глупость их речей, их безрассудность. Его раздражало, что Максудов бесплодно с ним пререкается, не понимая, что именно пытается доказать. — Sie werden sich nicht einmal an dieses Gespräch am Morgen erinnern! — распалено выкрикнул Воланд, отталкивая от себя мужчину напротив, но тот быстро поднырнул обратно, столь молниеносно и с силой, что немец едва успел то заметить.       Максудов пьянел более не от градуса, а от того, как сильно его влекла чужая резкость, отрывистость громкой и четкой речи, пламя в чужих глазах. Никогда ранее никто так не общался с ним, и чувствовать это необычное, незнакомое ощущение, походящее на возбуждение, было диковинно, но неизменно приятно.       Сглотнув скопившуюся слюну, Максудов напрягся всем телом — знал, что чувства берут над ним вверх. — Вы…очень красивы, когда злитесь, — как завороженный, прошептал Николай. Он знал, что Воланд поймет его. Каждое слово.       Мгновение чужого замешательства было бесценно. Это ощущалось сущей подлостью, дерзостью, глупостью, непоправимой ошибкой, но… более не было никаких «но».       Порывистым и быстрым движением перехватив мужчину за спину, Николай вжал его в себя, так, что секунда чужого потрясенного вдоха толкнула его собственную грудь волной импульса. Вобрав в легкие воздух, как перед самым долгим нырком в самые страшные глубины, Максудов припал к раскрывшимся в изумлении невысказанных букв губам.       Все замерло, померкло, рухнуло пред этим чувством.       Махнув прикосновением нижней по чужой верхней, он закрыл глаза, сжимая в своих руках замершее тело. Более ничего не существовало, кроме манящей теплоты бледной кожи и шероховатости тонких губ.       Поцелуй этот был невинным, легким, как дуновение летнего ветра. Николай явственно ощущал то, как кружило ему голову от алкоголя, но более — от выплеснувшейся за края реки его собственных чувств и мыслей, что вот-вот были готовы сбить его с ног.       Отстранившись от недвижимых, словно у античной статуи, точеных губ, Максудов не смел поднять взгляда, его разрывало, колотило лишь от одной идеи о том, что он мог прочесть в невероятных, невозможно прекрасных, неповторимых омутах совсем в нескольких сантиметрах от своего лица.       Воланд не вырывался. Едва ли он, столь эмоциональный, мог так застыть не по своей воле, едва ли мог так мнительно пасть пред поцелуем, как девушка, не в силах пошевелиться. Нет, в этом было что-то еще-       Не успело ни единого помысла вспыхнуть в сознании, как Николая сокрушило, развеяло прахом и собрало воедино врезавшимися в его губы чужими. Он не смог бы устоять на ногах от такого напора, но крепкие прикосновения уже ответно потекли по его лопаткам, а после прижали так, что сперло в легких воздух.       Он совсем забыл о том, как горячая влажная плоть может впиваться в зубы и небо, в его собственный язык, кружа его словно в самом невозможном танце. Каково было ловить воздух в промежутках между тем, как острые клыки царапают губы, и как после он сам обводит их, юркнув между, переняв инициативу.       То было его собственным раскаленным адом, огнем, пожирающим его заживо, и его очаг был меж их лиц, и лишь позже Николай понял, что то было его собственным сбившимся от ритма дыханием. Воланд не целовал его: он кусал, словно хотел съесть, толкался изнутри, подаваясь вперед всем телом, когда заходил особенно глубоко. Пред ним словно явился искушающий суккуб, сам дьявол, и впору сейчас было бормотать молитвы, но сейчас Максудов не вспомнил бы и собственного имени.       Если это было бредом пропитого сознания, то пусть он не заканчивается, а вечер длиться вечность.